Мое главное творческое кредо – умей слушать тишину. А общечеловеческое – принимай людей такими, какие они есть.
Литература, и поэзия в особенности, сегодня приобрели салонность, утеряв трибунность, и это хорошо.
Я поэт, писатель, всю жизнь пишу на языке Пушкина. Но после декабрьских событий 1986-го за написанное в те годы стихотворение «Позабытый мной с детства язык» крепко по шапке получил. Там рифма есть «пресловутое двуязычие – двуличие». Вот за это больше всего досталось. Хотя стихотворение совсем о другом. В нем нет никаких националистических мотивов. Это сожаление «асфальтового» мальчика, воспитанного в городской интеллигентной среде, о том, что когда-то не знал родного языка.
Казахский я учил за переводами «Кыз-Жибек». Пять тысяч строк, пять лет труда. Хотя почва, база у меня была – с большой теплотой вспоминаю поездки в аул к родне на летние каникулы. Вот и сейчас перед глазами то звездное небо, и еще столп света от проектора, облюбованный мошкарой. Тогда в ауле киношку под открытым небом давали.
Писатель и переводчик Галым Ахмедов, дед моей супруги, мечтал, чтобы поэму «Кыз-Жибек» непременно Анна Андреевна Ахматова перевела. Он сделал хороший подстрочник, отвез ей, Ахматовой все понравилось, сказала: «За строчку столько-то». Подписали договор. И тут ждановское постановление по ней, по Зощенко (печально знаменитое Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. «О журналах «Звезда» и «Ленинград», на долгие годы определившее судьбу многих талантливых поэтов и писателей. – Esquire). И все зависло.
Лично мне было не страшно браться за перевод поэмы. За плечами уже был багаж из переведенных произведений Магжана, Шакарима.
Большого такта требовали сцены, где Кыз-Жибек теряет невинность. Этими cценами в своем переводе я горжусь: «Случилось то, что быть должно, / Что в юности нам суждено / Впервые в жизни испытать и что не надо объяснять / Наш Тулеген, наш ер-джигит, / Весь в пламени любви горит. / Девичий расколов орех, / Он сном возлюбленного спит. / Тут не охотник ли сайгу / На полном подстрелил скаку, / И так разделывал добычу, / Что пятна крови на снегу?!».
Мой перевод «Кыз-Жибек» стал базой для польских коллег. Полтора месяца меня колбасками потчевали. Растолковывал им нюансы. Не зря же Пушкин переводчика называл «почтовой лошадью просвещения».
Мои дети узнали, что перевод поэмы – моих рук дело только из школьной программы. Ошарашены были.
Свои первые стихи я носил Олжасу Сулейменову.
Когда меня ему представляли, было сказано: «Вот смотри, Бахытжан, это Олжас, наш титан!», а Сулейменов и говорит: «Не верь никому, титан – это кипятильник».
В хорошей поэзии обязательно должно быть чувственное начало.
Муза у меня есть. Мы с ней вместе внуков воспитываем.
Я на студенческих тусовках любил чтением стихов щеголять. Однажды декламирую «Паломничество Чайльд-Гарольда» и заявляю, мол, мои стихи. И тут какая-то дамочка, студенточка химического факультета читает следующую строфу и произносит: «Это тоже ваше? Или все-таки Байрона?» Вот так она и стала моей Музой.
Впервые мои стихи напечатали в 1975 году в «Просторе». Тот номер журнала я купил в киоске на пересечении проспекта Коммунистический, сейчас Абылай хана, и улицы Маметовой. Конец марта, сумерки, иду, смотрю, третий номер, на обложке вынос «Стихи молодых». Копеек тридцать то мое счастье стоило.
В 1977-м вышла моя книжка «Ночная прохлада», тридцать две страницы. В книжном как-то увидел, как девушка среди прочего купила и мой сборник. Выхожу за ней из магазина и небрежно так, кивая на «Прохладу», спрашиваю: «Интересная?» А она в ответ: «Мне ее в нагрузку дали». А чуть позже во время домашнего застолья дядя мой, генерал, бывший военный разведчик, долго поздравлял, говорил, что наконец в роду Канапьяновых, среди чингизидов, появился поэт, а потом перевернул книгу, посмотрел на цену и говорит: «Бахытжан, твоя книга десять копеек стоит! Дешевле, чем пустая бутылка!» Вот такими были первые рецензии на мою первую книгу.
Вот чем горжусь – став издателем, помогал выпускать книги молодым писателям. Не соврать, человек пятьдесят через мои руки прошло. И видел у каждого из них в глазах ту же радость, что и у меня тогда, в 77-м.
Первый крупный заказ, который получило наше издательство «Шелковый путь», были бандерольки – ленточки такие, которыми пачки денег перевязывают. Это было в 1993 году, тогда теньгуши как раз ввели, а заворачивали их в бандерольки Банка СССР, пришлось спасать ситуацию. Суверенитет, так суверенитет!
Полное собрание сочинений Мухтара Ауэзова – тоже наших рук дело. Пятьдесят томов. Десять лет работы.
Внучке к Новому году стихотворение вот написал. Под заказ. Безгонорарно.
Всемирный день поэзии – моя инициатива. Мелочь, а приятно. Правда, тогда в 1996-м на международной встрече поэтов Казахстана и России, которая проходила в Алматы, мы рассчитывали на особую дату – 29 февраля, но ЮНЕСКО утвердила нам 21 марта, зато получился ежегодный праздник.
В Грузии в этот день хотят ввести традицию расплачиваться в кафе стихами. Продекламировал стихотворение – получил свой сэндвич. Думаем перенять опыт грузинских коллег.
Я был в третьем блоке Чернобыльской АЭС. Видел разрушенный четвертый. Припять… Страшно. Прямо сюжеты по Стругацким, Тарковскому.
Наиболее демократичная среда в советские времена была в кино. Как киношник я объездил всю страну.
Я – почетный гражданин города Кокчетав, а по нечетным – Алма-Аты.
Лет двадцать назад были у меня настенные часы «Мозер», вносили своими точными ударами определенную гармонию в мою жизнь. Потом в переездах как-то незаметно исчезли из поля зрения, оставив смутное чувство дискомфорта. А в канун этого Нового года, перебирая вещи в подвале, я вдруг услышал призывное «дзынь». Смотрю, они! Разбитые, запыленные. Сами о себе напомнили! Стою и думаю: «Это же мое бывшее алматинское время». Нашел мастера. Починили мы их. Теперь снова вместе. Есть все-таки вещи, которые диктуют свои, особенные правила жизни. Я вот теперь бережнее отношусь ко времени.
Электронные указатели, гаджеты – это петроглифы современности. Они несут определенный временной код.
Я есть в «Фейсбуке», утро начинаю с просмотра новостей в Сети. А на даче храню печатную машинку «Москва», так что я готов даже к концу света.
С приходом в нашу жизнь электронной книги исчез аромат чтения.
Курю, грешен. А нехорошего человека могу «редиской» назвать.
Люблю южное побережье Иссык-Куля, там живут мои самые терпеливые слушатели – яки. Декламирую им часто.
Можно ли простить предательство? Не знаю. Вроде бы и нет, но начинаешь думать, прикидывать, и уже кажется, что да. Я Весы по гороскопу, по-всякому могу.
Бить людей мне приходилось только в квадрате ринга (в юности Бахытжан Канапьянов занимался боксом. – Esquire).
«Зеркальный» я человек, привык поступать с людьми так же, как они со мной. Подставлять вторую щеку для удара не буду.
Не надо бояться одиночества.
Полжизни ты проигрываешь, полжизни потом возвращаешь свое.
Мне стыдно за некоторые свои стихи, но править их не желаю.
Самое главное в жизни – не мешать своим присутствием другим.
Слава – это когда выиграл в преферанс. А когда на улице узнают – это просто приятно.
Счастливый ли я человек? У меня имя в этом плане говорящее: «бахыт» – «счастье», «жан» – «душа». Предпочитаю толковать это как «дающий счастье другим».
Записала Ирина Утешева Фотограф Владимир Дмитриев
Записала Ирина Утешева Фотограф Владимир Дмитриев
Не забудьте подписаться на текущий номер
