Творения замечательного скульптора Ескена Сергебаева знают многие казахстанцы. Их можно увидеть в разных городах. Алматинцам известен памятник Мухтару Ауэзову напротив театра его имени, семейчанам – барельеф Федора Достоевского на здании его мемориального музея, актюбинцам – памятник Абулхаир-хану. Более того, Сергебаев участвовал в реставрации знаменитых петербургских достопримечательностей – Конного манежа, Адмиралтейства и многих других. Мы встретились с Ескеном Аманжоловичем и поговорили о самых ярких этапах его творческого пути и поинтересовались его мнением о современных урбанистических тенденциях.
— Ескен Аманжолович, ваши скульптуры стоят на площадях многих казахстанских городов, а судьба какого памятника Вам наиболее ценна?
— Любой скульптор вкладывает душу в свои творения. Каждая скульптура, как ребенок – нельзя сказать, кого ты любишь больше. Но у некоторых памятников действительно очень интересная судьба, их появление – целая история. Вот, например, памятник Мухтару Омархановичу Ауэзову. Ауэзов – это классика нашей истории. Там самое главное было – погрузиться в стихию мыслей, в мир Ауэзова. Это был 1978 год, когда объявили всесоюзный конкурс. Тогда уже строили Казахский драмтеатр. Я подал заявку, а вместе со мной на конкурс пришло 56 проектов со всего СССР. Отбор шел в три тура, почти год. И в конце концов, выбрали мой проект. Тогда я решил пообщаться с его детьми и познакомился с Лейлой Мухтаровной Ауэзовой. Она была директором дома-музея своего отца и открыла мне доступ к дневникам, рукописям, фотографиям. И это несколько изменило мой взгляд на фигуру писателя. Поэтому, когда я уже получил право реализовывать проект, я отошел от своего первоначального проекта и начал делать совсем другой.
— Чем отличается Ауэзов, которого мы видим перед театром, от того, который был в первоначальном проекте?
— Прежний Ауэзов был более скованный, зажатый, больше обращенный внутрь, в себя. На памятнике, который сейчас, – вы видели – Ауэзов хоть сидит, но уже видно, что он просторно сидит, широко раскрыт внешнему миру и с интересом смотрит вперед. Вот именно такое ощущение у меня возникло о Мухтаре Омархановиче, которого я узнал, общаясь с его близкими.
В общем, почти год длилась работа, я изготовил 14 эскизов. И где-то в апреле месяце приступили уже к работе над монументом. К лету 1980 года работа была завершена, причем замминистра культуры Исаак Иванович Попов даже пожурил меня – нельзя так быстро работать! На презентацию проекта собрались все известные люди, меня очень похвалил Олжас Сулейменов. И тут на тебе – начинается Олимпиада, и я попадаю в самую настоящую ловушку. Я не могу отправить форму памятника на литейные заводы Москвы, Ленинграда, Киева, Прибалтики – все закрыто под Олимпиаду, везде идут соревнования. Задержки никакой быть не должно – в сентябре 1980 должно быть открытие памятника и театра, должен приехать Брежнев. Все буквально на волоске висит. Спасли бакинцы – памятник Ауэзову в конце концов изготовили там, на плавильном заводе, доставили паромом по Каспию и дальше на грузовике из Красноводска до Алма-Аты. Успели просто тютелька-в-тютельку!
— Еще один Ваш известный проект – памятник Аль-Фараби на главной аллее КазГУграда. Студенты постарше помнят его еще каменным, теперь он бронзовый…
— На этом памятнике в буквальном смысле отразилась вся история нашей страны последних лет. Изначально это должен был быть большой мемориальный комплекс. Шестнадцатиметровая арка, а внутри барельефы гениев науки, искусства и философии, начиная от Сократа и Платона – всего семьдесят шесть великих людей разных стран и эпох. Снаружи должна была быть орнаментальная композиция, далее следовал постамент шириной метров восемь и длиной метров в пятнадцать, в начале которого, чуть приподнимаясь и стоял Аль-Фараби Проект курировал секретарь ЦК по идеологии Узбекали Жанибеков. И располагаться этот проект должен был на пересечении проспекта Аль-Фараби с проспектом Ленина. Их соединили уже в новом веке, но по плану должны были начать этот проект еще в конце семидесятых. Тогда времена изменились – сначала обострились отношения с Китаем, а после начала афганской войны и с Америкой. Работать с бронзой стало сложно – ее признали стратегическим материалом, предназначенным для оборонки, и выдавали строго по лимиту. На наш проект лимит так и не выделили. Да и пробивку улиц отложили до лучших времен. Но, как вы знаете, у нас нет ничего более постоянного, чем временное. И только в 1996 году ректор КазГУ Копжасар Нарибаев предложил поставить проект на территории университета. Они пришли всем ректоратом ко мне в мастерскую, я им показал свой старый проект. Ректор сказал, что у меня на проекте он слишком молодой, а им нужен был аксакал. В результате, конечно, пришлось отказаться от арки с учеными и орнаментом и чуть «состарить» Аль-Фараби. Тогда в бюджете денег не было, и они пошли, что называется, с шапкой по кругу – кто даст. Собрали немного денег, решили сделать памятник из гранита. У нас таких мастеров нет, пришлось вызвать мастера из Киргизии. Но, честно сказать, мне тот памятник не нравился. Следующему ректору он тоже не понравился, он даже как-то сказал на научном совете: «Зачем вы такое чучело поставили?». Ему рассказали про меня, он увидел мой прежний проект и сказал: «То, что надо! Но вот на арку денег нет, а фигуру Аль-Фараби поставим». И в результате в 2007 году поставили уже современный памятник. Кстати, пришлось сделать еще небольшую копию для Шымкента. Они очень просили, хотели поставить памятник Аль-Фараби рядом с его родиной, Отраром. А старый памятник где-то на складах КазГУ затерялся.
— Вы родились в Алма-Ате еще до войны. Для вашего поколения насколько типичной была мечта выбрать такую профессию?
— Я рос на разъезде между первой Алма-Атой и Илийском (сейчас Кунаев, недавно еще Капчагай) – недалеко от Байсерке и Дмитриевки. У меня отец всю жизнь работал пастухом, на этом разъезде даже школы не было. Я с восьми лет только в школу пошел потому, что ее тогда и построили. Даже магазина у нас не было. Нам только с поезда сбрасывали продукты – хлеб, муку, крупы и т.п. Ни радио, ни телевидения, ни электричества. В общем, самый дикий образ жизни. Рядом текла река Карасу – воды почти не было, но было много черного ила и камышей. И вот помню, первый раз поймал себя на мысли, когда взял в руки глину черную-черную с фиолетовым оттенком и чуть подождал, пока она подсохнет. И она стала такой мягкой, тягучей (слова пластилин я не знал тогда, а когда увидел – первое, что вспомнил – ту самую глину). Мне это каким-то волшебством показалось! И я незаметно для себя стал лепить фигурки – барашков, лошадей, а потом и людей. Использовал мамины формочки, в которых она курт делала. Потом мне подарили карандаши «Спартак», где было 6 цветов. И я начал эти фигурки разукрашивать. Этого детского творчества набралось приличное количество. Но было у нас в поселке и другое развлечение – наблюдать за самолетами, взлетавшими с Байсерке. Это же был авиаполигон, и каждый день там выполняли фигуры высшего пилотажа. Авиашоу каждый день! Поэтому, когда я собирался поступать в техникум, вдруг увидел в справочнике Актюбинское летное училище, и захотел туда поступить. Хотя родители не возражали, мою судьбу определил мой дядя. Он отговорил родителей – тогда профессия летчика считалась самой опасной, самолеты падали намного чаще, чем сейчас. А я у родителей был поздним и единственным ребенком. Дядя был знаком с Ермеком Серкебаевым, Розой Баглановой, любил искусство и случайно обнаружил мои поделки из глины. Его буквально осенило: «Так он же у вас скульптор!». Я впервые тогда услышал это слово. Даже не знал, что оно означает. Дядя отнес мои работы в художественное училище. Оно было в бывшем купеческом доме по улице Пушкина между Кирова и Виноградова. В комиссии были народные художники Николай Иванович Крутильников, Абрам Маркович Черкасов. Они меня приняли, и я начал там учиться. Пока учился, изучал историю искусств и буквально влюбился в Ленинград.
— Как Вам удалось поступить в легендарную Академию художеств имени Репина?
— Тоже не с первого раза, хотя мне выдали разрешению на квоту для национальных кадров. В течение 15 дней там шли экзамены по спецпредметам. Когда вывесили списки, меня там не было – я получил пять двоек. Не поступил я. Когда вернулся обратно, меня взяла под крыло Лидия Михайловна Хлопова – я поработал в художественном фонде. И уже собирался в Ташкент, но она все-таки опять уговорила меня поехать в Ленинград и поступить уже самостоятельно, без всяких «квот». И на этот раз я прохожу уже первым номером. Как оказалось, в академии все эти брони и квоты действовали на тамошних преподавателей, как красная тряпка на быка. Тем более, что там были свои «квотники». Потому что многие поступавшие по квоте действительно учились кое-как. Когда же они увидели мои результаты без этого блата, они сразу зачислили меня. И следующие пять лет мои прошли в этом прекрасном городе.
— Вы участвовали в реставрации многих легендарных достопримечательностей Ленинграда – Адмиралтейства, Конного манежа, Итальянского посольства. Каково это было – прикасаться к вечному?
– Ленинград – сплошной памятник и мы, студенты «репинки», постоянно там подрабатывали. Со временем из какой-то сказки это стало абсолютно обычным делом. Везде нужно было что-то подремонтировать, подреставрировать. Например, на фасаде Библиотеки имени Салтыкова-Щедрина где-то рука отлетела от гипсовой фигуры, где-то палец. Реставрировать фасады Адмиралтейства было очень страшно. Лесов не было и меня опускали сверху на строительной люльке. Ну а какие в Питере ветра страшные – я просто держался за фасад, чтобы меня не сдуло!
Еще реставрировал атлантов на здании бывшего Итальянского посольства. Тогда в Ленинграде техника шагнула вперед – активно использовали клей эпоксид, поэтому работать было полегче.
— В вашей судьбе есть еще один потрясающий эпизод – работа в Михайловском, легендарной пушкинской усадьбе.
— Да, спасибо директору этого заповедника Семену Степановичу Гейченко. Он периодически мне что-то поручал, я ездил в Михайловское каждый июль, пока учился в Питере. Причем, в самое первое лето мне довелось восстанавливать памятный православный крест на Савкиной горе. Семен Степанович нашел его в реке Сороть. У креста не хватало правого крыла, и он поручил мне найти камень, который подошел бы к оставшемуся фрагменту. Пришлось использовать цементный раствор, и все-таки получилось! Вот так получилось, что, я, казах, восстановил православный крест. Мы очень подружились с Семеном Степановичем – я приезжал к нему каждое лето и потом мы переписывались, держали связь.
— Сегодня Алматы сильно меняется. Улицы реконструируют, они приобретают совершенно другой вид. Как вы относитесь к этому?
— Конечно, осовременивать городские пространства нужно. Но надо при этом сохранять и дух города. Возьмем, к примеру, ту же самую улицу Панфилова. Да, идея реконструировать ее, превратить в пешеходную зону была очень неплохой. Посадили деревья в ряд, поставили скамейки, фонарики. Даже фрагмент старой брусчатки сохранили. Но при всем при этом, исчез какой-то алматинский дух этой улицы. Она ведь всегда была культовой для многих поколений. Получилось так, что, погнавшись за модными веяниями из-за рубежа, мы утеряли собственный колорит. Хотя подчеркну – сама идея, что улицы надо реконструировать и осовременивать – мне нравится. Конечно, есть такие новшества, которые я никогда не приму. Тот же самый «Столичный центр» я считаю уродством и насилием над обликом города. Мое твердое мнение – никаких радикальных перемен в облике города на отрезке от малой Алматинки до улицы Ауэзова. Это наш исторический центр, это прошлое нашего города, это его дух. И мы не имеем права его лишиться. Пусть в прошлом было много плохого, но была идея и была эстетическая целостность в той эпохе. А сейчас кто платит, тот заказывает музыку. И печально, что те, кто заказывает музыку, ничего не понимают в искусстве, да и понимать не хотят. Но все-таки я верю, что настоящее искусство все равно победит и найдет себе дорогу.
Автор: Константин Козлов
