Мое кредо – быть честным в музыке, особенно перед собой. Перед публикой это не всегда получается. Есть принципиальные музыканты, их много, я знаю таких десяток, которые говорят: «Мне западло играть попсу». Была бы моя воля, кроме джаза я бы тоже не играл ничего и никогда.
С философской точки зрения музыка выбрала меня. Если же обратиться к истории, к моему детству, то это я выбрал музыку. Или даже не я, а родители, точнее отец. Но сейчас я думаю, что это судьба.
В первый раз я вышел на сцену в составе школьного ансамбля на выпускном у десятиклассников. Мне было лет двенадцать, и я был самым маленьким в той компании. Единственное, что умел – просто на клавиши чуть-чуть нажимать, но я ходил в музыкальную школу, поэтому меня и пригласили.
Я согласен с утверждением, что джаз – особая форма музыкального мыслительного процесса. В момент исполнения, сочинения, репетиции, созидания это действительно так. Но вообще, джаз – это скорее образ жизни.
Отношение к джазовой музыке сильно изменилось. Советское «от ножа до саксофона», когда саксофон считался вражеским инструментом, слава богу, в прошлом. В прошлом и прохладное отношение к джазу в профсреде, когда даже классические музыканты не признавали этот жанр, считали ерундой. Сейчас все поняли и приняли тот факт, что джаз – такое же высокое и интеллектуальное искусство, как и классика. А року вообще до джаза как до луны. Я имею в виду плохих рокеров. Настоящая рок-музыка очень интеллектуальна.
С одной стороны, я солидарен с Вуди Алленом, который считал, что джаз закончился в 50-х и больше ничего нового не придумали. Все мировые саксофонисты выросли на музыке Джона Колтрейна. Честно сказать, Колтрейн уже давно сыграл все, что играют сейчас. И таких примеров много. С другой стороны, я ни в коем случае не консерватор, золотая эра была и в классике: Бах, Моцарт, Бетховен, сейчас есть Шнитке и другие. И современная музыка – это неплохо, просто без той «золотой» не было бы нынешней.
В жизни я легко иду на компромисс. Упертость ни к чему хорошему не приводит.
Я не люблю славу. Я не виртуоз и знаю это. Да, любому приятно, когда о нем говорят хорошо, но я трезво оцениваю свои возможности и свое положение в музыкальном мире. Когда меня хвалят за то, что мы собираем детей и учим их играть, мне приятно, потому что это заслуженно. А когда говорят: «Ты лучший из лучших», а я знаю, что это не так, меня это несколько раздражает.
У меня были мысли уехать из страны, лет двадцать пять назад. Как и любая творческая единица, я задумывался об интеграции в мировое музыкальное пространство. Сейчас отношусь к этому спокойно. Лучше я здесь буду иметь какое-то значение для общества, чем буду никем где-то там на Западе.
В Алматы миллион студий, но ни одной, на которой можно было бы качественно записать джаз.
Запись альбома «Булбул заман» (дебютный альбом 2008 года фольклорно-этнического ансамбля Magic of Nomads, в записи которого Виктор Хоменков участвовал как барабанщик. – Esquire) в стенах легендарной лондонской студии Abbey Road была каким-то сном. Шутка ли? По этим коридорам ходили те, на музыке которых мы выросли. В процессе работы мы, конечно, немного пообвыкли, поостыли, но изначально был абсолютный восторг. Для записи одной из композиций нам был необходим звук органа. Мы привезли с собой маленький, а когда начали его прописывать, звукорежиссер и говорит: «Зачем вам такой? Давайте я дам настоящий!». А мы: «Это, наверное, дорого?» А он: «Да нет, бесплатно». И вот минут через пять нам привозят орган, а потом вдруг оказывается, что на нем играл знаменитый Билли Престон, которого называли пятым битлом. У меня был повторный шок – от значимости момента и еще от того, что исполнилась мечта детства – сыграть на органе.
Присутствие в моем творчестве восточных мотивов – это скорее дань молодости. В конце 80-х, особенно среди джазменов, было очень популярным обращение к азиатским ритмам. Многие занимались народной музыкой на джазовых ритмах, и я все время думал, что раз мы живем в Казахстане, то тоже должны это использовать. Любовь к джазу у меня возникла в сердце, а любовь к Востоку чисто профессиональная.
Я участвовал в нескольких музыкальных фестивалях в Америке, Европе и Прибалтике. Не хотелось бы обидеть нашу публику, но там слушатель более благодарный. Он настраивает тебя на другую волну, даже чувствуешь себя как-то иначе. Ни в одном зарубежном джазовом клубе во время выступления никто не позволит себе есть, греметь стаканами, разговаривать. Там концерт – всегда концерт, не важно, в маленьком клубе или огромном зале. Если люди играют, значит, они хотят показать себя и их надо послушать и оценить. У нас же музыка – больше фон.
Я в том возрасте, когда радуешься, что у тебя появляются ученики. Наверное, в этом мое самое большое достижение на сегодняшний день.
Насколько я терпим к чужим музыкальным предпочтениям? Каждому свое. Я не буду выпрыгивать из такси, если там играет шансон.
Перестать играть джаз меня может заставить либо сверхсильное душевное потрясение, либо физическая неспособность.
Я разговариваю со своими инструментами. У меня их несколько. И с настоящими, например с фортепиано, я говорю. Синтезаторы – это пластмасса и железо, но я все равно отношусь к ним с большой нежностью.
У меня в голове восемнадцать тысяч идей, которые я не могу реализовать, потому что иногда негде, иногда не с кем.
Можно было бы ответить банально, что миссия музыканта – нести прекрасное в массы. Но это, во-первых, работа и средство заработка, а во-вторых, музыканты больше играют не для публики, а для себя или друг для друга, так что смысл – получить удовольствие.
В музыкантах я ценю честность. Если ты называешь себя джазменом, то должен им быть, либо не рыпаться.
Записали Анна Вильгельми, Ирина Утешева
Фотограф Анастасия Тютенькова
