Чтобы отправить специального корреспондента в горячую точку, нужно обоюдное согласие редакции и самого репортера. С одной стороны, ведь не каждого человека, который очень хочет, можно отправить, а с другой стороны — нельзя отправлять на войну человека, который к этому не готов и не хочет, даже если редакция считает, что он сможет.
У меня было 7 или 8 командировок в Украину — точно не помню сколько, но первую длительную помню очень хорошо. Я поехала в Украину почти сразу после того, как сбили малайзийский «боинг» [17 июля 2014 года на востоке Донецкой области был сбит самолет Boeing-777 Malaysia Airlines, выполнявший рейс Амстердам — Куала-Лумпур — прим.авт.]
У нас [в «Новой газете»] востоком Украины традиционно занимались другие журналисты: Павел Каныгин и Ольга Боброва. В конце мая 2014 года в Донецке начались первые серьезные столкновения — бои за аэропорт. Тогда Оля попала под обстрел. Она написала отличный репортаж, но он вышел не под ее именем, потому что она не хотела пугать своих близких. После этого случая Оля больше не ездила туда. У Паши тоже начались проблемы: в одну из командировок его похитили. На журналисте хотели заработать денег. Все закончилось хорошо, но после этого Паша тоже какое-то время не ездил. Получилось так, что на начало лета у редакции на территории непризнанных республик никого не было, а события продолжались.
«Боинг» сбили 17 июля 2014 года. Я отлично помню тот вечер: мы сдавали очередной номер. Я уже собиралась ехать домой, тут ко мне приходят коллеги из интернет-редакции и говорят: «Слушай, самолет сбили». Я спрашиваю: Где? — Донбасс. — Военный? — Пассажирский. — Как пассажирский?
«Боинг 777» — это один из самых больших гражданских самолетов в мире. Мы сидели до ночи, писали новости… На следующий день на планерке было решено, что ехать надо, и что поеду я. Но редакция настояла на том, что еду не дальше Киева, там собираю всю необходимую информацию, и только если мне удастся договориться с какими-нибудь гуманитарными или наблюдательными миссиями о совместной поездке, выдвигаюсь на место крушения. Все остальные варианты казались небезопасными. Но в Киеве о сбитом «Боинге» знали ровно столько, сколько и в Москве — то есть ничего. Я поехала в Харьков, туда, по слухам, должны были везти тела, но и там ничего конкретного не знали. Не знаю как, но мне удалось уговорить редактора разрешить мне ехать дальше. Никто не знал, что из этого получится.
О том, что я езжу работать на Донбасс я сказала маме только через несколько месяцев, уже после нескольких командировок. Пообещала, что буду честно рассказывать ей о своих командировках при условии, что она не будет рыдать и отговаривать меня. В противном случае, придется красиво врать. Мама выбрала первый вариант. Мой молодой человек [фотограф] сам провел там много времени. Многие командировки были совместными.
Я попадала в опасные ситуации, но история с обстрелами — это ситуация, которой ты не можешь управлять. Ты можешь только прикинуть, на какой территории риск попасть под обстрел больше, а на какой — меньше. В зависимости от своих планов и целей ты пытаешься сопоставить риски и сделать выбор. И потом, я не могу бояться того, чего я не знаю и того, что от меня не зависит. Траектория снаряда от меня не зависит. Гораздо опаснее не обстрелы, а люди. Все самые неприятные ситуации в тех командировках связаны с людьми, а не обстрелами.
Одна из самых странных ситуаций у нас была под Мариуполем. Это был конец августа 2014 года, Мариуполь контролировался Украиной, никаких боевых действий в районе города не было. Но в двадцатых числах августа около российско-украинской границы началась стрельба. Каждый день мы выезжали из Мариуполя в сторону границы и смотрели, что происходит в поселках, городах, на побережье Азовского моря. Спрашивали у местных жителей, откуда летят снаряды. По их словам получалось, что снаряды летят с востока, то есть со стороны границы. Границу тогда еще контролировали украинские пограничники. Получалось, что стрельбу вели с территории России.
В один прекрасный день мы поехали в сторону маленького пропускного пункта Седое, который находится у самого моря. Чувствовалось, что украинских пограничников уже нет, вокруг абсолютная пустота. До пропускного пункта оставалось, наверное, меньше километра, когда мы встретили отлично экипированных людей в форме песочного цвета. Они не были похожи на обычных бойцов Донецка и Луганска, которых мы видели раньше. Все как на подбор, с автоматами наперевес, в касках, масках на лицах, темных очках, у многих беспроводные гарнитуры. В полях уже были видны танки с флагами «Новороссии». Единственное, откуда они могли там взяться — прийти с территории России. Военные, которые нам встретились, не стали с нами разговаривать. Дулами автоматов показали «разворачивайтесь и уезжайте». У нас не было сомнений, кого мы встретили. Коллеги, которые до этого работали в Крыму, говорили: это один-в-один так называемые «вежливые люди».
Получается, фактически на наших глазах кто-то, очень похожий на российских военных, спокойно перешел российско-украинскую границу и двинулся в сторону Мариуполя. Осознание этого момента было поразительным. И очевидно, что мы не могли этого доказать. Нам не удалось ни заснять их на видео, ни сфотографировать. На них не было никаких опознавательных знаков или шевронов, указывающих на то, что они из России. Это доказывала только логика событий.
В репортаже я описала эту ситуацию очень сдержанно. Потому что на войне журналист не может быть неточным, описывать события, основываясь на своих предположениях. Я спрашивала у себя: могу ли я сама себе верить? Правда ли я это видела? Все было именно так? Не показалось ли мне?
В зоне АТО [антитеррористической операции] от журналистов очень устали. Журналисты, как правило, довольно нагло заходят к тебе домой, задают кучу дурацких вопросов, смотрят на твое горе, а потом закрывают за собой дверь и просто уходят навсегда. Одновременно общение с журналистом — это возможность поговорить с человеком извне, которому ты можешь просто выговориться и рассказать, все что происходит. Где-то к журналистам относятся как к шпионам и бегут сдавать их военным.
У меня ощущение, что в зоне АТО люди гораздо адекватнее смотрят на происходящее, чем те, кто обсуждает эту войну в фейсбуке. Тебе могут сказать что-то неприятное за московский акцент или за то, что у тебя российский паспорт, но когда начинается общение, когда видят, что ты нормальный человек, проблемы заканчиваются.
Жизнь людей по обе стороны линии разграничения (граница между непризнанными ДНР и ЛНР и территорией, контролируемой Украиной — прим. авт.) совершенно идентична. У них может не быть света, воды, еды, элементарных гарантий безопасности жизни. Смерть постоянно рядом, очень близко.
Военный журналист должен быть беспристрастным наблюдателем. Это очень тяжелая позиция, потому что во многих ситуациях тебе хочется не смотреть, а делать. Бесконечно смотреть на чужое горе — в этом есть что-то очень противоестественное. Ты задаешь себе вопрос: а имею ли я право на все это смотреть и зачем я на это смотрю, если ничем не могу помочь?
Но одновременно с этим я понимаю,что журналисты ездят туда для того, чтобы мы все могли знать, что же там происходит. И мы должны об этом знать не по официальным докладам или пропагандистским роликам.
Журналист ради своей же безопасности не должен носить камуфляж. Как правило, чем меньше ты похож на военного, тем лучше. Журналист не имеет права брать в руки оружие. Это запрещено Женевской конвенцией. Каски и бронежилеты периодически приходилось надевать. Но ходить в них все время очень неудобно. Во-первых, физически тяжело. Во-вторых, есть такой этический момент: я просто не могу приходить в бронежилете в дом к людям, которые год или два живут под обстрелами. Между нами и так огромная дистанция, а мой бронежилет ее увеличивает до размеров пропасти.
Часто единственное хорошее, с чем ты сталкиваешься в таких командировках — это работа волонтеров. Очень запомнился Ярослав Жилкин. Он был одним из организаторов поиска тел украинских военных на территориях, подконтрольных непризнанным ДНР и ЛНР. Сначала я написала ему в фейсбуке и думала, что он мне вообще не ответит, потому что я российский журналист. Но он ответил, и мы встретились с ним в Киеве. Потом — уже на поисках (http://www.novayagazeta.ru/politics/66051.html). Он со своей командой точно знает цену человеческой жизни и смерти. Они как никто понимают, что войну нужно заканчивать — и чем быстрее, тем лучше.
И на территории ДНР и ЛНР, и на украинской территории, есть безымянные захоронения, которые часто даже никак не отмечены. Да, я видела, как эксгумируют тела. Для меня это не было чем-то страшным и жутким. Это правильное и нужное дело. Это невозможно логически объяснить, но родственникам погибших очень важно, чтобы тело было. Им необходимо по-человечески похоронить своего сына, брата.
Когда ты видишь мертвого человека, это не страшно. Страшнее то, что происходит с живыми. Оскотинивание и расчеловечивание происходят с человеком очень быстро.
В некоторых ситуациях я теряла контроль над собой. В сентябре в 2014 года, когда случился “Иловайский котел” [во время боев за небольшой город Иловайск украинские военные попали в окружение; сколько именно человек тогда погибло, до сих пор неизвестно, вероятно — около тысячи — прим.авт.], мы оказались недалеко от него, в городе Комсомольское. Населенный пункт постепенно переходил под контроль ДНР. Мы поехали смотреть колонну разбитой военной техники в полях. И там мы увидели жуткое зрелище. Местные: взрослые мужчины и женщины, подростки и дети, все перемазанные в саже, — разбирали эту технику на металлолом. Они разбирали танки, БТРы, грузовики. И там было очень много детей. Они предлагали за 10 гривен показать нам сваленные в кучу трупы “там, за посадкой”. Местные с удовольствием позировали на фоне тел, сами снимали все на мобильные телефоны.
И тут я потеряла контроль. Я кричала на них, спрашивала, сообщили они кому-то о телах или нет, были при погибших документы, что они сделали, чтобы тела забрали хоть в какой-нибудь морг, чтобы погибших внесли в списки? А они смотрели на меня как на дуру: “Мы их что, в своих подвалах должны хранить?”
Женщин-репортеров на войне гораздо меньше, чем мужчин, но им бывает немного проще работать. Женщина потенциально представляет меньшую угрозу, чем мужчина. Женщину проще подпустить на более близкую дистанцию, проще впустить в свой дом, в то время как мужчина — это всегда угроза в зоне боевых действий, потенциальный убийца.
Я предпочитаю со многими друзьями и близкими не обсуждать Украину и все, что там происходит. Это не только вопрос разных позиций. Я не хочу, чтобы люди, которые не видели, что там на самом деле происходит, рассказывали мне, как там все, по их мнению, устроено.
Командировки в Украину — это, безусловно, огромный профессиональный и человеческий опыт. Главное, чему я научилась — верить себе, верить тому, что ты видишь. Еще — тому, насколько важно уметь отвечать за свои слова. Не в том смысле, что после опубликованной статьи к тебе кто-то придет с автоматом. Такое тоже может быть. А в смысле, что из-за твоего неверного слова кто-то другой может лишиться здоровья или жизни. Еще раз убедилась в том, насколько важно помнить о самых базовых вещах, например, о ценности человеческой жизни. Я стала более трезвым человеком, исчезли иллюзии насчет происходящего и главное — насчет самой себя.
Автор: Мадина Куанова
Фото: Петр Шеломовский
