Последние три месяца имя молодой режиссерки Яны Скопиной у всех на устах в Казахстане и России. Копродукция «Скоро кончится лето» — ее первая полнометражная картина, которая шла в прокате обеих стран. Роман Райфельд встретился с Яной, чтобы узнать, почему съемки алматинской истории прошли в Караганде, чувствует ли она себя свободно в Москве и что знает о Новом Казахстане.
Фильм Яны о переломном лете 90-го, годе взросления главного героя, потому что он закончил школу, погиб Виктор Цой и почти закончилась история великой страны. О самой картине и ее месседже esquire.kz уже писал, поэтому с Яной мы поговорили о том, как создавался фильм и что в нем близко прежде всего ей самой. Мы встретились в отеле, расположенном в культовом месте Алматы 70-х, 80-х и начала 90-х, когда и происходят события картины.
— Ваше детство прошло в Казахстане. Вы сами где комфортнее себя ощущаете, где ваш дом?
— Москва, конечно, мой дом. Хотя сейчас я живу на два города (Алматы — тоже дом). Мне здесь тепло, но и там есть устоявшаяся часть жизни. В России я живу с 10 лет. Сейчас работаю во ВГИКе, преподаю. Так что комфортно я чувствую себя и там, и здесь.
— Когда выбирали, где снимать, почему из локаций выпал такой вполне ожидаемый Алматы?
— Сценарий писался про этот город. Все, что в фильме — чистая правда. Так почему же не Алматы? Первое — это кинематографически очень загруженный город, здесь много снимают. Кроме того, организовать здесь съемки дорого — это второе, и тяжело морально: люди не идут на легкие договоренности. Это третье. Я про людей, что живут в обычных дворах, еще есть полиция, другие организации. Здесь очень непросто со всеми договориться, все сложнее, чем в малых городах. Хотя тут много продакшенов, ренталов, где можно взять технику, чтобы не ехать в экспедицию. Четвертый момент: Алматы — город очень новодельный в деталях: биллборды, вывески, машины. Мы понимаем, что это будет большая работа по графике, а это время и, опять же, деньги. Самое ужасное — это шлагбаумы и пластиковые окна. Все это и вылилось в желание найти более аутентичный город, который сохранил бы эстетику конца 80-х — начала 90-х. И мы поняли, что это может быть Караганда.
— Как ее выбрали?
— В Москве решили посмотреть по Google картам Караганду и Темиртау. Увидели там все эти улицы, дома, трамвай, опять же. Посмотрели и поняли, что нам все очень нравится. Но даже там не удалось найти ни одного двора без пластиковых окон. Нам приходилось заклеивать окна физически. И это тоже непросто. У нас был один владелец квартиры во дворе, где снимали, который был совершенно не согласен, что там съемки происходят, и каждый раз сдирал наши накладки на окна.
— У вас довольно межнациональный каст, что редкость для нынешнего казахского кино. Как выбирали актеров, Яна?
— Поскольку это был конец 80-х, двор был мультинациональным, были русские, поляки, казахи, поэтому нам хотелось отыскать разные лица. Но даже чтобы найти казахские лица, мы переворошили весь Казахстан. У нас было пять тысяч заявок, мы серьезно все отсмотрели, отобрали. Было два «русских» персонажа. Как мне сказала наша кастинг-директор, выбор европейских лиц в Казахстане невелик, а если они и есть, то их уже много где видели. И тут вдруг наша оператор-постановщик (она работала над рекламой) показывает нам девушку, которую снимала в Москве, — модель Ольгу Обумову. И я абсолютно в нее влюбляюсь. Она, может быть, не совсем похожа на польку, скорее — на немку, но меня совершенно поражают ее формы, нежность и щербинка между зубов. В ней есть что-то притягательное и чуть-чуть неправильное. И эту легкую неправильность мне хотелось иметь во всех актерах. Мы сразу ее утвердили на роль Берты.
— А как вы нашли Рамазана Ахмедова, что сыграл Витька. Это ведь российский актер?
— С Рамазаном тоже была классная история. На эту роль мы пригласили сначала Вову Золотухина из группы Zoloto. Он мне показался абсолютно нашим человеком в плане ментальности. Он постарше, но я подумала, ничего страшного, тем более, он поет. Но начиналась пандемия, и Вова сказал: «Слушайте, я не знаю, какой у меня будет график, я вам сейчас пообещаю и не смогу». И мы начали искать другого. Поскольку мы были подписаны на Вову в Инстаграме, а он делал репосты поющих людей, то в какой-то момент продюсер фильма Еркежан Максут увидела там что-то поющего Рамазана: «Смотри, какой интересный пацан, какое лицо!» Так мы на него вышли. Узнали, что он из Дагестана, живет в Москве и учится в школе-студии МХАТ.
«Мы пообщались по Zoom, и он мне не понравился, потому что в нем было столько энергии, что он не мог усидеть. Мы говорили, а он все время ходил, и меня в конце концов просто укачало. Я ему сказала: «Рамазан, пожалуйста, просто сядь куда-нибудь». Потом мы пообщались еще несколько раз, и я поняла: он необычайно талантлив, и у него есть данные, которые очень попадают в героя. И, конечно, музыка».
Я попросила его написать песню для исполнения в кадре. И мы договорились, чтобы звучание тех песен и лирика были, как в то время. Если мы послушаем песни Цоя — это наив в хорошем смысле слова: простой бит, простые аккорды, и из этого рождалась какая-то мелодика времени. И он написал несколько песен, кое-что вошло в фильм и на титрах — тоже его песня. Из всего этого получилась какая-то большая правда — герои фильма могли реально играть такую музыку. Единственное, в 2020 году, когда мы его нашли, Рамазан был мальчишкой, а в этом возрасте, как известно, очень быстро растут. За полгода из мальчика человек превратился в такого вот бычка с плечами и басом. (смеется)
— Я знаю, что главного актера — карагандинца Алихана Абильдина — очень долго уговаривали сниматься…
— Когда он в первый раз пришел к нам, ему, по-моему, было вообще лет 14. Мы искали долго, и в какой-то момент наш второй режиссер Арман Сандыбай присылает нам мальчика, который играет на гитаре пальцевым методом и очень хорошо поет. Я смотрю: опять музыкальный. Мы его попросили приехать, и его папа дал добро. Он приезжает, нас покоряет. На пробах выяснилось, что он барабанщик с пяти лет. И я вижу его лицо, и понимаю, что оно похоже на лица из фильмов итальянских классиков — Висконти, Пазолини, оно из какой-то важной для меня эпохи, но при этом казахское, и еще никому не открытое, свежее. Такой почти Тимоти Шаламе в казахском варианте. Мне очень понравилось, что он искренне отвечал на вопросы без страха выглядеть смешным.
«У всех ребят, которых мы отобрали, есть такая смелость нахождения, проживания жизни перед объективом, который их вообще не смущает. Приглашаю, а он отвечает: «Мне кино совсем неинтересно». Я не поняла, думаю: ничего себе, его надо убеждать, т.к. у него характер, который должен быть у моего героя. Мы встречались несколько раз, ходили-гуляли по парку в Караганде, разговаривали, я была очень аккуратна, т.к. понимала, что Алихан запросто может сказать: «Всё, не звоните мне больше». Была целая стратегия, чтобы не спугнуть».
И вплоть до самых съемок он все говорил: «Я подумаю». Я убеждала его: «С помощью кино тебя заметят люди, и это поможет тебе привлечь слушателей, как музыканту». Он стал приходить к нам в гостиницу (мы все там жили) и так наприходился, что потом попросил, чтобы его поселили со съемочной группой. Крайне важно, чтобы после дня съемок не было разрыва. Ты закончил смену и приходишь в семью, разрываешь эту связь, а утром на съемочной площадке тебе опять ее надо восстанавливать. Алихан, как и мы, окунулся в эту историю и не выходил из созданного всеми воздуха, которым мы дышали. Это позволило нам находиться в атмосфере любви друг к другу и из любви строить картину.
— Как же, по-вашему, заканчивается фильм: хорошо или плохо?
— Когда погиб Цой, люди, не сговариваясь, вышли на улицу, не знали, что делать, но вышли. И мне показалось, что это очень яркий образ. Мы ещё хотели сделать такое звуковое решение: когда они в финале идут маршем, дать гул солдатских сапог. Т.е. эти люди, которые за мир и свободу, идут и горюют: эпоха мира кончилась. Они же потом окажутся в окопах разных войн, станут активными участниками других событий. Но это было бы уже прямо политическое заявление. И мы решили всё сделать более аккуратно. На самом деле нельзя ответить на ваш вопрос, потому что жизнь не заканчивается, и наши герои ещё не знают, с чем столкнутся. Это знаем только мы. Ни хорошо ни плохо, в общем. Важно, что все герои фильма живут в огромной любви и дружбе и в итоге объединяются.
— Посмотрев картину, я вспомнил не только «Ассу», дух которой приметили в вашем фильме многие, но также «Курьер» Шахназарова, «Иглу» Нугманова, «Плюмбум» Абдрашитова… Какие еще фильмы были для вас референсами в работе над вашим полнометражным дебютом?
— Я бы назвала картину Кустурицы — один из первых его фильмов — «Ты помнишь Долли Белл?» (1981). У героя там был кролик, которого он все пытался загипнотизировать. У нашего героя тоже большой интерес к гипнозу. Вот этот фильм для меня какой-то референс. Картина была показана на Венецианском фестивале, где мой учитель, мастер Сергей Соловьёв, был в жюри. И именно он тогда настоял, чтобы Кустурице дали приз, потому что эта работа его ошеломила, а потом он показал её нам. Это замечательный фильм. В нём просто гениальный мальчишка, и очень хорошо показано единение пацанов. Мир мальчишек, он совсем другой, нежели девчоночий, и мне всегда было интересно узнать, что там у них. И в этом смысле гипноз показывает, насколько это разные миры. Возвращаясь к теме референсов, мне кажется, как раз в том и смысл, чтобы каждый нашёл в фильме свой.
— Яна, что, кроме переломности исторического момента, побудило вас снять эту историю? И почему картина получилась такой мягкой, с флером романтики?
— Это кино авторское, его придумывает автор. В коммерческом кино все придумывается коллегиально. Есть продюсеры, и они вместе решают, как лучше сделать, что «зайдёт» зрителям, что — нет, просчитывают. А здесь ты автор и в фильме присутствует твоя воля. Мне просто хотелось вспомнить детство. Ведь, если у тебя в нем не было страшных абьюзивных обстоятельств, ты всегда вспоминаешь его даже более тепло, чем оно было в реальности. Когда я была маленькая, мы переехали в Москву, голодали, ели один геркулес, но для меня это не было проблемой. Я вообще жила в любви, и поэтому всё вот в таких цветах. Я всё это помню именно ТАК. И еще у нас была внутренняя задача не вгрызаться в 90-е. Потому что много снято фильмов о «страшных» девяностых. Хотелось отойти от этого, а с другой стороны — показать удивительную способность советского народа объединяться и жить счастливо, как будто, не видеть одного, но видеть другое. Люди жили честно и были счастливы. Хотелось и об этом феномене поговорить — феномене счастливого и наивного народа, который ставил заряжаться банки с водой и тюбики с кремом перед человеком, что выступал по телевизору. Все это было как раз ещё до вступления в 90-е, до разлома. Но погибает Цой — символ эпохи, и своим уходом подчёркивает: дальше я не пойду. Так что это было последнее лето, последний год.
— Почему сейчас такое большое внимание именно к периоду конца 80-х — начала 90-х в российском кино?
— Первое — это авторы, которые снимают. Человек, который снимает кино сейчас вырос именно в те годы. К тому же, прошло уже достаточно времени, чтобы можно было заняться саморефлексией, со стороны посмотреть на то, что было. Мы смотрим и понимаем, что это было действительно интересное время, время надежды. Поэтому люди на него и смотрят сейчас так часто. Мы чувствуем, что то время пропитано огромным количеством силы и энергии, в том числе созидательной, которую мы, может быть, сможем использовать отсюда, созидая что-то свое. Вот я посмотрела недавно фильм казахстанцев из «Ирины Кайратовны» про тридцатилетних. Это тоже про то, что люди понимают, что там в те годы зародился корень чего-то, который, хорошо бы, чтобы сейчас уже дал цветочек. Вот поэтому и хочется к этим корням обратиться, чтобы понять, когда же цветок расцветёт.
— Мы чувствовали себя тогда будто бы более свободными, чем сейчас…
— Абсолютно с вами согласна. Вот эта вот свобода, она тогда родилась. Мы все будто болтались в свободе слова, сексуальной свободе, политической свободе.
— Насколько в современной России вы чувствуете себя свободной или, напротив, ограниченной, как художник, личность, гражданин?
— У меня есть много друзей, которые остались в Москве, есть многие, кто уехал из-за своей позиции. Есть и такие друзья — в основном старшие, даже родственники, — у которых позиция абсолютно противоположна. И вот в такой ситуации я вдруг поняла, что для меня единственным выбором может быть только любовь человеческая. Я считаю, она не стоит политических споров. Это мой выбор. К примеру, с семьей мы стараемся не разговаривать на эту тему. И, если все же поднимается какой-то конфликт, я говорю: «Ребят, я вас всех очень сильно люблю, и, мне кажется, мы друг друга не переубедим». А аргументы и позицию свою выражать очень сложно. Сложно и страшно, если у нас такой искренний разговор пошел. Еще я поняла, когда ты что-то делаешь, то что-то и меняется.
«Сначала мне было стыдно, что там люди погибают, а я живу. Но потом поняла, что ни уход в молчание, ни самобичевание не помогут сделать ничего хорошего, созидательного. Ну замолчим мы сейчас все, как будто выключится свет, и как будто нормальные погибли. И что? Хочется, чтобы не погибли и смогли сделать что-то для установления мира».
Для меня это история про то, что ты можешь что-то сделать и сказать. В России после показа многие говорили, что фильм добрый и наивный. Так, может быть, этот фильм сейчас и нужен людям в России, которые загнаны, которые постоянно в этой повестке живут, читают эти новости и не понимают, что делают? И когда они приходят на фильм, то говорят: «Я просто отключилась и испытала любовные чувства, ушла тревога». Может быть, сейчас как раз и нужно, чтобы люди в России перестали испытывать тревогу, чтобы чуть-чуть передохнули? И дело даже не в войне, а в том, какие законы принимают сейчас в стране, какие витают настроения среди депутатов нашей Думы.
— Кстати, о законах: были ли у вашего фильма проблемы с прокатом в России?
— Проблем не было, как ни странно. Несколько лет назад Министерство культуры РФ поддержало картину, и в том сценарии всё, что вы увидели — и Чуйская долина, и молодежь разгульная, — уже было прописано. И на это было выделено финансирование. И когда мы сдали копию фильма в министерство, единственное, чего не приняли — это слова «бляха». Его посчитали за мат. Хотя на самом деле, бляха — это от «бляха-муха». Возможно, проблем не было, потому что фильм вышел в прокат до того, как эти все новые законы были приняты. Фильму присвоили рейтинг 18+.
— Яна, а как оценили «Скоро кончится лето» ваши близкие?
— Папа у меня из интеллигентной семьи, в ней все занимались наукой. А мама, посмотрев, так и сказала, что это прямо то же самое, что было у них в семидесятые. Прямо вот то же самое, а папа, такой: «Ну не знаю, у нас девочки так себя не вели». А Федор Бондарчук, художественный руководитель фильма, заметил: «Слушай, ты такая молодая, откуда ты всё это знаешь, потому что всё то же самое было в Москве, вот ровно все!»
— Вы сказали, что часто здесь бываете, что вы знаете про Новый Казахстан?
— Мало что знаю, но могу точно сказать, что в Казахстане поднимается культура. Причем, какая-то колоссально новая, и мне она очень интересна. Я это прочувствовала за всё время, пока была наездами. И если посмотреть на все международные кинофестивали класса «А» — Берлинале, Венецию — в программе везде есть казахстанское кино. Успела познакомиться и с музыкой. Музыкальная история здесь очень крутая. Я увидела исполнителей, которые меня зацепили. Ребята удивительные сами по себе, как и то, что они делают. Это какой-то чистый кайф. Обратила внимание, что молодое поколение — оно не такое, как наше. Они абсолютно искренни. Я даже успела снять несколько клипов для казахских артистов. Например, для Yenlik «Dosyma Hat». Мне хочется снять фильм по истории жизни Yenlik: женщина в Казахстане, свободная, из мусульманской семьи, достаточно ортодоксальной, и при этом сама достаточно трепетно относится к этой религии, и она рэпер. И я представляю, через что ей пришлось пройти. Она абсолютно уникальная и скромная. Мы хорошо пообщались, и она рассказала мне много интересных историй из жизни. Хочется ими заняться. Попробуем.
