Журналист и писатель Уилл Селф размышляет о том, что сердце, конечно, разбить можно, но с возрастом это, как правило, беспокоит заметно меньше.
Мой брат попал в больницу в связи с операцией, которую называют радиочастотной катетерной абляцией. В течение десяти часов, которые он провел под общим наркозом, с помощью катетеров ему вводили электроды через бедренную артерию от зоны паха до самого сердца. Добравшись до органа, электроды выжгли клетки сердца, которые вышли из-под контроля и вызывали нерегулярность сердцебиения. Мой брат страдал от хронической аритмии сердца на протяжении нескольких лет, и то, с каким спокойствием он отнесся к этой процедуре, доказывает его стоицизм. Сильно сомневаюсь, что я был бы так же невозмутим, окажись на его месте. Одна только мысль, что что-то может быть не так с моим мотором, наполняет меня тем, что мой четырехлетний сын однажды описал как чувство смерти.
На протяжении моей взрослой жизни заголовки «сердечных» новостей для мужчин моего возраста, класса и национальности были стабильными. Учитывая диету, на 100% состоящую из насыщенных жиров, и уровень потребления алкоголя и сигарет, которому бы позавидовали герои сериала «Безумцы», ежедневная дорога на сидячую работу была для них настоящим прицельным снайперским обстрелом. Я хорошо помню, как не раз по утрам по пути в школу проходил мимо лежащих и корчащихся на асфальте мужчин.
Под рукой у них обязательно был туго свернутый зонт и газета The Times, а их ноги в кожаных туфлях беспомощно пинали корни декоративных кустарников на подъездных дорожках.
Окей, я преувеличиваю, возможно, для комического эффекта, но не сильно. Число смертей от сердечных приступов правда было ошеломительным. Они «путешествовали» по всему миру, как великая волна поднятых рук и искаженных лиц на переполненном стадионе. Статистика начала расти на австралийских и американских берегах Тихого океана. Затем число смертельных случаев увеличилось в Соединенных Штатах, в конце 60-х перепрыгнув, как чума, на Британию и Западную Европу. Может быть, «чума» здесь вовсе и не метафора. Помню, как разговаривал с Джеймсом Ле Фану, врачом общей практики и автором книг о темах сырных и винных, как раз в то время, когда рейтинг сердечных приступов начал понижаться в Великобритании и повышаться в Восточной Европе. Увлеченно поедая чипсы из корнеплодов, окунутые во что-то полинасыщенное, Ле Фану ярился: «Вся эта фигня о жире и сердечных заболеваниях – типичный пример статистического совпадения без каких-либо доказательств взаимозависимости. А если вы посмотрите на реальные эпидемиологические данные, то, как болезнь распространялась географически, то увидите доказательства того, что в этом замешан какой-то вирус».
Интригующая идея – как если бы вы узнали, что сицилийский десерт канноли, начиненный кремом, полезен для ваших забитых клапанов, – но больше о ней я нигде не слышал. В моем квартале уж точно не висят объявления от аптек, приглашающие мужчин за пятьдесят зайти и привиться от сердечного приступа. Зато я точно заметил, что появляется все больше новых трансплантаций, шунтов, абляций и других процедур, которые транслируют каждому из нас ритмично и настойчиво, что сердце – тот орган, который больше всего напоминает механизм: двухтактный моторчик, выжимающий по 60-100 ударов в минуту и заряжающий собой весь шаткий, странный сосуд человеческого существа.
Самая первая пересадка сердца, осуществленная доктором Кристианом Барнардом в 1967 году в Южной Африке, была франкенштейновской отметкой моего детства. «Иппа дип-па-дация, моя операция!» (английская считалочка. – Esquire) – напевали мы во дворе, только это была не наша операция… тогда. Это была операция Луиса Вашкански, который прожил 18 долгих дней после того, как его грудную клетку разворотили, вытащили его остановившийся механизм и вложили другой, заведенный до совершенства.
Мой родной дядя Боб пережил серьезную операцию на сердце приблизительно в то же самое время, что неудивительно, учитывая, что он был креативным директором большого рекламного агентства на Мэдисон-авеню. Помню, он прислал нам какую-то схематичную диаграмму, которая показывала, как его разрезали и потом зашивали обратно.
Это было ключевым моментом для меня, точкой невозврата, когда детское чувство безразличия ко всем этим телесным делам сменилось на что-то более сложное и ужасающее.
Мне бы хотелось думать о процедуре моего брата как о процессе, который мой друг-механик называет «холодным инженерством» – по сути, ты либо бьешь по вещи молотком, или, если у нее есть микропроцессор, включаешь и выключаешь его, но я боюсь, что тут все намного запутаннее.
Я понимаю, что вы, наверное, ждали, что с таким заголовком я буду обсуждать дела сердечные. В конце концов для многих людей любой разговор об этом органе обязательно ведет к самой известной метонимии нашего мира, но, честно признаться, я не в том настроении. Что я пытаюсь сказать: в жизни каждого мужчины (и женщины) наступает момент, когда ты понимаешь, что сердце на валентинках – это не реалистичное отображение.
Я бы поспорил, что в этот момент и рушится окончательно иллюзия собственной неприкосновенности – не когда ее вызвал факт романтического разочарования, а тогда, когда ты фокусируешься на анатомической неточности на праздничных открытках.
«Сердце – одинокий охотник» – откликающаяся фраза, которая отлично сработала как заголовок эротического романа, но насколько на самом деле полезны такие метафоры? Я о том, что если вы только постараетесь заменить сердце на любой другой более прозаичный орган, то метафора станет очень странной, если не отвратительной. Легкое – одинокий охотник? Желчный пузырь? Нет.
Сердце – это насос, который посылает кровь по всему телу, а его систолическое и диастолическое давления – это строфы и антистрофы, напевающие в наши нежные уши: Ты. Жив. Ты. Жив. Ты. Жив… Пока.
Фотограф Дэн Берн-Форти
Перевод Сафии Садыр
