В своей очередной колонке учитель рисования Юлия Яковлева рассказывает о своем любимом учителе, который может служить образцом профессии.
В начале года умер мой учитель, Николай Степанович Журавлев. Он был выдающимся скульптором и педагогом. Благодаря ему я стала скульптором и педагогом. Скульптуры Журавлева сделали богаче казахстанское и мировое искусство, среди них портреты и несколько памятников – «Борцам за власть Советов», «Фурманову», «Джандосову». Это величественный пласт скульптуры соцреализма. Его работы говорят о большой любви к людям. Но я хочу рассказать о моем учителе.
Меня всегда впечатляла скульптура: однажды в детстве - мне было 10 лет - я зашла в Кастеевский музей и в полном одиночестве целый день бродила по его залам. В моем платье не было карманов, и сдачу с билета – 15 копеек – я держала во рту. Там я увидела прекрасные произведения, но поразила меня мраморная голова женщины с локонами и тончайшими цветами в волосах – я ахнула так, что монета проскочила в мой пищевод, я закашлялась, но она уже провалилась внутрь. Такой вот смешной эпизод любви к искусству. Однако при всем восхищении, в детстве у меня не было педагога, который мог бы дать то, в чем я нуждалась – развитие способностей, глубокого понимания и знаний.
После школы я поступила на худграф АГУ, отделение графики. Мы делали гипсовую розетку «восьмерку», занятия уже заканчивались, я получила пятерку, но стояла перед своей работой, чувствуя себя обманутой: результат меня не устраивал. И в этот момент случайно в нашей мастерской оказался Николай Степанович Журавлев. Он подошел к моей работе, сделал несколько засечек и крестиков сапожным ножиком – сделал так быстро, четко и понятно, что в моей голове тут же сошлась вся картинка. Ему понадобилось на это не больше минуты. Я испытала такой же шок и восторг, как в музее. Решение было принято молниеносно. Я хочу учиться у Николай Степановича! Кабинет заведующего кафедрой был напротив мастерской скульптуры. Без лишних размышления я вошла туда и попросила перевести меня на отделение скульптуры. Мягко говоря, я была очень настойчива. Так что вышла из кабинета я уже студенткой Журавлева. Даже сейчас, спустя много лет, я считаю это самым важным и правильным решением в своей жизни.
Он отдавал себя до последней капли, каждый день, это было такое служение людям и искусству, которого я не видела прежде. Он всегда собственным примером показывал, как надо, как лучше. Помню первые месяцы обучения. После занятий по скульптуре я буквально валилась с ног. Скульптурой ведь можно заниматься только стоя – у нас были высокие станки и сама работа приличного размера. Через час занятий мне уже хотелось посидеть в курилке, ноги болели. А посмотрев на Николая Степановича мне становилось стыдно: он даже в преклонные годы мог долго стоять на ногах в отличие от нас, молодежи. Когда мы заканчивали институт, ему было 71.
Нашей группе повезло. За всю историю худграфа отделение скульптуры набирали один-единственный раз, так что только пять человек имели счастье учиться у Журавлева в таком объеме. Сказать, что он нас любил - это недосказать, сказать, что мы его любили - не сказать ничего. Для нас он был не просто мастером и учителем, для нас он был родным дедушкой. Он проводил с нами очень много времени и не только потому, что было много часов скульптуры. Занятия заканчивались, а он оставался с нами и продолжал учить. Мы готовы были торчать в мастерской сутками. Редкий случай для нашего образования, когда и учитель, и ученики испытывают радость от процесса учебы. И если другим педагогам со мной было нелегко – на все то у меня было свое видение и мнение, то Николай Степанович всегда был спокоен, доброжелатели, точен и правдив. Он единственный Учитель в моей жизни, которому я позволяла править свои работы, испытывая абсолютное доверие. В большинстве случаев, конечно, хватало засечек и крестиков, поставленных им на глине с высочайшей точностью, но я никогда не была против, если он срезал что-нибудь лишнее. Со мной намучился преподаватель по живописи. Сядет к моей работе, напишет кусок, а я следом сажусь и переписываю. Николай Степанович так корректировал, что у меня не возникало желание спорить с мастером.
Он учил нас всему, не только лепить, снимать формы, отливать, изготавливать инструмент для работы, но и помогал перетаскивать тяжеленные работы.
«Мне хотелось, чтобы у меня на скульптуре учились мальчики, но их оказалось двое, один ушел, другой не серьезный. А сейчас я рад, что вы у меня есть девчонки, потому что женщины по природе своей более ответственные, более восприимчивые и серьезные,» – говорил он нам.
Николай Степанович категорически не принимал подарки даже в день рождения, кроме цветов. Наша группа единственный раз подарила ему кофейный сервиз, который он отказывался забрать домой, в итоге сервиз так и прижился в мастерской, и мы все пили из него чай. Мы обедали в мастерской. Выкладывали, кто что принес или не принес, и делили на всех, а Николай Степанович то и дело пытался скормить кому-нибудь свой бутерброд с медом или отлынуть от общей трапезы. Мы часто разговаривали за обедом, он рассказывал о своей жизни, об искусстве, и о жизни вообще. Он любил нам читать стихи, а когда ему было грустно - читал Шевченко на украинском языке.
А когда любимого учителя хотели отправить на пенсию в связи с сокращением кадров, мы с сокурсниками пошли просить за него в деканат и ректорат. И его не тронули. Он благополучно работал еще много лет и ушел на пенсию сам, только когда начались проблемы со зрением. Для него работа была всем, он не мог без работы.
В моем доме есть одна очень ценная для меня вещь – турнетка, подаренная любимым учителем. Он очень хотел и настаивал, чтобы я продолжала заниматься скульптурой. Николай Степанович был, как говорят нынче, уходящей натурой – одним из последних настоящих интеллигентов в подлинном смысле этого слова, когда дело не только и не столько в образованности и в хороших манерах, но в особом благородстве души и высочайшем понятии о чести, достоинстве и личной ответственности за мир -хотя бы тот, что находится в пределах досягаемости.
Фото: Vox Populi и из личного архива автора
