Динара Мырзаханова, менеджер благотворительного фонда помощи больным детям «Жулдыз»
Я окончила институт в середине восьмидесятых годов. В советское время была плановость, не как сейчас, еще до сдачи госэкзаменов комиссия распределяла выпускников по областям, где нужны специалисты. Я хорошо училась, поэтому у меня был выбор: остаться в Уральске на кафедре филологического факультета и заняться наукой или поехать работать в школе в Мангистауской области.
Я выбрала второе, что было странно по тем временам: тогда все стремились остаться по распределению в городе, включали связи, блат. Но я всегда жила дома, с родителями, и мне просто захотелось уехать куда-нибудь, почувствовать самостоятельность. Меня не смущало, что там, куда я ехала, большинство говорили только по-казахски. Это как раз по моей специальности – русский язык в казахских классах. На Мангистау таких кадров не хватало.
Я поехала совершенно одна, без подруг и знакомых, в совершенно чужой город. Ехала наобум. По молодости это не кажется страшным. Я прилетела в Актау ранним утром и сразу пошла в облоно, там меня направили в Жанаозен, который в то время назывался Новый Узень.
Это был молодой компактный городок нефтяников. Он активно строился. Правда, своеобразный – ни кустика зелени, ужасная жара и ветры. Меня определили в центральную школу №1 и дали ключи от комнаты в общежитии для молодых специалистов. В моей комнате стояла железная кровать, был матрас, подушка – все как в интернате.
В городе было спокойно. Но бросалась в глаза многонациональность, а именно много людей с Кавказа. Возможно, у них на родине не было работы. Это были работящие люди, настоящие трудяги, особенно мужчины. Они приезжали в Жанаозен и устраивались нефтяниками, их жены – техничками в школах или продавщицами на рынках. В классах одну треть мест занимали их дети. Никто никого не притеснял и не боялся. Мы все были одной страной и одним народом, мы действительно так себя чувствовали. Так прошло несколько лет. Я переехала из общежития в квартиру молодого специалиста, встретила человека, ставшего впоследствии моим мужем.
Все изменилось в 1989 году, в один момент, как будто по щелчку пальцев, и я до сих пор не понимаю, как в одночасье могли так измениться люди. Я не знаю, как это назвать. Одно дело, когда читаешь о восстаниях в газетах или смотришь новости, а другое – видеть агрессивную толпу молодых людей с обрезками труб в руках.
Мне кажется, все началось с танцплощадки. Тогда не было клубов, таких, где сегодня можно танцевать всю ночь. В городе была одна танцплощадка, в пятницу, субботу и воскресенье там проходили дискотеки. И в один из таких вечеров на танцплощадке завязалась драка между казахами и кавказцами. Это была не простая потасовка, которую можно разнять и забыть. Неожиданно откуда-то изнутри людей выплеснулась волна агрессии. Разъяренные молодые люди, в основном казахи, двинулись по главной улице города. Возможно, были организаторы, все это было спланировано, как знать, ведь никто доподлинно не разбирался в причинах и поводах, властям было важно лишь потушить и скрыть.
В тот вечер я сидела дома, часов в 10 вечера ко мне с вытаращенными глазами прибежал мой парень. Он сказал, что на улице жуткая драка, и мы с ним вышли посмотреть, что происходит.
Я своими глазами видела, как по центральной улице движется огромная, раскачиваемая от ненависти толпа. Видимо, они были подготовлены. В руках все держали обрезки труб, палки, еще что-то. Они шли и крушили все, что встречалось на пути. Раскачивали и опрокидывали машины, разбивали киоски «Союзпечати», в воздух летели лотерейные билеты и газеты. Если им попадался на пути чеченец или лезгин, его тут же запинывали до смерти.
Эти ребята узнавали, где живут чеченские семьи, и бросали в их окна камни. Толпа обошла почти весь город. Простые милиционеры не могли их остановить. Начальник горотдела Раимхан Узбеккалиев лично вышел навстречу погромщикам, не один, конечно, где-то за кустами жался спецназ в бронежилетах. Он пытался докричаться, убедить, но агрессивность уже захлестнула этих людей, а потом и весь город. В наши квартиры колотили кулаками и спрашивали, кто здесь живет. Знакомая учительница спрятала у себя чеченскую семью. Так делали многие.
Власти всех предупредили: если будут стучать – кричите в ответ по-казахски: «Кім бұл?» Если выкрикнуть на русском – может пострадать семья.
В городе начался настоящий бунт. Жители попрятались по домам, кругом валялись разбитые стекла, машины, тут и там происходили жуткие кровавые драки. На моих глазах толпа казахов запинывала чеченца. Он летал в их ногах, как футбольной мяч, не касаясь земли. Я кричала им: «Койындар, койындар!», но разве в тот момент они могли меня послушать.
На следующий день вся эта толпа собралась на площади перед городской администрацией. Первое требование – выселить из города кавказцев. Якобы коренным казахам не хватало рабочих мест. На второй день в Жанаозен прислали Чимкентскую школу милиции, но это не помогло. На улицах продолжались драки, молодые ребята продолжали сидеть на площади, жители были взбудоражены. Ходили слухи и домыслы: там чеченца убили, тут лезгина забили, и все в таком духе. Никто не знал, правда ли это, но всем было страшно.
Город закрыли и объявили комендантский час. Нам нельзя было даже дать телеграмму или сделать звонок с почты. Мне как раз надо было лететь домой в отпуск, а я не могла позвонить и сказать маме, что жива. Она сидела в Уральске и не отрываясь смотрела новости, но что могли сказать по телевизору в то время? Информацию передавали скудно, несмотря на уже набравшую обороты политику гласности.
По городу ходили усиленные наряды милиции. В 5 часов вечера жители должны были заходить домой, что в Новом Узене невозможно. Люди выходят на улицу после шести, потому что весь день прячутся от жары. Ночью ходить нельзя, рано утром часов в 6-7 тоже.
В последующие дни кавказцев, в первую очередь женщин и детей, отправляли специальными рейсами на родину. В Жанаозене не было взлетной полосы, аэропорт – только в Актау, и самолет «Руслан» приземлился где-то в степи.
Мужчины остались. Они попросили дать им несколько дней, чтобы как-то уладить свои дела и распродать хотя бы часть имущества. Тогда многие казахи купили по дешевке технику и квартиры. Я у одного лезгина купила кондиционер.
Я была молодой девушкой, эти события каких-то глубоких философских мыслей у меня не вызвали. На тот момент происходящее вокруг для меня было досадной помехой, ведь я не могла вылететь домой! Молодость эгоистична.
Когда в городе наконец-то отменили особое положение и открыли дороги, я улетела в свой Уральск. А когда вернулась в сентябре, в Новом Узене уже мало кто говорил, а может, и помнил о случившейся летом трагедии. Газеты в то время были только государственные, и об этом ничего не писали. Телевизор молчал. Только сейчас я понимаю, что никто – ни власти, ни интеллигенция, ни простые люди – даже не попытался понять и переосмыслить то, что произошло.
На ту же площадь, куда вышла молодежь в июне 1989 года, в декабре 2011-го вышли нефтяники. Прошлым летом я ездила в Жанаозен к родственникам. На месте той площади разбили сквер. Словно хотят эту площадь стереть из памяти и с лица земли.
