Ада Ю появилась на свет в Текели. Начав учебу в КИМЭПе, уехала в Лондон осваивать искусство. Периодически выставляется в Астане и Алматы, где у нее осталось много друзей, но свободней ей работается на Западе. Esquire узнал, чем живет одна из самых вдохновенных современных художниц, родившихся в Казахстане.
Ее легко можно представить героиней рубрики «Каково это...», если бы не слишком много этих «каково». Каково это — родиться под Талдыкорганом и жить и творить в Париже. Каково это — сделать один из самых провокационных и незаконных перформансов на Венецианской биеннале. Каково это — работать на проектах самых известных современных художников мира. Ну и так далее.
Поэтому, не пытаясь соблюсти форматы, мы просто долгое время переписывались с ней практически обо всем. Так и появился этот текст о жизни и истории Ады, которая в списке современных художников Казахстана стоит особняком. Скорее всего, благодаря ее «неказахстанскости».
— Пока ты была на каникулах в Алматы, мы не успели снять задуманную тобой иллюстрацию к интервью: ты стоишь среди горящей степи и обливаешь себя водой. Собственно, и с точки зрения пожарной безопасности это было очень рискованно. Как у тебя появился этот образ?
— У художника все образы появляются неспроста, и для меня это стало одной из демонстраций моих отношений с родной землей. Казахстан — это горящая степь, но меня пламя не захватывает. Наверное, потому что я научилась «обливаться водой». С какой-то стороны это аллегория — нахождение и специфика отношения к определенной географии, мысленной или физической.
— В итоге уже в Париже ты сделала несколько разных фото, включая те, где ты с казахстанским паспортом и в трусах с изображением государственного флага. Оказывается, ты до сих пор наша гражданка?
— Я уже половину жизни живу и работаю в Европе, но да, я по-прежнему гражданка Казахстана. Долгое время я задумывалась о смене гражданства, потому что это непросто. К сожалению, двойное гражданство в Казахстане не разрешено, но я не хочу терять с ним связь. Фактически мой паспорт — это как якорь, который держит корабль на многокилометровой цепи и напоминает о моих истоках.
— Хорошо, а что за трусы?
— К созданию этого белья — не люблю слово «трусы» — меня подтолкнуло многое. Например, картина Гюстава Курбе «Происхождение мира», а также современная рефлексия на нее от художницы Тани Остоич. Там изображена женщина без головы, рук, ног, видна только генитальная и репродуктивная часть женщины. Кстати, некоторые рекламы, расклеенные в Казахстане, сигнализируют об этом же: якобы главная задача женщины — родить ребенка. Обе эти репрезентации мне не близки.
— Не дождавшись выхода журнала, ты опубликовала эти фото в белье с флагом в инстаграме, что вызвало большую полемику.
— О да, я услышала много страха в отзывах. В том числе с неприязнью на эти работы отреагировала мои родные. Я их прекрасно понимаю, но не могу сказать, что полностью согласна с их мнением. И, пользуясь случаем, хочу поставить точки над i: мысли и позиции моей семьи совершенно отличаются от моих.
Также была негативная реакция со стороны представителей искусства. Что я тоже могу понять, но не могу согласиться. Такие реакции еще раз напомнили мне о самоцензуре, которая присутствует в Казахстане, да и не только.
Я считаю, что если не поднимать некоторые темы, то мы медленно погружаемся в неведение. Поскольку мы ничего об этом не говорим, не делаем, не обсуждаем публично, все это укореняется. А альтернативной точки зрения особо нет или она зачастую не выносится на публику.
Зато мы регулярно наблюдаем такого рода явления, как уятмен, или тот парень, который ходит по улицам, пристает к девушкам, прогуливающимся с иностранными парнями. Он вторгается в их жизнь, начинает критиковать, снимая все на видео.
В этой серии я подняла вопрос об истоках. В наших корнях есть темная часть, а есть очень светлая. И мне страшно, когда я вижу, что мы все-таки находимся недалеко от своего рода обскурантизма — враждебного отношения к прогрессу.
— Но этим бельем возмутилась довольно образованная аудитория...
— Я, конечно, выбрала довольно резкое высказывание, но оно мое, и я совершенно не претендую на то, что все должны быть со мной согласны. Хочу подчеркнуть, что гипотезы о том, что я хочу унизить государственные символы, не верны. Я не вижу, чем нахождение символики на женском теле может ее унизить.
Именно в этих кадрах нет критики устройства нашего государства, здесь есть живой юмор и попытка избавиться от бремени неподъемного тега госсимволов. Во Франции, например, существует марка под названием «Французские трусы» — Le slip français, производящая белье с национальным флагом в самых разных исполнениях. И для французов это сильный символ.
Я уж не говорю про американский флаг — на чем его только не используют. Разница, соглашусь, большая, ведь художники этих стран уже давно всячески склоняют символ принадлежности к своей стране, тем самым поднимая самые разные вопросы. У нас же использование флага остается чем-то сакральным. И здесь каждый реагирует в силу собственных страхов, свобод, мыслей и предрассудков.
— Давай поговорим о твоих корнях. Не только этнических, но и артистических.
— С маминой стороны — раскулаченные украинцы с примесью евреев, с папиной — депортированные корейцы. В итоге эта смесь дала жизнь одному человеку в маленьком городке Казахстана.
Если говорить о моей артистической натуре, наверное, она изначально развилась благодаря музыке. Благодаря ей я начала думать и представлять себе мир. Правда, там, где меня учили музыке, мне очень быстро стало тесно. Хотелось раздвинуть рамки и выплеснуть музыку гораздо шире, взорвав барьер, существующий между зрителями и выступающими.
Когда же я оказалась в Лондоне, его богатая культурная жизнь накрыла меня, как цунами. Приехав туда на учебу, я поняла, что не знаю больше, чем ничего. И в плане музыки, и в плане искусства, и в плане кинематографа. Да и мировоззрения в целом. Приходилось глотать информацию гигантскими порциями. Меня очень быстро завлекло обнаженное тело: в частности, картины эпохи Ренессанса, библейские сцены и вообще религиозные картины, так как это и было одной из основных баз построения художественного языка.
— Заметно, что ты довольно легко взаимодействуешь в своих работах с обнаженным телом.
— Работа с наготой и с человеком, который может обнажиться перед моей камерой, для меня очень сакральна. Я всегда искала способ стереть социальную и временную принадлежность, оставив исключительно выражение человеческих, физических или ментальных переживаний. Ведь зачастую одежда, равно как и мебель, пространство и время, чрезмерно навязывают свои контексты. И человек скрывается за этими элементами.
В основном я работаю с непрофессиональными моделями. То есть теми, кто не имеет привычки позировать, тем более нагими. Когда человек соглашается открыться тебе, довериться настолько, чтобы предстать перед тобой нагим, это открывает совершенно иную степень диалога.
Зачастую с моделями я очень долго готовлюсь к съемкам и много разговариваю с ними на тему того, что собираюсь снимать. Происходит большой обмен, и личность каждой из моделей обязательно входит в каждое произведение.
— Как тебе разрешили полностью без одежды, покрытой только золотой краской, сделать перформанс в Венеции?
— Естественно, никто мне ничего не разрешал. Как только я озвучила идею перформанса, куратор выставки стал меня отговаривать. В Венецианской лагуне купаться запрещено законом, и я это знала. Но будучи очень упертой, я все равно его сделала. С одной стороны, это было смешно, с другой — волнительно. Адреналин зашкаливал, потому что все происходило на Венецианской биеннале, где было очень много посетителей.
Сам перформанс говорит о некоторых особенностях жизни и карьеры художника. Когда к нему появляется интерес кураторов, различных институций, и все это нагнетается, налипает на него своего рода второй кожей — поэтому я и была покрыта золотой пылью. То есть художника уже не видно за его собственной репрезентацией.
— А к чему были двое людей, которые тянули тебя за руки в разные стороны?
— Это говорит о том, что художника в какой-то момент разрывают на части, говорят «давай туда, давай сюда, давай так или иначе». Поэтому в конце я, освободившись от влияния тянувших меня людей, прыгаю в канал. Переплыв его, я выхожу на другой стороне, избавившись от второй кожи, от «золотого руна».
Было забавно, когда после перформанса меня встретил шеф охраны биеннале с двумя полицейскими. Он сказал на итальянском, что плавать в канале запрещено и что им придется предпринять действия по поводу моего противозаконного поступка. Пока он это объяснял, за его спиной полицейские показывали мне большие пальцы и всячески давали понять, что им очень понравилось. Все закончилось довольно безобидно: он записал мое имя, даже не удостоверившись, настоящее оно или нет, и отпустил, пожелав всего хорошего.
— Да, рискованная затея.
— Очень. Пока меня тянули в разные стороны, я много падала, обдирая кожу. Нырнув, хлебнула много воды. А я знаю, насколько грязно в каналах Венеции, сколько там крыс и болезней. Так с открытыми ранами, глотнув воды, я рисковала подцепить какую-нибудь гадость. Поэтому пришлось хорошенько продезинфицироваться знакомыми нам средствами. В итоге все обошлось.
Но самое смешное было то, что в процессе перформанса звучало много восклицаний в духе: «Ох, эти китайцы молодцы! Все время у них какие-то безбашенные идеи».
— В то время как большинство наших художников, выставляющихся за границей, работают с локальными культурными кодами, твои работы, как правило, ничего не говорят о тебе как об уроженке Казахстана.
— Если бы я использовала эти коды, это очень ограничивало бы меня. Во мне изначально много культур — корейская, украинская, русская, английская, французская, — и все они в равной степени звучат в моих голове и сердце.
Как правило, я делаю работы об общечеловеческих понятиях, чувствах, переживаниях, поэтому использовать какое-то одно из этих влияний было бы явно недостаточно.
— Ты все чаще выставляешься в Астане. Неужели столица, которую мы привыкли воспринимать как чиновничью, поворачивается к современному искусству? Как происходит этот процесс?
— Процесс? Да хрен его знает. Мне звонят, предлагают. Когда могу, говорю «да», а когда «нет». Не знаю, какие там идут процессы, но, наверное, кто-то начинает понимать, что искусство — это большая «мягкая сила». Китай это понял уже давно и очень хорошо на этом поприще продвинулся. Нам еще предстоит большая работа.
— Как тебе опыт работы с местными организаторами?
— Знаешь, я бы выставлялась в Астане чаще, если бы не цензура на наготу. А еще меня удивляет, что в смету здесь почему-то ни в коем случае нельзя вставлять статью расходов «гонорар автору». Когда идут переговоры об очередном казахстанском проекте, никто не предлагает убрать оплату услуг строителей, маляров, плотников, которые требуются для создания тех же инсталляций. Но почему-то все приходят в шок об упоминании вознаграждения автору.
Я думаю, что это наследие нашей прежней ментальности. По сей день принято думать, что художник — это пьяница, тунеядец и в принципе бесполезный для общества индивидуум. Он делает все на одном вдохновении, не имеет права говорить о деньгах, о каких-то реалиях жизни — только о духовном.
И не дай бог завести разговор о бизнесе в искусстве, о финансовой его части, о том, что это действительно большой труд, каждодневные поиски, доведение техники до идеала. Это можно сравнить с научным процессом — есть теории, которые ты создаешь и в дальнейшем пытаешься их доказать методом проб и ошибок.
— Что тебя кормит в Европе?
— Кормит на самом деле разное. Но в основном это ноги, руки и голова. Слава богу, есть заказы, есть продажи в частные коллекции, есть гранты, иногда я тружусь над работами других коллег. Конечно, много помогает семья. Часто художнику в начале карьеры, а некоторым и впоследствии, все равно приходится кормиться чем-то еще. Как и многие другие, я проходила стадию подработки официанткой, продавщицей, стояла за баром и так далее. Но это были заработки, совершенно не сбивающие настрой, нужный для искусства, то есть чисто механическая активность. На данный момент вся моя дополнительная деятельность так или иначе связана либо с искусством, либо с кинематографом.
— Задавала ли ты себе вопрос: если бы твои работы не приносили денег, чем бы ты тогда занялась?
— Это очень естественный вопрос. Мои работы очень долгое время вообще не приносили денег, и я все равно занималась искусством. Вопрос выбора другой стези никогда не стоял, потому что этого просто не может быть. Это единственное занятие, благодаря которому я действительно жива во всех смыслах слова. Как писал Довлатов: «У Бога добавки не просят». Поэтому и я не прошу. Просила стать художником — стала, и больше ничего просить не буду.
Записал Артем Крылов
Фотографы Ада Ю, Клое Тома
Читайте другие материалы из рубрики "Женщина, которую мы любим» здесь.