Евгений Жовтис
То, что я наблюдаю вокруг, заставляет меня сильно грустить. Побеждает непрофессионализм, некомпетентность, глупость.
Самое большое влияние на меня оказал отец, хотя он никогда ничего не объяснял и не показывал.Он был неравнодушным в широком смысле по отношению к миру и в более частном по отношению к окружающим. У него была очень четкая система координат: что хорошо – что плохо, что правильно – что неправильно. И позиция – сопротивление злу и продвижение добра. Возможно, я и занялся правозащитной деятельностью потому, что в основе лежит человеческое достоинство – для отца это было фундаментальным.
Я внутренне свободный человек и лишить этой свободы меня невозможно. Это тоже сформировано отцом.
То что я наблюдаю вокруг, заставляет меня сильно грустить. Побеждает непрофессионализм, некомпетентность, глупость.
Я начал читать очень рано, сначала детские книги, конечно, но потом меня грузили всем чем только можно. Классика от Чехова, Толстого и Достоевского до Флобера и Апдайка. Через эти книги родители пытались выстроить во мне систему нравственных координат. Со временем возможности масштабного чтения, к сожалению, сокращаются, и в последнее время я больше обращаюсь к социологической, философской, политологической литературе нежели к той, что помогает вам разбираться внутри себя. Внутри себя я уже разобрался, вся конструкция, мозаика уложена.
Мои воспоминания об Алма-Ате моей юности очень приятные. Это был теплый город не только по климату, но по духу. Сначала мы жили в частном доме на углу Дзержинского и Седова, где сейчас все застроено высотками, а в то время Дзержинского была узкой, и деревья смыкались сверху кронами. Улицы представляли собой туннели, и когда в старших классах мы гуляли, то шли по зеленым лабиринтам. Алма–Ата была полупровинциальной, уютной и доброй, что интересно, она еще была безопасной, помню, мы ходили до темна по всяким закоулкам ничего не опасаясь. С тех пор все сильно изменилось, это неизбежный процесс, но свой шарм город утратил.
Я вспоминаю 1970 год, мне 15 лет, дом полон гостей, взрослые о чем-то живо разговаривают, горячо спорят, слушают песни. Отец устраивал у нас посиделки, приезжал Александр Галич и пел. Он тогда потихоньку становился изгоем, врагом советской власти, но послушать его собирался цвет алма-атинской интеллигенции — разнонациональной, разновозрастной, разноликой. Кто были эти люди? Властители умов, творческая интеллигенция, преподаватели – те, кто сеял доброе и вечное.
Из наших знакомых никто антисоветские взгляды не афишировал. Я помню, как Юрий Григорьевич Басин вместе с сыном Володей Басиным приходили слушать Галича и немного чувствовали себя неуютно, потому что Юрий Григорьевич был коммунистом, а тут диссидент. Но они слушали, Володя записывал песни на магнитофон, чтобы сохранить, и потом прятал ленты.
Интеллигенция выполняет в обществе две функции. Она служит нравственным ориентиром, она объясняет, описывает, рассказывает, что хорошо, а что плохо, влияет на общественное сознание. И она четко артикулирует проблемы, особенно в периоды исторических вызовов. Интеллигенция содержит прогрессивный потенциал нации. И одна из самых ужасных вещей, которые сделала советская власть – она разрушила, уничтожила, истончила на нет этот слой. И создала вместо эрзац интеллигенцию — тоже казалось бы образованных людей, но без всяких моральных ориентиров, которые сегодня могут вам объяснить что мы воюем с Остазией, а завтра с Евразией. Это технология, где нет ничего устойчивого, сегодня это плохо, а завтра хорошо. Это трагедия, без интеллигенции никакие общество не может выживать, лучше всего это видно по нашему северному соседу – там повестку дня определяют люди с таким мракобесием, таким кошмаром в голове, а противостоять некому.
Я все время пытаюсь разделить два понятия — родина и государство. Для меня это не одно и тоже, государство как система органов и людей, которые эти органы персонифицируют мне не нравится, я дистанцирован от этой системы, и в этом смысле я чужой. Да, я чужой от этого, но не от общества. А родина – это место, где я родился, где похоронены мои родные, где живут мои друзья и семья, где мне комфортно потому, что это мое. И это Казахстан и ничто больше.
Как бы я ни любил Алматы, у меня нет чувства малой родины, для меня родина это самое широкое понятие — и горы, и степь, и леса на востоке – это все свое, моя территория, моя земля. Я родился, вырос и прожил здесь всю свою жизнь.
Я не одинок. Я вижу, что вокруг много людей, которые разделяют мои взгляды и ценности, и по очень важным, принципиальным вещам думают также как я.
У человека всегда есть выбор из трех вариантов. Уехать и искать отдохновение где-нибудь за рубежом, что возможно сделать и наверное это самый комфортный и легкий путь. Второй вариант – сидеть и заткнуться, что для меня вообще неприемлемо. Третий – никуда не уезжать и пытаться сделать эту страну лучше. И я делаю этот выбор.
Языковая проблема очень сложная и горючая, тот самый случай, когда нет одной правды – у всех своя. У русскоязычных своя, и у казахскоязычных своя. У меня нет ответа, кто более прав и как решить этот вопрос.
Я прекрасно понимаю казахских националистов, понимаю их движущие силы и мотивы, понимаю, что это попытка сохранения своей идентичности. Хотя очень далек от их взглядов. Я космополит, для меня первичен человек, а национальности я вообще не придаю никакого значения.
В первые годы создания бюро мы сразу определили, что будем заниматься политическими правами и свободами, но к нам с чем только не шли – от коммунальных проблем до судебных. Бабушки, дедушки, иногда не совсем адекватные люди, и все ожидали, что мы их проконсультируем или еще лучше, все для них решим. Очень долго приходилось убеждать, что мы не являемся юридической консультацией и кабинетом психологической разгрузки тоже не служим. Но объяснить это до сих пор трудно.
У нас общество очень интересное, оно иждивенческое во всех вопросах от политических до социальных. Индивидуально никто ничего делать не хочет – ты приди и сделай, иначе зачем ты тут сидишь?
Что самое острое и болезненное в Казахстане с точки зрения прав и свобод, если судить по нашей работе? За 25 лет никуда не девается и не меняется проблема с нашей правовой системой. От полиции, прокуратуры, органов нацбезопасности до судов. Здесь все стабильно как нигде — недовольство людей тоже самое.
Если закон плохой, его надо менять.
Знаменитое Dura lex, sed lex – закон суров, но он закон, перестало действовать после нюрнбергского процесса. Это очень хорошо сформулировал мой российский коллега правозащитник Андрей Юров: принцип римского права больше не работает, потому что все что делали немцы, они делали по закону. Формально закон выполнялся – такие были законы. Это легистический подход – юристов формально выполняющих закон, а важнее justiсia — справедливость. Если закон не обеспечивает справедливость, то это проблема закона, а не человека.
Люди приходят к нам, проиграв процессы, и вы слышите одну сторону. Но решение суда, действия полицейских – решение и действия государства должны у независимого наблюдателя формировать ощущение, что достигнута справедливость. Если вы чаще всего не обеспечиваете справедливость, то даже когда вы все сделали по справедливости, люди не будут вам верить.
Уровень доверия к правоохранительной и судебной системе крайне низкий, в бюро в год обращаются до шести тысяч человек, из них полностью законное, справедливое и правильное решение выносится не более чем в десяти процентах случаев. В остальном мы видим решения либо незаконные, либо несправедливые, либо несоразмерные, либо недостаточные. Почему люди идут на самосожжение или залазят на башенные краны? Потому что считают, что в отношении них допущена несправедливость и уровень этого ощущения таков, что люди готовы на крайние меры.
Однажды к нам пришел человек с очень осознанным решением расстрелять полицейских. Отец, бывший участник войны в Афгане, пожилой человек, инвалид. Да, к счастью, нам удалось его убедить не делать этого.
Если вы имеете количество оправдательных приговоров меньше одного процента, разговаривать не о чем. Обычная норма в мире 25-30 процентов, в сталинское время было больше 15 процентов. Казахстанские суды закрывают глаза на доказательства, они принимают все, что предъявляет сторона обвинения фактически на веру. У нас суд не оправдывает людей, вы не найдете закрытых дел по недоказанности.
Казахстанский суд не нейтрален. Адвокаты называют его инквизиционным. Суд сам играет роль следователя — судья всех допрашивает, сидит и задает вопросы. Он дополняет работу следствия, прикрывает его огрехи. Как должен проходить справедливый суд? Обвинения представляет свои аргументы, защита свои, и суд это взвешивает. А у нас приходит обвинение, кладет стопку документов, судья читает, и они вместе начинают изобличать подсудимого.
Любая власть предпочитает, чтобы были какие-то правила, пусть даже неформальные, и эти правила какие-то институты поддерживали. Все хотят предсказуемости, и бизнесмен, и чиновник, все хотят быть защищенными через хорошо действующую систему правил. Но поскольку у нас параллельно существуют написанные правила, которые зависят от денег и влиятельности, то выпустить суд в абсолютно независимое плавание власть опасается. Это рискованно для нее самой. Понимание есть, политической воли нет.
Права принадлежат каждому человеку. Не группе, не народу, не социальному слою, а каждому человеку. Права — индивидуальны.
Европа и США вдруг столкнулись с проблемами терроризма, миграции, с провалившейся идеей мультикультурализма. И государства начали искать ответы на вызовы. В демократических странах принимаются не совсем демократические законы, усиливаются правые и националисты. Что в этом случае делают правозащитники ? Критикуют новые законы и требуют соблюдения прав человека. Они правы, потому что несоблюдение прав приводит к Гитлеру.
Да, принципы прав человека вошли в противоречие с прагматическими требованиями сегодняшнего дня по безопасности, но эти принципы – единственное, что обеспечивает предсказуемость. Если отказаться то всего, что было достигнуто после второй мировой войны и на основе чего цивилизация 70 лет все-таки жила в относительном балансе – человечество будет откинуто назад.
Я никогда не говорю то, что должен сказать, не делаю заявление, которое надо сделать просто потому, что мне не нужно этого делать. Любое мое заявление связано только с моими собственными представлениями о том, что хорошо, что плохо. Правозащитного движения с единым центром и единой идеологией не существует.
Я мог бы зарабатывать консалтингом, бизнесом или адвокатурой в пять раз больше, чем зарабатываю сейчас, и все эти разговоры про гранты мне смешны. В конце концов я бывший горный инженер, изобретатель, у меня 20 патентов. Конечно, жить надо, и мы пишем проекты, но не по заказу, мы сами определяем повестку и подаем заявку. Находим финансирование, значит работаем – не находим, значит нет.
Я принимаю участие во всех диалоговых инициативах власти, принимаю участие в рабочих группах парламента и меня часто упрекают за это: ты придаешь легитимность системе. Но я считаю, что разговаривать надо, даже когда тебя не слышат. Кто-то да услышит, до кого-то да достучишься.
Я двадцать лет писал про институт прописки и регистрации, и никто меня не слышал, а тут группа жаренных петухов догнала.
Пытки происходят на разных этапах. В первые часы задержания еще до оформления протокола, бьют ради быстрых признательных показаний. Бьют в полицейских машинах, надевают на головы целлофановые мешки, подвешивают на наручниках, угрожают изнасилованиями и насилуют, в том числе арматурами. Потом в ИВС или СИЗО и, наконец, в местах лишения свободы. Там практикуют сидение часами на корточках, прохождение сквозь строй с дубинками – это называется встреча осужденных. По сравнению с девяностыми и двухтысячными их стало меньше, пытки еще масштабны, но уже не системны.
Морально крайне тяжело осознавать, что ты невольно стал причиной смерти человека. У меня какое-то время этот момент – человек на ночной дороге постоянно стоял перед глазами. Я пытался понять, почему это произошло, что я не сделал, что мог сделать. Ничего, без вариантов.
Я ничего не сделал – не превышал скорость, не нарушал правила движения, не выпивал, не ехал на пешеходном переходе, не ехал на скорости. А что я мог сделать? Затормозить, увидев посреди ночной трассы прямо перед собой человека. И я затормозил, и резко повернул руль, но не успел.
Я даже в прессе наблюдал очень странную логику: ты виновен уже потому, что человек погиб. Мне даже дома говорили: ну ты что, все-таки человек погиб, зачем ты продолжаешь? А я не признавал вину и не признаю сейчас. Почему я стою на этом? Как бы не было тяжело морально, должен соблюдаться закон. Я должен был строго следовать нормам закона, иначе не смог бы потом защищать права других. А нормы эти очень простые: если состава преступления нет, значит, преступления нет.
Для людей все стало очевидно позже, когда многих не посадили там, где должны были посадить.
Что бы ни говорили в то время, морально мне достаточно было встречи с матерью. Я два раза встречался, первый раз приехал через три дня, после похорон. Мы попили чаю, поговорили, я извинился. Она почти ничего не сказала, ей все было понятно.
Это произошло ночью. Я подошел и сразу понял, что человек погиб. Нас было четыре человека. Интересно, что еще до того как подъехала полиция, из села Акдала, откуда он, видимо, шел в свое село Баканас, приехали его друзья. Это было в ночь с воскресенья на понедельник, они были выпившие и достаточно взвинченные. Еще этнический фактор сыграл свою роль. Но когда они подъехали, вышли из машины, увидели – им все стало очевидно. Машина стояла прямо посередине трассы, немного даже на встречке, явно, что водитель пытался увернуться от столкновения и уйти в бок. А человек лежал поперек дороги. Они так ничего и не сказали.
У меня было и продолжает оставаться ощущение, что это была подстава. Там место такое, где нет ничего, я ехал на скорости 80, у меня устойчивый джип, навстречу ехали два джипа, на дальнем свете, я помигал, чтобы переключили и сам переключил. Одна машина пролетела, не переключив – ничего не видно, вторая пролетела, и вот когда она вышла, передо мной внезапно возник человек. Помню как сейчас, в светлой куртке. Он бывший полицейский, выпивал, больше ничего не знаю.
Лучше туда не попадать, но в итоге это был серьезный опыт. Это проверка, хотя мой возраст был уже за 50 – поздно проверять, старенький для проверок. С момента когда вынесли приговор, надели наручники и повезли в СИЗО в Талдыкорган, потом в столыпинском вагоне на этап и до колонии около Усть-Каменогорска, у меня не было ни ощущения сломленности, ни безысходности, ни страха, ни депрессии. Я был собран, спокоен и сразу же начал качать права.
Я постоянно пылил с администрацией колонии, с оперативниками, с контролерами. Первое, что я потребовал – привезти мне Уголовный кодекс и все правовые документы. У меня все было под рукой, и я постоянно сверял, что они делают с тем, что там написано. Через некоторое время администрация колонии, каждый сотрудник, у которых никогда на фиг не было никаких законов, тоже обзавелись экземплярами УК. Это выглядело забавно. У начальника в оперативном отделе, в дежурке – везде лежал кодекс и они по нему сверялись, как и я. Если до этого заключенные брали голосом, хай-вай устраивали, тут я привнес правовую оценку. Каждый зэк знал, что у меня есть документы и в случае конфликта прибегал ко мне: «Саныч, эта зараза то-то сделала – что говорит закон?» Я отвечаю, закон говорит, что ты абсолютно прав! — где это написано? – открываю страницу, показываю, он разворачивает и несется с ней к контролеру. Читай, зараза! Это было смешно. Через полгода мне разрешили компьютер без интернета, и я стал штамповать жалобы, в первую очередь исковые жалобы, апелляционные заявления для заключенных. Больше полторы сотни жалоб написал, выиграл 25 дел от имени заключенных, два случая даже в Верховном суде. В общем, продуктивно провел время. Такая вот воровская романтика.
Человек 300-400 прошло через колонию, пока я там сидел, 99 процентов это «неосторожники» – неумышленное убийство, ДТП, нарушение правил пожарной безопасности. Главный врач талдыкорганского тубдиспансера, аким Кызыл-Агаша – все они были там. Но 90 процентов – малоимущие. Блатные, бизнесмены, госслужащие за ДТП в места не столь отдаленные не попадают.
Был один парень, так называемый, опущенный – осужден за ДТП, но его в СИЗО изнасиловали и все, это остается с ним везде. С ним нельзя здороваться, разговаривать, рядом садиться – это абсолютно каста неприкасаемых, изгой. И ничего с этим поделать невозможно, ни администрация не может, ни правозащитники. Я заикнулся было, но бесполезно, мне не удалось сломать эту систему. Так он и жил один, делал грязную работу, чистил туалеты.
Там своя среда, микро общество, кто-то приблатненный, кто-то вымогает, кто-то поддерживает порядок, кто-то нормальный человек, а кто-то подонок. А вот администрация такая, что порой хотелось чем-нибудь треснуть по голове. Это люди малообразованные, без морального стержня, а власть имеют абсолютную. Измываются, унижают, большая часть заключенных с этим мирится, чтобы не создавать себе проблем. Причем общаясь с каждым отдельно, ты понимаешь, что может быть сам по себе человек не такой плохой, а есть даже светлые проблески, но система такова, что встроенный в нее, ты теряешь человеческое в себе. Зарплаты невысокие, жизнь унылая, вот и самоутверждается за счет заключенных. Это мерзость и уродство.
Я не пылю в соцсетях. Пару раз что-то прокомментировал и такое ощущение возникло, что в комитете и АП тут же щелкает тумблер, и появляется стая гавкающих тролей. Я не хочу тратить на это время.
Я все-таки вырос в Казахстане, и в какой-то степени восточный человек, когда в интернете кто-то, годящийся мне в сыновья начинает хамить, это неприемлемо для меня, тут я традиционалист. Я отношусь к людям, которые не банят, но как-то даже меня достал один тролль и я его в такой черный список внес, что он вылетает у меня отовсюду мгновенно. Закатал его под самый асфальт.
Во мне течет русская, еврейская, украинская и татарская кровь. Культура, исходя из языка и воспитания на русской литературе, скорее всего русская, родился и вырос в Казахстане, соответственно, несу восточную культуру. Никакого русского мира во мне не может быть по определению, ни на иврите, ни на идише не говорю и вообще крайне далек от Израиля. По вероисповеданию агностик. И кто я? Как меня определить? Да никак, космополит я.
Для меня фундаментальны права человека независимо от ничего. Национальность, религия для меня не важны — важно человек хороший или плохой, разделяет со мной принципы или нет.
Когда мой отец продвигал Султанмахумута Торайгырова и Магжана Жумабаева, то ориентировался не на казахскую нацию, а на их творчество, для него определяющим был талант. Он был переводчиком и преподавателем, переводил все, что казалось интересным и вот ему попались подстрочники Жумабаева и Торайгырова. Тогда их вообще не было на русском языке, это был конец 60-х, начало 70-х годов, оба были врагами народа. Отцу это было не принципиально – важен был талант. Он перевел и издал стихи вместе с деканом филфака КазГУ Махмудовым и огреб статью в Казахстанской правде, где их назвали казахскими буржуазными националистами. Вы помните, что значила статья в Казправде? В них вцепились и подвергли остракизму. Он стал отверженным, а потом еще последовало обвинение в космополитизме и уголовное дело в связи с Галичем. Это было трудное время, но для меня позиция отца была понятна, и она не связана с какой-то нацией. Конечно же, никаким буржуазным казахским националистом отец не был.
Я четвертый раз женат. В первый раз женился в 24 года, и потом был активен в этом отношении. Имея за плечами четыре брака, могу сказать, что мое правило и мой пример здесь не самый воспаряющий. Я любил женщин, продолжаю любить и никуда от этого не деться.
В 70 годы я в составе сборной академии наук Казахстана по настольному теннису поехал на соревнования в Новосибирск, и у меня там разгорелся роман с одной девушкой, она представляла киргизскую сборную. Это был мимолетный роман. С того времени прошло больше 30 лет и вдруг недавно она меня нашла в Фэйсбуке. Это было в канун Нового года, она поздравляла меня, а девушка была с юмором, и вот она написала: как сложилась твоя семейная жизнь не знаю, но полагаю, что борьбу с таким социальным злом как полигамия ты проиграл.
Я счастливый человек, мне интересно жить, интересно делать то, что я делаю.
Должна быть отдушина от работы. Для меня это футбол, я уже 40 лет играю. В конце семидесятых мы создали команду и вышли на первенство города, потом я играл за «Намыс», а после освобождения играю для себя. Мы командой собираемся каждое воскресенье, разные ребята – и директора, и бизнесмены, и рабочие. Нас самых старших там двое, и по нам уже сверяют, есть ли жизнь на Марсе после 45-ти, потом после 50-ти, теперь после 60-ти. Говорят, что счастливы, потому что думали, это конец жизни, а мы радуемся, играем, бегаем быстрее них.
На зоне я был капитаном команды по футболу, и наш барак выиграл первенство колонии! Потом проиграли, правда. Я также стал чемпионом колонии по настольному теннису и чемпионом по нардам, хотя только в колонии научился играть. По моему ничего так повод для гордости.
Записала Гульнара Бажкенова
