Евгений Жовтис

28 февраля 2017

Самое большое влияние на меня оказал отец, хотя он никогда ничего не объяснял и не показывал.Он был неравнодушным в широком смысле по отношению к миру и в более частном по отношению к окружающим. У него была очень четкая система координат: что хорошо – что плохо, что правильно – что неправильно. И позиция – сопротивление злу и продвижение добра. Возможно, я и занялся правозащитной деятельностью потому, что в основе лежит человеческое достоинство – для отца это было фундаментальным.

Я внутренне свободный человек и лишить этой свободы меня невозможно. Это тоже сформировано отцом. То что я наблюдаю вокруг, заставляет меня сильно грустить. Побеждает непрофессионализм, некомпетентность, глупость. Я начал читать очень рано, сначала детские книги, конечно, но потом меня грузили всем чем только можно. Классика от Чехова, Толстого и Достоевского до Флобера и Апдайка. Через эти книги родители пытались выстроить во мне систему нравственных координат. Со временем возможности масштабного чтения, к сожалению, сокращаются, и в последнее время я больше обращаюсь к социологической, философской, политологической литературе нежели к той, что помогает вам разбираться внутри себя. Внутри себя я уже разобрался, вся конструкция, мозаика уложена. Мои воспоминания об Алма-Ате моей юности очень приятные. Это был теплый город не только по климату, но по духу. Сначала мы жили в частном доме на углу Дзержинского и Седова, где сейчас все застроено высотками, а в то время Дзержинского была узкой, и деревья смыкались сверху кронами. Улицы представляли собой туннели, и когда в старших классах мы гуляли, то шли по зеленым лабиринтам. Алма–Ата была полупровинциальной, уютной и доброй, что интересно, она еще была безопасной, помню, мы ходили до темна по всяким закоулкам ничего не опасаясь. С тех пор все сильно изменилось, это неизбежный процесс, но свой шарм город утратил. Я вспоминаю 1970 год, мне 15 лет, дом полон гостей, взрослые о чем-то живо разговаривают, горячо спорят, слушают песни. Отец устраивал у нас посиделки, приезжал Александр Галич и пел. Он тогда потихоньку становился изгоем, врагом советской власти, но послушать его собирался цвет алма-атинской интеллигенции — разнонациональной, разновозрастной, разноликой. Кто были эти люди? Властители умов, творческая интеллигенция, преподаватели – те, кто сеял доброе и вечное. Из наших знакомых никто антисоветские взгляды не афишировал. Я помню, как Юрий Григорьевич Басин вместе с сыном Володей Басиным приходили слушать Галича и немного чувствовали себя неуютно, потому что Юрий Григорьевич был коммунистом, а тут диссидент. Но они слушали, Володя записывал песни на магнитофон, чтобы сохранить, и потом прятал ленты. Интеллигенция выполняет в обществе две функции. Она служит нравственным ориентиром, она объясняет, описывает, рассказывает, что хорошо, а что плохо, влияет на общественное сознание. И она четко артикулирует проблемы, особенно в периоды исторических вызовов. Интеллигенция содержит прогрессивный потенциал нации. И одна из самых ужасных вещей, которые сделала советская власть – она разрушила, уничтожила, истончила на нет этот слой. И создала вместо эрзац интеллигенцию — тоже казалось бы образованных людей, но без всяких моральных ориентиров, которые сегодня могут вам объяснить что мы воюем с Остазией, а завтра с Евразией. Это технология, где нет ничего устойчивого, сегодня это плохо, а завтра хорошо. Это трагедия, без интеллигенции никакие общество не может выживать, лучше всего это видно по нашему северному соседу – там повестку дня определяют люди с таким мракобесием, таким кошмаром в голове, а противостоять некому. Я все время пытаюсь разделить два понятия — родина и государство. Для меня это не одно и тоже, государство как система органов и людей, которые эти органы персонифицируют мне не нравится, я дистанцирован от этой системы, и в этом смысле я чужой. Да, я чужой от этого, но не от общества. А родина – это место, где я родился, где похоронены мои родные, где живут мои друзья и семья, где мне комфортно потому, что это мое. И это Казахстан и ничто больше. Как бы я ни любил Алматы, у меня нет чувства малой родины, для меня родина это самое широкое понятие — и горы, и степь, и леса на востоке – это все свое, моя территория, моя земля. Я родился, вырос и прожил здесь всю свою жизнь. Я не одинок. Я вижу, что вокруг много людей, которые разделяют мои взгляды и ценности, и по очень важным, принципиальным вещам думают также как я. У человека всегда есть выбор из трех вариантов. Уехать и искать отдохновение где-нибудь за рубежом, что возможно сделать и наверное это самый комфортный и легкий путь. Второй вариант – сидеть и заткнуться, что для меня вообще неприемлемо. Третий – никуда не уезжать и пытаться сделать эту страну лучше. И я делаю этот выбор. Языковая проблема очень сложная и горючая, тот самый случай, когда нет одной правды – у всех своя. У русскоязычных своя, и у казахскоязычных своя. У меня нет ответа, кто более прав и как решить этот вопрос. Я прекрасно понимаю казахских националистов, понимаю их движущие силы и мотивы, понимаю, что это попытка сохранения своей идентичности. Хотя очень далек от их взглядов. Я космополит, для меня первичен человек, а национальности я вообще не придаю никакого значения. В первые годы создания бюро мы сразу определили, что будем заниматься политическими правами и свободами, но к нам с чем только не шли – от коммунальных проблем до судебных. Бабушки, дедушки, иногда не совсем адекватные люди, и все ожидали, что мы их проконсультируем или еще лучше, все для них решим. Очень долго приходилось убеждать, что мы не являемся юридической консультацией и кабинетом психологической разгрузки тоже не служим. Но объяснить это до сих пор трудно. У нас общество очень интересное, оно иждивенческое во всех вопросах от политических до социальных. Индивидуально никто ничего делать не хочет – ты приди и сделай, иначе зачем ты тут сидишь? Что самое острое и болезненное в Казахстане с точки зрения прав и свобод, если судить по нашей работе? За 25 лет никуда не девается и не меняется проблема с нашей правовой системой. От полиции, прокуратуры, органов нацбезопасности до судов. Здесь все стабильно как нигде — недовольство людей тоже самое. Если закон плохой, его надо менять. Знаменитое Dura lex, sed lex – закон суров, но он закон, перестало действовать после нюрнбергского процесса. Это очень хорошо сформулировал мой российский коллега правозащитник Андрей Юров: принцип римского права больше не работает, потому что все что делали немцы, они делали по закону. Формально закон выполнялся – такие были законы. Это легистический подход – юристов формально выполняющих закон, а важнее justiсia — справедливость. Если закон не обеспечивает справедливость, то это проблема закона, а не человека. Люди приходят к нам, проиграв процессы, и вы слышите одну сторону. Но решение суда, действия полицейских – решение и действия государства должны у независимого наблюдателя формировать ощущение, что достигнута справедливость. Если вы чаще всего не обеспечиваете справедливость, то даже когда вы все сделали по справедливости, люди не будут вам верить. Уровень доверия к правоохранительной и судебной системе крайне низкий, в бюро в год обращаются до шести тысяч человек, из них полностью законное, справедливое и правильное решение выносится не более чем в десяти процентах случаев. В остальном мы видим решения либо незаконные, либо несправедливые, либо несоразмерные, либо недостаточные. Почему люди идут на самосожжение или залазят на башенные краны? Потому что считают, что в отношении них допущена несправедливость и уровень этого ощущения таков, что люди готовы на крайние меры. Однажды к нам пришел человек с очень осознанным решением расстрелять полицейских. Отец, бывший участник войны в Афгане, пожилой человек, инвалид. Да, к счастью, нам удалось его убедить не делать этого. Если вы имеете количество оправдательных приговоров меньше одного процента, разговаривать не о чем. Обычная норма в мире 25-30 процентов, в сталинское время было больше 15 процентов. Казахстанские суды закрывают глаза на доказательства, они принимают все, что предъявляет сторона обвинения фактически на веру. У нас суд не оправдывает людей, вы не найдете закрытых дел по недоказанности. Казахстанский суд не нейтрален. Адвокаты называют его инквизиционным. Суд сам играет роль следователя — судья всех допрашивает, сидит и задает вопросы. Он дополняет работу следствия, прикрывает его огрехи. Как должен проходить справедливый суд? Обвинения представляет свои аргументы, защита свои, и суд это взвешивает. А у нас приходит обвинение, кладет стопку документов, судья читает, и они вместе начинают изобличать подсудимого. Любая власть предпочитает, чтобы были какие-то правила, пусть даже неформальные, и эти правила какие-то институты поддерживали. Все хотят предсказуемости, и бизнесмен, и чиновник, все хотят быть защищенными через хорошо действующую систему правил. Но поскольку у нас параллельно существуют написанные правила, которые зависят от денег и влиятельности, то выпустить суд в абсолютно независимое плавание власть опасается. Это рискованно для нее самой. Понимание есть, политической воли нет. Права принадлежат каждому человеку. Не группе, не народу, не социальному слою, а каждому человеку. Права — индивидуальны. Европа и США вдруг столкнулись с проблемами терроризма, миграции, с провалившейся идеей мультикультурализма. И государства начали искать ответы на вызовы. В демократических странах принимаются не совсем демократические законы, усиливаются правые и националисты. Что в этом случае делают правозащитники ? Критикуют новые законы и требуют соблюдения прав человека. Они правы, потому что несоблюдение прав приводит к Гитлеру. Да, принципы прав человека вошли в противоречие с прагматическими требованиями сегодняшнего дня по безопасности, но эти принципы – единственное, что обеспечивает предсказуемость. Если отказаться то всего, что было достигнуто после второй мировой войны и на основе чего цивилизация 70 лет все-таки жила в относительном балансе – человечество будет откинуто назад. Я никогда не говорю то, что должен сказать, не делаю заявление, которое надо сделать просто потому, что мне не нужно этого делать. Любое мое заявление связано только с моими собственными представлениями о том, что хорошо, что плохо. Правозащитного движения с единым центром и единой идеологией не существует. Я мог бы зарабатывать консалтингом, бизнесом или адвокатурой в пять раз больше, чем зарабатываю сейчас, и все эти разговоры про гранты мне смешны. В конце концов я бывший горный инженер, изобретатель, у меня 20 патентов. Конечно, жить надо, и мы пишем проекты, но не по заказу, мы сами определяем повестку и подаем заявку. Находим финансирование, значит работаем – не находим, значит нет. Я принимаю участие во всех диалоговых инициативах власти, принимаю участие в рабочих группах парламента и меня часто упрекают за это: ты придаешь легитимность системе. Но я считаю, что разговаривать надо, даже когда тебя не слышат. Кто-то да услышит, до кого-то да достучишься. Я двадцать лет писал про институт прописки и регистрации, и никто меня не слышал, а тут группа жаренных петухов догнала. Пытки происходят на разных этапах. В первые часы задержания еще до оформления протокола, бьют ради быстрых признательных показаний. Бьют в полицейских машинах, надевают на головы целлофановые мешки, подвешивают на наручниках, угрожают изнасилованиями и насилуют, в том числе арматурами. Потом в ИВС или СИЗО и, наконец, в местах лишения свободы. Там практикуют сидение часами на корточках, прохождение сквозь строй с дубинками – это называется встреча осужденных. По сравнению с девяностыми и двухтысячными их стало меньше, пытки еще масштабны, но уже не системны. Морально крайне тяжело осознавать, что ты невольно стал причиной смерти человека. У меня какое-то время этот момент – человек на ночной дороге постоянно стоял перед глазами. Я пытался понять, почему это произошло, что я не сделал, что мог сделать. Ничего, без вариантов. Я ничего не сделал – не превышал скорость, не нарушал правила движения, не выпивал, не ехал на пешеходном переходе, не ехал на скорости. А что я мог сделать? Затормозить, увидев посреди ночной трассы прямо перед собой человека. И я затормозил, и резко повернул руль, но не успел. Я даже в прессе наблюдал очень странную логику: ты виновен уже потому, что человек погиб. Мне даже дома говорили: ну ты что, все-таки человек погиб, зачем ты продолжаешь? А я не признавал вину и не признаю сейчас. Почему я стою на этом? Как бы не было тяжело морально, должен соблюдаться закон. Я должен был строго следовать нормам закона, иначе не смог бы потом защищать права других. А нормы эти очень простые: если состава преступления нет, значит, преступления нет. Для людей все стало очевидно позже, когда многих не посадили там, где должны были посадить. Что бы ни говорили в то время, морально мне достаточно было встречи с матерью. Я два раза встречался, первый раз приехал через три дня, после похорон. Мы попили чаю, поговорили, я извинился. Она почти ничего не сказала, ей все было понятно. Это произошло ночью. Я подошел и сразу понял, что человек погиб. Нас было четыре человека. Интересно, что еще до того как подъехала полиция, из села Акдала, откуда он, видимо, шел в свое село Баканас, приехали его друзья. Это было в ночь с воскресенья на понедельник, они были выпившие и достаточно взвинченные. Еще этнический фактор сыграл свою роль. Но когда они подъехали, вышли из машины, увидели – им все стало очевидно. Машина стояла прямо посередине трассы, немного даже на встречке, явно, что водитель пытался увернуться от столкновения и уйти в бок. А человек лежал поперек дороги. Они так ничего и не сказали. У меня было и продолжает оставаться ощущение, что это была подстава. Там место такое, где нет ничего, я ехал на скорости 80, у меня устойчивый джип, навстречу ехали два джипа, на дальнем свете, я помигал, чтобы переключили и сам переключил. Одна машина пролетела, не переключив – ничего не видно, вторая пролетела, и вот когда она вышла, передо мной внезапно возник человек. Помню как сейчас, в светлой куртке. Он бывший полицейский, выпивал, больше ничего не знаю. Лучше туда не попадать, но в итоге это был серьезный опыт. Это проверка, хотя мой возраст был уже за 50 – поздно проверять, старенький для проверок. С момента когда вынесли приговор, надели наручники и повезли в СИЗО в Талдыкорган, потом в столыпинском вагоне на этап и до колонии около Усть-Каменогорска, у меня не было ни ощущения сломленности, ни безысходности, ни страха, ни депрессии. Я был собран, спокоен и сразу же начал качать права. Я постоянно пылил с администрацией колонии, с оперативниками, с контролерами. Первое, что я потребовал – привезти мне Уголовный кодекс и все правовые документы. У меня все было под рукой, и я постоянно сверял, что они делают с тем, что там написано. Через некоторое время администрация колонии, каждый сотрудник, у которых никогда на фиг не было никаких законов, тоже обзавелись экземплярами УК.   Это выглядело забавно. У начальника в оперативном отделе, в дежурке – везде лежал кодекс и они по нему сверялись, как и я. Если до этого заключенные брали голосом, хай-вай устраивали, тут я привнес правовую оценку. Каждый зэк знал, что у меня есть документы и в случае конфликта прибегал ко мне: «Саныч, эта зараза то-то сделала – что говорит закон?» Я отвечаю, закон говорит, что ты абсолютно прав! — где это написано? – открываю страницу, показываю, он разворачивает и несется с ней к контролеру. Читай, зараза! Это было смешно. Через полгода мне разрешили компьютер без интернета, и я стал штамповать жалобы, в первую очередь исковые жалобы, апелляционные заявления для заключенных. Больше полторы сотни жалоб написал, выиграл 25 дел от имени заключенных, два случая даже в Верховном суде. В общем, продуктивно провел время. Такая вот воровская романтика. Человек 300-400 прошло через колонию, пока я там сидел, 99 процентов это «неосторожники» – неумышленное убийство, ДТП, нарушение правил пожарной безопасности. Главный врач талдыкорганского тубдиспансера, аким Кызыл-Агаша – все они были там. Но 90 процентов – малоимущие. Блатные, бизнесмены, госслужащие за ДТП в места не столь отдаленные не попадают. Был один парень, так называемый, опущенный – осужден за ДТП, но его в СИЗО изнасиловали и все, это остается с ним везде. С ним нельзя здороваться, разговаривать, рядом садиться – это абсолютно каста неприкасаемых, изгой. И ничего с этим поделать невозможно, ни администрация не может, ни правозащитники. Я заикнулся было, но бесполезно, мне не удалось сломать эту систему. Так он и жил один, делал грязную работу, чистил туалеты. Там своя среда, микро общество, кто-то приблатненный, кто-то вымогает, кто-то поддерживает порядок, кто-то нормальный человек, а кто-то подонок. А вот администрация такая, что порой хотелось чем-нибудь треснуть по голове. Это люди малообразованные, без морального стержня, а власть имеют абсолютную. Измываются, унижают, большая часть заключенных с этим мирится, чтобы не создавать себе проблем. Причем общаясь с каждым отдельно, ты понимаешь, что может быть сам по себе человек не такой плохой, а есть даже светлые проблески, но система такова, что встроенный в нее, ты теряешь человеческое в себе. Зарплаты невысокие, жизнь унылая, вот и самоутверждается за счет заключенных. Это мерзость и уродство. Я не пылю в соцсетях. Пару раз что-то прокомментировал и такое ощущение возникло, что в комитете и АП тут же щелкает тумблер, и появляется стая гавкающих тролей. Я не хочу тратить на это время. Я все-таки вырос в Казахстане, и в какой-то степени восточный человек, когда в интернете кто-то, годящийся мне в сыновья начинает хамить, это неприемлемо для меня, тут я традиционалист. Я отношусь к людям, которые не банят, но как-то даже меня достал один тролль и я его в такой черный список внес, что он вылетает у меня отовсюду мгновенно. Закатал его под самый асфальт. Во мне течет русская, еврейская, украинская и татарская кровь. Культура, исходя из языка и воспитания на русской литературе, скорее всего русская, родился и вырос в Казахстане, соответственно, несу восточную культуру. Никакого русского мира во мне не может быть по определению, ни на иврите, ни на идише не говорю и вообще крайне далек от Израиля. По вероисповеданию агностик. И кто я? Как меня определить? Да никак, космополит я. Для меня фундаментальны права человека независимо от ничего. Национальность, религия для меня не важны — важно человек хороший или плохой, разделяет со мной принципы или нет. Когда мой отец продвигал Султанмахумута Торайгырова и Магжана Жумабаева, то ориентировался не на казахскую нацию, а на их творчество, для него определяющим был талант. Он был переводчиком и преподавателем, переводил все, что казалось интересным и вот ему попались подстрочники Жумабаева и Торайгырова. Тогда их вообще не было на русском языке, это был конец 60-х, начало 70-х годов, оба были врагами народа. Отцу это было не принципиально – важен был талант. Он перевел и издал стихи вместе с деканом филфака КазГУ Махмудовым и огреб статью в Казахстанской правде, где их назвали казахскими буржуазными националистами. Вы помните, что значила статья в Казправде? В них вцепились и подвергли остракизму. Он стал отверженным, а потом еще последовало обвинение в космополитизме и уголовное дело в связи с Галичем. Это было трудное время, но для меня позиция отца была понятна, и она не связана с какой-то нацией. Конечно же, никаким буржуазным казахским националистом отец не был. Я четвертый раз женат. В первый раз женился в 24 года, и потом был активен в этом отношении. Имея за плечами четыре брака, могу сказать, что мое правило и мой пример здесь не самый воспаряющий. Я любил женщин, продолжаю любить и никуда от этого не деться. В 70 годы я в составе сборной академии наук Казахстана по настольному теннису поехал на соревнования в Новосибирск, и у меня там разгорелся роман с одной девушкой, она представляла киргизскую сборную. Это был мимолетный роман. С того времени прошло больше 30 лет и вдруг недавно она меня нашла в Фэйсбуке. Это было в канун Нового года, она поздравляла меня, а девушка была с юмором, и вот она написала: как сложилась твоя семейная жизнь не знаю, но полагаю, что борьбу с таким социальным злом как полигамия ты проиграл. Я счастливый человек, мне интересно жить, интересно делать то, что я делаю. Должна быть отдушина от работы. Для меня это футбол, я уже 40 лет играю. В конце семидесятых мы создали команду и вышли на первенство города, потом я играл за «Намыс», а после освобождения играю для себя. Мы командой собираемся каждое воскресенье, разные ребята – и директора, и бизнесмены, и рабочие. Нас самых старших там двое, и по нам уже сверяют, есть ли жизнь на Марсе после 45-ти, потом после 50-ти, теперь после 60-ти. Говорят, что счастливы, потому что думали, это конец жизни, а мы радуемся, играем, бегаем быстрее них. На зоне я был капитаном команды по футболу, и наш барак выиграл первенство колонии! Потом проиграли, правда. Я также стал чемпионом колонии по настольному теннису и чемпионом по нардам, хотя только в колонии научился играть. По моему ничего так повод для гордости.
Записала Гульнара Бажкенова  
Не забудьте подписаться на текущий номер
Cookie Image Использование файлов cookie

Мы используем куки для улучшения работы сайта. Узнать больше