В  мартовском номере Esquire представляет российского автора Марию Ульянову, пишущую под псевдонимом Улья Нова. 

Одной из задач своей прозы она называет необходимость рассказывать людям о превращениях.

Кошачий марш Улья Нова Артем Калюжный— 1 —

На следующий день была суббота, и Андра решила больше не ждать. Она признала безграничный обрыв линии, бессмысленность своего нескончаемого монолога. Чтобы совсем не расстраиваться, больше не уточняла ощущения и отправилась в привокзальный торговый центр, в салон связи.

Андра давно собиралась зайти туда, расспросить о тарифах, выбрать какой-нибудь совсем дешевый, с минимальным лимитом минут. Она давно собиралась, но это означало бы окончательно сдаться. В октябре она почти решилась, даже накинула пальто, завернулась в шаль, но у двери передумала, никуда не пошла. И потом еще несколько раз в самый последний момент откладывала, тянула время, даже после того дня на берегу моря, когда почувствовала: кажется, все значительно хуже, чем можно предположить.

После исчезновения брата никто ей не звонил просто так, без причины. По вечерам, как всегда, как раньше, дергали заболевшие ученики с просьбами перенести занятие.

Хуже всего – теперь никто не звонил в самый неподходящий момент, например, когда Андра покупала проездной в трамвае, когда она пыталась открыть входную дверь с заедающим нижним замком или расплачивалась за овощи, подгоняемая очередью запоздалых служащих и напирающих со своими тележками вялых вечерних старух.

С того дня, как брат пропал, закончились их скоропостижные ссоры по телефону, в самый пик усталости, когда Андра обреченно возвращалась домой после уроков. До исчезновения брат звонил почти каждый вечер, заставая ее отчаянно марширующей в потемках, осыпал дротиками колкостей, перечил и перчил прямо в рану, края которой от усталости начинали кровоточить. Оттуда, из своей непрозрачной и непонятной жизни, брат каким-то образом разведывал подробности ее существования. И даже как-то узнал или почувствовал недавнее расставание с Н, которое Андра старательно скрывала от кого бы то ни было. Но брат лезвием произносил: «разбежались», а потом безжалостно подшучивал над ее монашеским, добровольно избранным одиночеством этой весной.

Теряя терпение, Андра бестактно напоминала ему: как раз в это время, два года назад, ты лечился в наркологической клинике. Они беззлобно переругивались, потом Андра окончательно теряла опору, чувствовала безграничную слабость. От беспомощности ее трясло, от злости она срывалась на крик, чеканила в трубку оборонительные колкости, это был гашиш, о котором она точно знала, и кокаин, о котором она только догадывалась. Хрупкий камешек попадал под каблук ее сапога, оглашая пустые переулки раскатистым хрустом множества осколков и песчинок. Тогда она совсем теряла самообладание, сбрасывала звонок. И некоторое время маршировала, задыхаясь от злости, от обиды, от скомканного кровавого платочка, заткнувшего ей горло так, что невозможно было вдохнуть без слез.

Самое невыносимое: его звонки примирения тоже теперь превратились в промозглую и колышущуюся тишину дворов. Отдышавшись, очухавшись, сочтя, что наговорил лишнего и переиграл в жестокость, брат перезванивал через десять минут с добродушным бесхитростным извинением. Но больнее всего, невозможно больнее были теперь его невозмутимые звонки по какому-нибудь мелкому поводу, выдуманному предлогу, как будто ничего особенного не случилось – так он всегда делал, не желая признать вину, но и не в состоянии ждать до завтра, когда внутри растекается аконитовая синь раздора. Потому что жгучий яд любой их ссоры с детства разъедал сквозную дыру в его груди. Она-то могла справиться, умела переносить эти размолвки: день, два, а то и вовсе неделю. Она-то могла ждать, когда брат первый сломается, сдастся и прибежит мириться. Или перезвонит. Засыпая во время ссор с ним, Андра всегда чувствовала, как сердце плывет в ледяной аконитовой воде, горчащем, всесильном, но все же не смертельном для нее яде.

Теперь она возвращалась с уроков в темноте затихших улиц, среди тусклого фонарного света, истязавшего нутро нескончаемым и упрямым ожиданием. Каждый вечер ей казалось, что именно сегодня он неожиданно позвонит: откуда-то, куда он сбежал, из западни, в которую он угодил, из норы, где он скрывается, из тюрьмы, куда его упекли, с необитаемого острова, с того света, из кромешного мрака небытия. И каждый вечер его звонок алчно проглатывала синь проулков, пронизанная запахами таившихся за мусорными баками кошек, мокрого песка и крахмальной отдушки секонд-хендов.

Несколько дней назад, возвращаясь из бара поздним вечером, Андра насквозь промерзла в тоненьком свитере, в негреющем бумажном плаще. Слиток льда плавал у неё в груди, разливаясь по рукам и ногам холодом нарастающей невозможности, от которой больше ничем было оборониться. Все отговорки, все маленькие фиктивные обнадеженности, весь кроткий и жизнерадостный самообман к этому времени был исчерпан. Почти не могла дышать от скомканного платка с кровью, забившего ей горло. Хотелось крикнуть в глубину молчаливых дворов, выхаркать сгустки отчаянья, вцепиться себе в волосы, реветь на ходу в голос, как ревела та женщина в черном, возле почтового отделения. После исчезновения брата, Андра не раз мечтала пройти так по городу: рыдать как поверженная и умирающая фурия, потом вытащить чертов молчащий телефон из сумочки и со всей силы жахнуть об асфальт, чтобы появилось хоть какое-то объяснение, почему брат не звонит, почему он не звонит каждый вечер почти два года. Но она, конечно, как всегда, сдержалась, потопила всю свою ревущую черноту внутри. Не кричала, не рвала волосы. Как всегда, возвращалась домой медлительной и усталой учительницей и дрожала от холода.

Ночью потеплело, к утру лужи высохли, нагрянуло буйное солнце, а вместе с ним в город ворвался ветер скорой весны. Именно в это утро Андра затихла, сжалась, сдалась и пошла в салон связи. Вырвалась из подъезда, будто из западни, в которой она провела целую вечность роящуюся неопределенностью. Шагала по бледной утренней улице и, чтобы отвлечься, заглядывала сквозь арки во дворы, выхватывая на ходу затаившиеся там гаражи, мусорные баки, брошенные матрацы и старые отжившие кресла. Все казалось пустым, обесточенным, лишенным подкладки. Утончившаяся суть мира, скрывающего утрату. В одном дворе мельком заметила котов, дымчатого и черного. По случаю потепления они неторопливо выбрались из зимних укрытий и теперь сидели в мятых и пыльных шубах, понуро озираясь по сторонам.

— 2 —

Старуха, которая всегда оставляет у главной клумбы бульвара миску c водой, самая настоящая ведьма с гнездом фиолетовых волос, отуманено глядящая внутрь себя, при встрече всегда что-нибудь говорила, перекатывая во рту серую кашу слов. И Андра всегда делала вид, что слушает, это была ее особая дань уважения к душевной боли, иногда она просто не находила сил, не решалась прервать и поскорее распрощаться с пожилым человеком, блуждающим в вечном тумане ранней весны. Недавно старуха поведала ей: представляешь, каждую субботу коты просыпаются в подворотнях, под лавочками бульвара, на подвальных ступеньках, в подсобке музея изящных искусств, в этом нет ничего удивительного, но их обязательно надо поить. Потому что однажды, в одно особенное утро некоторые коты просыпаются назад, оказываются снова людьми. Теми, кем они были до того, как пропали без вести в сырых подъездах, до черных осколков прошлого, впившихся трамвайной занозой в ладони, до эпидемии весеннего безразличия, до преднамеренного зимнего забытья. С этого момента Андра слушала, приблизив лицо к белесому рту старухи, чтобы не пропустить ни словечка. Как только разговор пошел о пропавших без вести, Андра задрожала от ледовитого, всепоглощающего нетерпения, так ей хотелось хоть что-нибудь узнать или чем-нибудь обнадежиться. Ведь, когда надежды кончаются, когда ожидание истощается, начинаешь смотреть под ноги на серый асфальт или вслушиваться в выкрики сумасшедшего дворника, все еще не желая, никогда не желая признать окончательную невозможность. И Андра самозабвенно кивала, поддакивая рассказу, будто намереваясь движениями своей растрепанной головы подбодрить повествование о том, что во всем всегда виноват кошачий дождь, в котором отдельные прохожие случайно оказались, были застигнуты врасплох, промокли до нитки. Не вооруженные зонтами или хотя бы целлофановыми дождевиками, они были вынуждены унизительно спешить сквозь стену воды, растворяясь в гроздьях брызг от проносящихся мимо машин. Некоторые, так скажем, счастливчики, всегда оказываются сильнее любой легенды, любого заколдованного дождя. Такая уж у этих людей природа: идти своим путем, всегда выходить сухими из воды. Но с теми, кто послабее, потом все же случается кошачье безвременье, зачарованное существование во дворах, среди припаркованных у подъездов машин. Ежедневное выкликание еды возле лестницы подвала, ловля воробьев вокруг мусорных баков, солнечные ванны на козырьке лавки овощей и вечерние драки с воплями – на платой автостоянке.

Поэтому дворовых котов обязательно нужно поить, бормотала старуха, хорошо поить, чтобы в миске всегда была чистая вода, ведь в один особенный день некоторые из них обязательно проснутся назад. Не теми, кем они пропали, и уж конечно не в том настроении, в котором они сгинули. Они проснутся мутными безымянными забулдыгами, они очнутся потерявшими память пьяницами с распухшими лицами, до неузнаваемости обветшалыми беззубыми бродягами, продрогшими и испуганными нищими с нехорошо бегающими глазами. Так обычно бывает. Радоваться надо, что хоть так иногда случается. Снова очнувшись в мороси и потемках раннего утра, в одиночестве, в неопределенном времени, в топком колдовском мороке, вернувшийся человек вяло озирается по сторонам, изо всех сил пытается сообразить, что такое с ним происходит. А соображает он плохо, потому что отвык думать. Он еще не понял, что ему сейчас очень нужно спешить, он еще не догадался: с этого момента времени у него в обрез, всего-то часа два.

— 3 —

Кошачий марш Улья Нова Артем КалюжныйАндра кивает-кивает, будто вымаливая, вытягивая наружу подробности. Она очень боится, что старуха умолкнет в самый неподходящий момент, утаив что-нибудь самое главное. Гнусавый голосок летит над осыпанной дождем аллеей бульвара. А проснувшийся стоит где-то посреди улицы, внимательно вглядываясь в тусклое утро. Пошатывается на непривычно ватных ногах, поеживается в заношенном пиджаке, в огромной, оледененной за зиму куртке. Опустошенный, забывший свое имя, он с удивлением и недоверием смотрит по сторонам и чуть втягивает голову в плечи, когда мимо свистят и хлюпают машины. Почему-то кажется, что каждая из них на самом деле норовит его задеть, сбить с ног, вырвать из этой утренней улицы. Но минут через десять, которые тянутся облачной вечностью, он все-таки находит силы качнуться вперед, находит упрямство качнуться еще раз. И бездумно направляется куда-то по тротуару, наудачу пересекает дворы и переулки. Шлепает по клумбе парка, на которой еще ежатся клочки серого снега, похожие на обрывки кружев. Пошатывается по освеженной ночным дождем улочке с редкими утренними прохожими, которые все еще дрожат в горчащем кофеиновом полусне. Все улицы города лучами летят к вокзалу. Там, в привокзальном торговом центре, в салоне связи таится маленький угловой магазинчик наушников и чехлов. Андра тоже спешит туда, заглядывая в арки домов, высматривая старинные автомобили, припаркованные в проулках. И порывисто глотает колкий воздух раннего утра, обволакивающий ей горло лидокаиновым холодом.

Неторопливые пассажиры c неповоротливыми чемоданами высматривают переход к платформам, щурятся на табло расписания.

Доверившись неслышному зову, тоненькому призывному пению, бродяги из разных закоулков города сбредаются на вокзал. Запыхавшиеся, небритые, посеревшие от голода и испуга, шаркают огромными стоптанными ботинками. Со смешками и зловещими ухмылками пыхтят мимо сияющих отделов торгового центра.

Вылавливают из воздуха промерзшими пальцами невидимых мух, отмахиваются шершавыми ладонями от несуществующей стаи стрижей, которая атакует их и бьет крыльями усыпанные оспой щеки. И постепенно, вслепую, поддавшись животному чувству пространства, безошибочно ориентируясь по запахам и звукам,  бродяги движутся сквозь здание вокзала наугад, куда уж придется. Озираясь по сторонам, заметив, узнав, окликнув друг друга издали, они сходятся и потом некоторое время толпятся серой, дурно пахнущей сворой возле конторки салона связи с рекламой молодежного тарифа. Новенький травянисто-зеленый, ягодно-красный, небесно-синий пластик – у кого-то ведь вся жизнь впереди. Именно для них дизайнерское обещание завтра, свежий приморский воздух, родниковый глоток. Кое-как осмелев вблизи чужого незнакомого будущего, бродяги наперебой мычат друг другу клочки приветствий, пытаются проскулить подобие жалоб. Толпятся, смутно предчувствуя, что пришли сюда не просто так. У каждого из них в кармане затхлой куртки, заношенного дырявого пиджака или штопаного подгнивающего плаща завалялся мобильный. Громоздкая трубка с антенной и крошечным экраном, обмотанная изолентой. Невесомая оранжевая игрушка, перетянутая лейкопластырем. Тяжеловатый кусок пластика и спрессованных микросхем. Батарея телефона выдохлась, почти не держит заряд, значок в углу тусклого экрана мигает, что осталось одно деление, этого хватит от силы на десять минут, потом прозвучит музыка-тамагочи, телефон в мгновение вспыхнет, а потом погаснет маленькой обратимой смертью, и единственный шанс будет упущен. Но сейчас, пока заряд еще теплится в батарее, пока шанс еще существует, нужно срочно вспомнить. Выловить из морока, летающих туда-сюда мух, бьющихся вокруг и царапающих щеки крыльями невидимых стрижей рассыпанные тут и там буквы инструкции. Как-нибудь соединить в новом порядке вокзальные выкрики, мерцающие надписи на автобусной станции, скрип тележки носильщика, гомон и топот встречающих, гудок отъезжающего товарняка. Собрать инструкцию из склеенных наскоро газетных вырезок. Руки дрожат, в спешке кружится голова, уезжает из-под ног кафель, будто все это уже в поезде дальнего следования, следующего от вокзала в синюю даль никогда. Будто поезд уже катится от платформы куда-нибудь в завтра. И все мельтешит-мельтешит, рассыпается, норовит уехать и ускакать, застилая глаза от слез и от спешки.

Прежде всего отдышаться.

И вытереть рукавом уголок рта, откуда стекает струйка слюны. Нащупать трубку в кармане. Вытащить эту дребедень с антенной, заклеенную наискось изолентой. Что она такое и зачем. Только быстрее, надо быстрее сообразить, как эта дура включается. В панике руки дрожат, но не уронить, держать крепко, прямо перед лицом, чувствуя затхлый запах подвала и тины. Кнопка со стершимся значком, потому что на нее чаще всего нажимали. Придавить ее как таракана или клопа. И, пока играет музыка-тамагочи, а экран расцветает зеленоватым огоньком одинокой фары, елочной лампочкой, светом далекой Луны, срочно вспомнить свой номер. Попытаться узнать, есть ли на счету деньги. И найти деньги, где-нибудь достать чертовы деньги, прямо здесь, на вокзале. Выклянчить у прохожих, выпросить у пробегающих хотя бы монетку. Дотащить чей-нибудь чемодан от камеры хранения до платформы. Или присоседиться возле кассы круглосуточного магазина, протянув руку, чтобы туда положили сдачу, несколько невесомых медных мелочных монет. Которые как листочки брусники. Которые так ничтожны и беспомощны поменять что-либо в жизни в любой другой день, но только не сегодня. Хватит ли этих монет на звонок, хотя бы на пару слов. Так или иначе, нужно вспомнить инструкцию, сейчас же, в салоне связи. Найти монетку. Протянуть ее модному идиоту, отутюженному парню с бородой и косой челкой, которую он привычным движением без конца смахивает с левого глаза. Угадать, успеть, пока не кончился заряд, как же обычно платят за телефон. Не рассеяться, не потерять нить, не заблудиться в мороке, погнавшись за невидимой мухой, не отправиться вместе с другими бродягами бездумным стадом в привокзальный супермаркет – за пивом. Все же собраться, вспомнить и позвонить.

Этот номер всегда есть в трубке. Один единственный номер, он забит в телефонную книгу под именем «Дом». Не сбиться, не расплакаться, ничего не перепутать. Все же успеть сделать звонок, а потом терпеливо выслушать долгие утомительные гудки, целую вечность буравящих ухо дрелью жабьих гудков и треска линии. И в конце этой пытки, в конце тягостного испытания, в конце узкого коридора между вчера и сегодня прошептать, промямлить «Алло», кому уж повезет, кто уж возьмёт трубку, их не обязательно помнить всех и совсем не обязательно узнавать голоса. Вслед за этим нужно совершить главное: собрать себя заново из клочков и обрывков, собрать себя как попало из пыли, булавок, фантиков и песка и громко, на весь салон связи, на весь торговый центр, на весь мир выкрикнуть в трубку: «Это я! Я здесь, на вокзале, у центрального входа. Приезжай скорее, я жду тебя! Забери меня отсюда скорее, пожалуйста! Увези меня домой. Я так устал! У меня нет сил ждать, но я постараюсь. Приезжай, приезжай, приезжай – скорее».

Дальше с этим старым телефоном можно делать все что угодно.

Разжать пальцы и уронить на мраморный пол или бросить его со всей сил, чтобы трубка разбилась и разлетелась на множество мелких пластмассовых пазлов, заставив вздрогнуть и даже слегка озадачив отутюженного бородатого идиота из салона связи. А еще можно тихонько выронить трубку в урну возле магазинчика бижутерии. Или подкрасться и незаметно положить опустевшую, теперь уже совершенно бессмысленную трубку возле экрана с информацией. А потом скорее бежать к центральному входу. Бежать наугад, скорее, сталкиваясь со встречными пассажирами, налетая на ждущих прибытия поезда, лавируя среди тележек, парня с самокатом, неторопливых старичков, девушки со спаниелем. Долго бежать, утонув, заблудившись в мягкой сутолоке, в потном мороке, в сумерках тел, пахнущих отдушкой парикмахерской, пеной для ванн, воском для укладки волос. Встать там возле стеклянных дверей центрального входа. Ждать на ветру, под дождем, как уж повезет. Ждать, вглядываясь до бесконечности в привокзальную площадь с ее такси, рекламными щитами, уборщицей, тремя ларьками вдали. Чуть щуриться от этого дрожащего света, который течет из мутного низкого неба, попеременно с капельками дождя и случайными мелкими градинами. Вглядываться и ждать, когда же она прибежит сюда, к центральному входу или к центральному выходу, когда же она все-таки сумеет узнать, несмотря на все эти годы, несмотря на растянутый пиджак, похожий на оболочку умершего жука. Прибежит, сумеет узнать, не постесняется подойти, несмотря ни на что обнимет и завернет во что-нибудь шерстяное. Завернет, обнимет, поведет через площадь, помашет рукой такси и увезет наконец домой: жить по-человечески дальше, в своей семье, в своих стенах, с теми, кто дотянул до этого дня. С кем уж повезет. Лишь бы она только взяла трубку, лишь бы она сегодня зарядила мобильный, лишь бы она расслышала и не пропустила звонок.

— 4 —

Андра бежит к вокзалу, задыхаясь, от усталости второй раз подворачивает ногу. Но не останавливается, лишь переходит на шаг. Начинает дрожать на холоде раннего утра, и думает о том, как же легко сбиться в этом кошачьем возвращении. Как легко не догадаться вовремя или что-нибудь нечаянно перепутать. Например, в самом начале – заблудиться в парке, заплутать в переулках, запутаться среди дворов и мусорных баков. Или не вспомнить, зачем нужна эта чертова старая трубка в прохудившемся кармане плаща. Или, например, уже на вокзале никто из бегущих к платформам не сжалится, не подаст монетку. Батарея телефона разрядится раньше, в самый неподходящий момент. Но это случайности, которые по плечу, вполне преодолимы. Это мелочи, их можно победить и обмануть, если только сумеешь разогнать морок, распугать невидимых мух и несуществующих стрижей. А вот если на звонок никто не ответит, если в это время все уже разошлись и никого, ни одного человека нет дома. Или тот, кому звонишь, сегодня не зарядил телефон. Или она снова забыла айфон в бардачке машины. Вот это и есть настоящее невезение, непредвиденное стечение обстоятельств, в котором никто не виноват. Но и в этом безжалостном случае единственный шанс вернуться тоже будет упущен и уже ничего поделать будет нельзя. Ничего и никогда.

Пересекая привокзальную площадь сбивчивым шагом, Андра думает о тех, кто так и не вспомнил свой номер, кто замешкался и не угадал способ добыть монетку, не справился с трубкой, кто по множеству недогадок не сумел дозвониться домой, не дождался ответа, не был найден.

Ближе к вечеру, пошатываясь по синеющей улице, такой вот, никем не встреченный бродяга, двинется назад, медленно и неохотно пустится от вокзала по одной из улочек-лучей, разбегающихся в разные стороны к окраинам. Будет красться, от усталости и голода хватаясь за шершавые стены особняков и деревянные бока низких домов с запертыми ставнями, среди тусклых фонарей и редких мутных фар, чей свет перемешан с дождем. Растрепанный и поседевший за день, не найденный никем затеряется в сумраке пронизанного колючим ветром города, над которым небо трясет свою шаль и кое-где даже мерцают слюдяные снежинки. Наугад в потемках отыщет третью от клумбы скамейку парка, вернется на ступеньки музея изящных искусств, забьется в закуток двора, спрячется за мусорным баком. Кое-как, сжавшись, залезет в свое обычное, укромное место, за гаражом. Утрет нос рукавом, зевнет в ладонь, всмотрится в темноту двора. Сожмется под мелким вечерним дождем. Закутается от ночи под серым потрепанным капюшоном. Свернется в клубок, прижав колени к груди. А на следующее утро проснется как раньше, серым котом с пепельными полосками на лапах. Долго будет болеть-болеть, отлеживаться за мусорным баком. Долго будет постанывать и сопеть. А потом еще несколько дней будет изредка выбираться во двор и сидеть неподвижно, с растерянным и сонным видом озираясь по сторонам. Но с тех пор шанса уже не будет. И вернуться домой никогда не получится. И безумная старуха на бульваре, как гнусавая грустная птица причитала и плакала: вот поэтому они так редко возвращаются. Мало кто из пропавших без вести, исчезнувших надолго из дому, неожиданно звонит и появляется назад. Но даже отчаянно кивая, Андра все равно не сумела узнать подробности редких историй возвращения. Ничего не сумела вытянуть ни своей жареной жалкой улыбкой, ни своим жаберным жалобным бормотанием. Старая ведьма, будто шерстяную нитку, оборвала рассказ, отвернулась от Андры и заглянула узенькими отуманенными глазенками куда-то вдаль бульвара. И тогда оставалось только спешить, скорее бежать через площадь, до головокружения всматриваясь в какую-то невзрачную фигуру, как будто кто-то маячит в стороне от дверей вокзала.

— 5 —

Кошачий марш Улья Нова Артем КалюжныйКажется, там и правда кто-то стоит под дождем, да, там действительно кто-то есть, в серой замызганной крутке, возле центрального входа. Да, возле бетонной клумбы, кто-то переминается с ноги на ногу в чавкающих сыростью ботинках. Лужи, сквозь раздумья Андры проступают лужи, они раскиданы по всей площади. И еще голуби вдруг возникают среди развернувшегося во всю ширь пустого пространства. Но Андре не до них, она до головокружения всматривается в серое пятно растянутой куртки, из-за которой бродяга похож на оторопелое пугало. Через секунду сердце сжимается от жалости, ведь этот напуганный человек вдруг напоминает ей ребенка, на которого насильно напялили тяжкую умершую одежду стариков.

Андра все же останавливается, еще не кивнув, не улыбнувшись, не сделав двух-трех последних шагов навстречу. На некотором расстоянии она все еще пытается как следует высмотреть, различить, выудить в расплывшемся небритом лице знакомые с детства очертания, хоть намек, хоть линию окончательного узнавания, морщинку-ниточку, за которую можно будет осторожно потянуть, чтобы сверить сначала ощущения, потом одно за другим прочувствовать заново проблески, привкус, отзвук прошлого. И тогда уж точно поверить, убедиться, обрести его снова.

Мутный одичалый человек, весь состоящий из серого трепета и испуга, недоверчиво жмется к стене вокзала. Дергается от выкриков площади, пятится от дверей, когда оттуда вырываются люди или когда кто-нибудь несется к поездам со своими сумками и детьми.

Бродяга тоже искоса, урывками разглядывает Андру: пугливо, нерешительно, очень осторожно. Все время норовит отвести глаза, избегая прямого взгляда, вслед за которым возникнет необходимость слов. Чтобы чуть-чуть отдышаться и сосредоточиться, Андра закуривает. Сквозь дым она ловит узкие убегающие глазенки, потонувшие среди незнакомых заплывших век, распухших отмороженных щек, беспорядочных глубоких морщин. Зеленые усмехающиеся глазенки, она отличит их во сне и наяву от миллиона других. Лесной орех, во время задумчивого молчания. Плавящееся золото, искрящий янтарь в минуты, когда он счастлив. Бурлящие лавой омуты недовольства. И, наконец, вспышки адской сгустившейся ночи, почерневшие от гнева, которые она в тайне так любит, ведь она с детства так любит иногда злить его и доводить до бешенства. Чтобы у брата снова появился повод мириться первым. Сейчас Андра на мгновение поймала и узнала этот мутный, растерянный взгляд. Медленно выдыхая в небо дым, она молчит. Она ласково, беспомощно, очень осторожно заглядывает в это распадающееся, размытое, изглоданное временем лицо. Почему-то именно сейчас ей вспоминается шаткий мосток, все еще чуть скользкий после дождя. Прикрытый деревянным люком родник на том берегу, неказистая земляная лесенка, ведущая на мохнатый пригорок, к бревенчатой избушке лесника, утонувшей среди елей и сосен перелеска. Мелкие осыпающиеся после ночного дождя капельки прибрежных черемух и ветел. Этот хрустальный, вторичный дождь леденящий то шею, то щеку. И то движение, немного мальчишеское и мужское, когда брат забрасывает удочку в размытый после грозы ручей. И в лицо вторгается целый клубок речных запахов: жирного ила, ряски и кувшинок, гнили, чешуи, уходящих в воду древесных корней. И множество размокших черных веток таятся вдоль берега, за них постоянно цепляется леска, каждый раз угрожая оборваться, нарушив рыбалку неприятной возней и сожалением из-за неудачи. Она вспоминает золотое и янтарное сияние глаз брата, в тени листвы, с которой осыпаются мелкие ледяные капельки. И его тихое добродушное «ш-ш-ш», когда она все же пытается рассказать подслушанное от бабушки – о «больном мальчике», сыне лесника, который иногда поет здесь, на мостке, по ночам. Точнее не поет, а все время громко и заунывно мычит, раскачиваясь на шатких бревнах, пытаясь выломать жердяной поручень, мычит и воет, а потом мочится фонтаном в реку или прямо в родник, если никого не случилось поблизости. Почти каждую ночь над лесом и колокольчиковым лугом, над львиным зевом, ромашками и подорожником слышится его тягостное жалобное мычание.  И брат снова говорит «ш-ш-ш», чтобы она примолкла. И внимательно, чуть сдвинув брови, наблюдает кособокий белый поплавок, кое-как вырезанный из пенопласта чуть ржавым перочинным ножиком. И поплавок приплясывает над черной масляной гладью, сверкающей мешаниной расплавленных солнечных бликов, листвы и неба. И тогда Андра точно, окончательно узнает золотисто-зеленые, ждущие, чуть испуганные глаза на отекшем небритом лице бродяги. С этого момента у нее больше нет сомнений, кинув окурок в бетонную клумбу, она делает шаг ему навстречу.

Кошачий марш Улья Нова Артем Калюжный

После этого все происходит бездумным и решительным вихрем действий, совершаемых без сомнения. Она обнимает диковатого и чуть дрожащего от холода. Он инстинктивно отстраняется, все время пугливо пытается увернуться и еще сильнее прижимается к стене. Но Андра уже знает наверняка, она держит его исцарапанное, оплавленное лицо в ладонях, чувствуя пальцами наждак щетины и кочки-оспины щек. И вот уже участливая женщина из соседнего кафе бегом, прыжками через лужи, передает ей растянутый плюшевый плед. И тогда Андра поскорее заворачивает, закутывает его плечи и шею, словно пряча от всего случившегося, от этих двух долгих лет исчезновения и молчания. Она осторожно, очень бережно обнимает его и медленно увлекает за собой, и незаметно уводит от вокзала. И они уже сбивчиво, шатко, не попадая в ногу, шагают через огромную привокзальную площадь, которая как будто разрастается в десятки раз, становится необъятным минным полем, простирается в бесконечность взлетно-посадочной полосой, а еще напоминает огромную пограничную территорию, серое нейтральное пространство на пути к стоянке, где рядком ждут своих пассажиров разноцветные, чуть обшарпанные такси. И вот они уже на заднем сиденье усталого, подтрепанного фольксвагена, который медленно выруливает, до головокружения кружится в синеве и дымке, среди бегущей  по пешеходному переходу толпы, капелек дождя, мутных витрин, гудков, бегущей строки табло, зеленого человечка из светофора, трамвайных рельсов, бульварных решеток. И Андра, преодолевая головокружение, пересиливая кровавый платочек душащих ее рыданий, пытается взять его за руку.

И, хоть он по-прежнему недоверчиво и пугливо отстраняется, старается отодвинуться, Андра укутывает его посильнее в плед, как будто норовя поскорее отогреть, оживить и еще сильнее вернуть назад из этого затянувшегося кошачьего молчания и исчезновения.

Вспышки фар врываются в сумеречную духоту салона. Отблески капель, сползающих-змеящихся по лобовому стеклу. Шарканье шагов, смешки школьников возле парка. Музыка толчками, урывками летящая из окон кафе. Но звонок неожиданной вспышкой обжигает Андру, и становится невозможно вдохнуть, но звонок, почему же не было звонка, ведь он не звонил ей, ведь та старуха на бульваре говорила, что сначала обязательно должен быть звонок, ведь сначала они всегда звонят, с надеждой выслушивая гудки в трубке и дожидаясь ответа. Андра пытается вдохнуть, на счетчике медленно переплавляются одна в другую алые цифры, но сейчас это ее успокаивает. Чтобы отвлечься и ни о чем не догадываться, чтобы не подозревать и не прозревать, она снова чуть поправляет плед на его плечах, заглядывая поглубже в мутные, уже немного оживающие глаза. Такси поворачивает с привокзальной улицы-луча в узкие безлюдные переулки, потом мягко притормаживает на светофоре. Он как будто слегка свыкся и уже не дичится, не отодвигается от нее к окну. И тогда Андра одной обжигающей вспышкой вспоминает свое маленькое преступление, свое подростковое самовольство. В тот день, когда она вдруг упрямо выломала отверткой нижнюю дверцу секретера, произвела безжалостный обыск на секретной полке родителей, куда ей строго-настрого запрещалось заглядывать. А потом несколько часов все-таки читала без спросу, внимательно, въедливо, одно за другим, свернутые в пакете письма. Измятый, заломленный, пожелтелый ворох чужого прошлого. Черное ломкое кружево почерка, такое хрупкое, будто бы тянущееся оттуда, где Андры еще не было, из провала, из предшествующей ее появлению пустоты, где ее не существовало и могло бы не случиться вовсе. А потом она пережила подобную сегодняшним, первую в жизни испепеляющую нутро вспышку и ожог, когда вычитала, онемела, перечитала снова и поняла, что ее мать все-таки сделала аборт после летних каникул перед третьим курсом. Девочка из рабочей семьи, ее мать так мечтала доучиться в консерватории, еще точно не представляя, посвятит ли себя композиции или все же продолжит обучение в аспирантуре по сольфеджио. Первая любовь ее матери, очкастый юноша-пианист весь тот год допоздна проводил в музыкальной библиотеке, пытаясь написать первую в жизни научную работу по биографии Рихарда Вагнера. После летних каникул в Клайпеде они совместно решили, что пока еще рано, надо еще доучиться, надо еще все решить без спешки с распределением. После этого мать прервала беременность. Андра родилась намного позже, почти через десять лет, когда все распределения и всякие «надо», и любые выборы будущего были уже позади. И впереди тянулось только настоящее семьи музыкантов, вынужденных давать частные уроки фортепиано и сольфеджио. И у Андры никогда не было брата, ни старшего, ни младшего, хотя она так мечтала о брате. Но родители заранее избавились от него, чтобы доучиться, чтобы не прерывать студенчество, чтобы спокойно пройти распределение, чтобы определиться в дальнейшем направлении исследований биографии Рихарда Вагнера, чтобы совместно планировать свое общее будущее.

Такси плавно сворачивает на ее улицу и бесшумно движется мимо сквера с площадкой для тренировки собак. С медленным шепотом шин скользит мимо арок, там в глубине, как всегда, мелькают дворы, мусорные баки, ржавые бока гаражей, выброшенные матрацы и кресла, за которыми таятся никем не встреченные, укрывшиеся от дождя коты-дворняжки. А тот «больной» мальчик, сын лесника, который каждое лето выл и мычал по ночам на мостке над ручьем, однажды все-таки не вернулся домой. Его потом целую неделю искали, ходили и звали, выкрикивали по всему поселку – сначала лесник с женой и маленькой дочкой, потом рыболовы и грибники аукали вокруг ручья, в лесу и в поселках. Ушел в лес, заблудился, не сумел найти дорогу назад тот больной мальчик, его потом все лето и еще осенью долго и упрямо высматривали в оврагах и по берегам ручья. По ночам над лесом и лугом с тех пор висела белая Луна и дырой синела пустая бездушная тишь. Но мальчика так и не нашли, сын лесника пропал без следа. Говорили, что он утонул выше по течению, где ручей становится широкой и довольно глубокой рекой. Говорили, что он мог заблудиться в лесу, упал в овраг, стал добычей волков. Но все это были слова и всхлипы, тело так никогда не нашли, никаких следов не было. И тогда Андра очень медленно пододвигается чуть ближе к испуганному бродяге. И очень осторожно обнимает его, кем бы он ни был. Поправляет плед, гладит по щетинистой щеке. Кладет голову ему на плечо. Закрывает глаза. И машина везет их домой по синеющим сумеркам города. Кошачий марш Улья Нова Артем Калюжный


Иллюстратор Артем Калюжный

Поделиться: