Esquire публикует отрывки из романа украинского писателя, лауреата "Русской премии" Владимира Рафеенко «Долгота дней».
Волонтеры помогут выехать.
– Сказала, не поеду!
– Пойми, мы за тебя переживаем! Я переживаю, – уточнил Силин.
– Вот и переживай себе спокойно. – Лена переложила трубку из одной руки в другую. Даже ухо заболело от этого разговора.
– Ты эгоистка, – сообщил Силин. Только о себе и думаешь!
– Точно, – Елена откупорила очередную бутылку пива. Сделала длинный глоток, пропустив некоторую часть текста. Снова прижала трубку к уху.
– …в последний четверг месяца. Ты, надеюсь, это понимаешь?
– Еще бы, – подтвердила она. Но это мой город. Почему я должна уезжать?
– Но ты каждый день можешь погибнуть! Обстреливают центр, а ты находишься именно в центре, дура ты гребаная!
– Нет, Силин, давно уже не гребаная. У нас с патриотами все сложнее, а сепаратистам я не даю...
– Прекрати!
– Да ладно тебе. – Она тихо засмеялась. – Меня не убьют, Силин, пока в Z можно купить пиво и сигареты. Не поеду я в твой Крым! Шел бы ты с ним сам знаешь куда.
– Знаю-знаю, – быстро заговорил Михаил, – у нас разные убеждения. Но сейчас речь не о них. Оставайся хоть сто раз украинкой, Господь с тобой! Речь идет о территории выживания!
– Речь идет о том, Силин, что ты ушел к моей подруге, – закашлялась Елена, а потом уехал с ней в Крым. – Восемь лет коту под хвост. А я ведь, Силин, тебя любила. А ты оказался ничтожной жалкой сукой. Она покачала головой так, будто осознала этот факт только сейчас.
– Не начинай!
– Да Бога ради… Это ты мне звонишь, деньги тратишь. Не нравится – не звони.
– А если я брошу Светку, ты приедешь ко мне?
– Ты сделаешь что? – Лена поставила бутылку на пол. Взяла медленно тлеющую сигарету из пепельницы и затянулась.
– Брошу Светку! То есть мы уже, практически, расстались. – Силин заговорил быстрее и сбивчивее. – Она завтра уезжает к родным в Ростов. Я остаюсь один. Нашел работу в газете. Снимаю у милой такой старушки комнату с видом на море. Представь, кисейные занавески раздуваются. Ветерок. На горизонте рыбачьи лодки. Море из окна, как на ладони. Ливанский кедр, сосна и лавр. Не хватает только тебя.
– Ты все врешь, Силин. – Елена сделала такую затяжку, что половина сигареты провалилась внутрь себя самой. – Нет больше ни моря, ни лавра.
– Нет, не вру. Работы много, а платят мало. Да и цены страшные, просто страшные! – Он засмеялся. – Но ничего, мы выживем, Ленка! Главное, позвони, человек ждет, и скажи, что согласна. О деньгах не думай, я все оплачу.
– Да пошел ты!
Она прикончила бутылку, аккуратно поставила ее у батареи. Резко поднялась с дивана. Голова закружилась. Прислонилась плечом к стене. Ощутила прохладу и биение пульса под ключицей. Раннее утро. Из-за плотно задернутых штор – яркое солнце. Трубка в руке жужжит родным ненавистным голосом. Она вышла на балкон. Тут же где-то ухнуло. Били по центральным проспектам. От Городского сада в небо шел густой черный и едкий дым. Слева горел бизнес-центр.
Город разрушали вдумчиво и методично.
Лена не знала наверняка, кто это делает, но ей казалось, что она знает. «Суки», – прошептала Елена. Уселась на рассохшийся старый стул и снова приложила трубку к уху.
– …Не слышу твоего дыхания. Последние минут пять, – говорил Силин, – ты, наверняка, меня не слушала.
А может, не слушаешь и теперь. Но это все равно. Люблю тебя, Ленка! Люблю, как никогда и никого!
Да, конечно, я виноват. Но ты сама нас познакомила. И потом, что это было? В сущности, маленькая смешная интрижка. Она была и закончилась.
– А здесь у нас, – заметила Лена, снова закуривая, – все только начинается. И шел бы ты, Силин, со своей любовью.
– Не бросай трубку.
– А я и не бросаю. – Она пожала плечами. – Мне тут поговорить не с кем целыми днями. Так что на безрыбье и хрен собеседник.
– А что ты делаешь целыми днями, работы ведь нет?
– Пью, Силин, пиво. Впрочем, я уже рассказывала. Пью пиво, читаю, смотрю фильмы. Сегодня ночью смотрела ретроспективу работ Терри Гиллиама. Ты любишь «Короля-Рыбака»?
– Ты же знаешь, что не люблю.
– Вот поэтому ты и мудак, Силин. – Она печально покачала головой. – Думаю, – добавила после некоторого молчания, – после этой войны мне придется лечиться от алкоголизма. Если, конечно, выживу.
Посмотрела вниз. По противоположной стороне улицы шел старик. Он шел медленно, зачем-то ощупывая рукой стену дома, и плакал. Слезы текли по его морщинистому подбородку. Второй рукой он держал красную сетку. В ней лежал пакет желтых макарон, подсолнечное масло в пластиковой бутылке и, кажется, пачка печенья.
– Слушай, Силин, я пошла, – сказала Елена в трубку. – Тут старик идет, видно, заблудился. Идет и плачет. Старенький очень. Хочешь, звони вечером.
Дала отбой. Взяла ключи со стола, открыла дверь. Спустилась по гулкой лестнице. Пахло пылью и солнцем, бьющим в разбитые окна лестничных пролетов. Ветер оказался неожиданно сильным, принялся хватать за подол юбки, тянуть в разные стороны, валить вбок и толкать в спину. Протяжный свист. Сильный взрыв в двух кварталах. Она машинально присела, прикрыв руками голову. На глазах выступили слезы, начал дергаться правый глаз. Но нужно было вставать.
Старик присаживаться не торопился. Все так же шел, на ощупь определяя свое местоположение в пространстве и времени.
– Дедушка, что с вами, – Лена тронула его за рукав. – Вы что, потерялись?
– Мне по этой улице дом семь нужен, – сказал он, доверчиво улыбаясь. Его мокрое от слез лицо было полно надежды. – Седьмой дом! Где-то тут. Я там живу со старухой.
– Так вы уже прошли мимо, – проговорила Елена, рассматривая его мокрые брюки.
Он только что обмочился и, судя по всему, не первый раз за этот день. Сладковатый, приторно тяжелый дух. Пришлось бороться со спазмами, внезапно подкатившими к горлу. Хорошо, что давно уже ничего не ела, кроме чипсов. Прошли арку. Зашли во двор. Старик осмотрелся. Заметил знакомую детскую площадку, громадную клумбу, заросшую петуниями. Древний, сто лет как пересохший фонтанчик был присыпан песком, глиной, кусками битого кирпича. Дверь в квартиру не заперта. Елена прошла в комнату с распахнутым настежь окном, с внушительным слоем пыли на полу. Остатки еды в тарелке. Ленивые мухи кружатся над засохшим куском печеночной колбасы. Сухари в сетчатом мешочке, подвешенном на гвоздик. На стене коврик времен двадцатого съезда КПСС с вытертыми коричневыми оленями. У низкого диванчика стул с большой чашкой мутноватой воды и лекарствами. Из-под него выглядывает утка. Рядом стоят мохнатые, почти новые тапки. Видно, старушка иногда поднимается, но вряд ли ходит без посторонней помощи. Сухонькая, востроносая, она задорно улыбается. Светятся черные пуговки глаз.
– Здравствуйте, я вашего супруга привела.
– Черт старый чего не сделает, только б с молодухой потрындеть, – засмеялась старуха.
Старик тоже заперхал, обнажая удивительной кривизны зубы и красные слоистые десны. Смеясь, скупо подергивал морщинистой шеей, покрытой темно-коричневыми пигментными пятнами. Невеселые глаза его при этом слезились. В уголках застыл то ли гной, то ли сон.
– Вот и хорошо. Он ведь, как Сашеньку, нашего сыночка, при бомбежке убило в прошлом месяце, так стал забывать.
– Сына убило?
– Да, – старушка не прекращала улыбаться. – Мог уехать с фирмой в Киев, но остался с нами, чтобы доглядеть. Вот и убили его, когда в магазин пошел.
– Кто убил? – Задав идиотский вопрос, Елена почувствовала отвращение к самой себе и села на стул напротив.
– Да Бог его знает, кто. Фашисты, должно быть. – Старушка засмеялась. По телевизору все говорят о фашистах. Все думаю, как так, немцы сюда вернулись? Вроде не дураки они, понимать должны, что здесь ловить нечего. – Она задумалась. – Я оккупацию девочкой встретила. Мы, восемь душ детей и мама, как раз спрятались в подвал, когда разбомбили наш дом. Наутро выбрались, от него остались две стены. Забор догорает, и малина черная стоит. Ветер, дым, а немцы, человек двадцать, курят у старой церкви, смеются да в небо поглядывают. А на Покрова снег пошел. Так и жили.
Старик тяжело вздохнул, понес сетку на кухню. Оттуда донесся шум текущей воды. Ленка посмотрела в окно. Из-за городских прудов поднимались клубы черного дыма. Запахло растительным маслом, вылитым на раскаленную сковороду. Старушка вздохнула.
– Никак не пойму, откуда фашисты? Сталин умер. Хрущев умер. Брежнев умер. Мао Цзэдун. Говорят, Фидель Кастро – и тот себя плохо чувствует…
– Он тоже умер, – сказала Лена, – только об этом никто не знает.
– Ну, вот и я говорю. Все умерли. А фашисты, понимаешь, остались. Посмотри на них! Правда, дед сколько ни ходит, на улице ни одного не встречал.
Старушка задумалась и подрагивающей рукой стала поглаживать потрепанный корешок лежащей рядом с ней книги.
– Так как же вы живете? – Елена сглотнула сухую слюну, царапавшую ей глотку.
– А вот так и живем. – Старуха опять засмеялась. – Денег немного еще оставалось похоронных. Да гуманитарную помощь получает дед.
– Но он же забывает дорогу домой?
– Что есть, то есть! – Старушка задумчиво посмотрела в окно. – Старые мы. Вот и забывает.
– Так как же он ходит? То есть как он возвращается?
– Так, видишь, – старуха пожевала губами, адрес у него на подкладке пиджака записан – улица такая-то, дом семь. Я ему чернилами навела. А добрые люди всегда находятся! Дня три тому до вечера где-то прошлялся. Думала, сгинул. Ан нет! Привели в шестом часу трое вооруженных. Решительные такие.
– Новороссы?
– Да кто их знает, – сказала старушка. – Все на одно лицо. Может, новые россы, а может, и не очень. Невеселые такие. Привели деда, потом до утра в кухне пили водку, жарили картошку и пели песни. Даже я подпевала, чтобы не скучать. Они ехали тихо в ночной тишине, – сухо сообщила старушка и пожевала губами. – По широкой украинской степи. А утром ушли. И хорошо, что ушли, потому как кричали сильно и матерились, а я ни того, ни другого не люблю. Один совсем мальчик. Пришел сюда ко мне ночью, стал на колени и плачет-плачет. Прямо заливается. Говорю ему, чего ты, милый. А он отвечает, страшно, бабушка. И жить, говорит, страшно, и умирать.
– Ладно, пойду я, – Елена почувствовала, что ей не хватает воздуха. Решительно поднялась с места.
– Павлович, – закричала старушка неожиданно звонким молодым голоском, – утку!
Старик зашел в комнату, нимало не чинясь, поставил старухе утку. Она, продолжая посмеиваться, громко испортила воздух. Старик засмеялся.
– Ты прямо пушка у меня, Марья Степановна! Настоящая гаубица!
Запахи готовящейся пищи смешивались с прочими, создавая убийственное благорастворение. Елена, придерживаясь за стену, вышла из квартиры, пошла по ступеням вниз. Ее вырвало прямо у подъезда. Отдышавшись, утирала рот листьями черемухи, бурно разросшейся во дворе. Нащупала в кармане немного денег. Дворами прошла к ларьку на углу Маяковского. Шурка, сидящая в ларьке, посмотрела хмуро, поздоровалась, приняла деньги, выдала четыре бутылки черного просроченного пива и две пачки сигарет.
– Совсем худая ты стала, Ленка.
– Так это ж хорошо?
– Где ж хорошо, кожа да кости! Ты, кроме пива, что-нибудь ешь?
– Сигареты.
– То-то и оно. Вот возьми, – протянула сверток. – Да бери, кому говорю! Тут котлеты куриные и хлеб. Для себя брала, да с утра поджелудочная хватает. Поголодаю до вечера. А ты бери.
– Спасибо, – сказала Лена, точно зная, что никакой поджелудочной у Шурки нет. Но есть хотелось отчаянно. Приняла теплый маленький кулек, прижала к груди и, сосредоточенно глядя перед собой, пошла по проспекту домой.
В сумерках обстрел усилился. В окнах домов мерцала черная пустота. Силин позвонил в двенадцать вечера, когда страх и тоска стали особенно сильными.
– Ну будь же ты милосердна, Ленка, – сказал он пьяным жалким голосом. Что ж мне теперь делать? Самому, что ли, за тобой приезжать? Ведь глупо это, Ленка, глупо! Убьют меня – и так мне и надо. Но что ж ты со мной делаешь, паскуда эдакая?!
– Хорошо, – Елена закурила, медленно выпустила дым из ноздрей, – скажи волонтеру, что я еду. Только с условием.
– Что такое, – оживился Силин.
– Со мной едут двое стариков.
– Каких еще? – Пьяный Силин соображал туго, недоуменно сопел.
У Лены сердце болело от этого сопения.
– Ничего не понимаю!
– Моих стариков. Старых стариков, Силин. Очень старых и больных стариков. Он ходячий, она лежачая. Или они едут со мной, или мне от тебя ничего не надо! И, сукой буду, – пообещала она тихо, сейчас же выкину в окно этот сраный мобильный телефон.
– Хорошо, – закричал Силин, – хорошо! Пусть двое стариков! Хоть четверо! – Из телефонной трубки пахнуло ливанским кедром. – Хрен с ними!
В эту ночь пиво в ее организме беспрестанно превращалось в чистые как родник слезы. И они лились себе и лились, покуда в доме не закончились сигареты, и опять не настал рассвет.
Через три дня в пяти километрах от выезда из Z, между двумя полями, одно из которых было свекольным, а второе неизвестно каким, потому как урожай уже собрали, микроавтобус, в котором ехало двенадцать человек и шофер, обстреляли из минометов. Водилу выкинуло через лобовое стекло, сопровождающий сумел выскочить в последний момент, что-то крича и матерясь. А пассажиров убило одной общей миной производства СССР. Еще через минуту какой-то снайпер от скуки снял волонтера. Водила еще минут сорок сидел среди свекольной ботвы, перемешанной с грязью, и плакал, размазывая красные слезы по свекольным щекам. Он был сильно контужен. Ему чудилось, будто кто-то зовет его по имени, и плачет, и пытается что-то сказать.
В начале июня после получения пенсии и регресса Матвея Ивановича нашли в городском саду мертвым. Он лежал у воды с печальной улыбкой и глубоко разрезанной с правой стороны шеей. Нина страшно рыдала на похоронах. Прыгнула в яму, когда опускали гроб. Пыталась ударить себя ножом в сердце. Но через неделю нашла работу вахтера в студенческом общежитии в центре и на новом месте несколько ожила. Пашка же отчима каждый день видел во сне. Тот улыбался и рассказывал что-то без конца и начала.
Про уголь, про Александра Невского, про Белку и Стрелку и битву на Калке. По правде говоря, Пашка улавливал только общий тон, а детали различал мутновато, как через грязное стекло. Ну и, в конце концов, записался, на войну против Правого сектора и, соответственно, за Гоголя, Гагарина, а главным образом – за Матвея Ивановича, агронома по первому образованию. Парню выдали «калашников», два рожка патронов и отправили воевать с тремя десятками таких же. В бою, к сожалению, они оказались не одни, а с противником. И быстро выяснилось, что на войне убивают.
Но, сказать по правде, Пашка ничего толком разглядеть не успел. Только они залегли на краю поля у небольшой речушки, которая тут почти под прямым углом поворачивала к городу, как украинский батальон пошел в атаку. Стрельба поднялась страшная, а бой вышел короткий и сумбурный. Пашкин командир оказался сволочью, да к тому же и нетрезвой. Швырнув в сторону заклинивший автомат, рванул в посадку. Там двинул оврагами до ближайшего дачного поселка и был таков. А у маленькой речки еще целых двадцать минут молодые души отлетали в невозвратное плавание по великому небесному океану.
Нина Ивановна пришла с работы поздно. Заварила чаю, принялась готовить ужин. Знала, что Пашки сегодня не будет, а потому не волновалась. Поев, достала бутылку портвейна, открыла и налила полстакана. Выпила. Тут явилась Хвощ Мария Степановна, ее соседка. Вот она и рассказала, что Пашка был отправлен в бой и там погиб. Об этом имел верные сведения ее муж, при новой власти подкармливающийся шофером.
– Всех их положили в поле у Михайлова, – Мария подняла стакан портвейна и выпила, не морщась. Кинула в рот карамельку.
– В аккурат сразу за речкой. Направо трасса, а слева приток Кальмиуса. Там и лежат. Но идти туда далеко, а машину ты не найдешь! – Мария довольно потерла руки и поднялась с места.
– Это еще почему?
– Да потому, что укропы туда пришли! Никто из города в ту сторону не поедет, даже не думай!
– Так мне что, ребенка моего там бросить?! – задумчиво проговорила Нина Ивановна. – Не по-людски. И потом, – добавила она робко, – это ж недалеко, если полями.
– Гляди сама, Нина Ивановна! – пожала плечами Степановна. – Ты женщина самостоятельная. Но я бы в такую даль, да еще на вечер глядя, не пошла бы! Это загород! А кругом война, между прочим.
– Ты забыла, что город у нас за огородом заканчивается?! – Нина Ивановна решительно поднялась с места.
– В общем, да, – подумав, согласилась Мария.
– Тут уже степь, считай. Справа километр – Лутунино, слева семь – Шутово. А там и Кальмиус течет малой речкой, – махнула рукой Нина Ивановна. – Пару километров, ну может быть, от силы пять, – Михайлов. За ним, стало быть, и стану искать.
Нина Ивановна положила недопитую бутылку портвейна в сумку. Туда же кинула краюху хлеба, взяла денег, какие нашлись, и вышла из дома.
На место пришла за полночь. Пашку искала до самого утра. А как нашла, не сразу узнала. Он мертвый стал красивый, спокойный, но даже сквозь смерть сильно уставший. Перед тем, как умереть, успел доползти до ближайшего деревца, прислонился к нему спиной. Когда Мария нашла его, в первую секунду подумала, что парень жив, просто умаялся и спит. А он не спал. Пашка уже не мог ни спать, ни бодрствовать. Он смотрел в высокое украинское небо и видел там отца, который, на самом деле, был ему отчимом. Но проблема заключалась в другом. Нина не смогла его затащить на спину. Подумав, сняла с себя старую длинную куртку, разостлала на земле, завалила на нее труп. Завязав рукава в подмышках, потянула по борозде. Птицы пели вовсю, когда она, наконец, с Пашкой оказалась на широкой проселочной дороге, ведущей домой. По дороге тащить было немного легче, но очень скоро куртка протерлась.
Пашка, раскинув руки, лег врастопырку в кустах лебеды. Нина поняла, что так дело не пойдет, и легла в траву рядом. Было около девяти утра, и страшно захотелось пить. Достав из заплечной сумки портвейн и хлеб, села, выпила, поела и принялась плакать, глядя на лицо сына. Чем дальше, тем оно все сильнее тлело в эту жару. Верхняя губа вздернулась, а подбородок, напротив, опустился вниз. В полдень на дороге появился сто тридцать первый ЗИЛ с кунгом для перевозки людей. В нем сидело человек пять-семь украинских военных с нашивками добровольческого батальона. Машина, сперва проехав мимо, через пару метров остановилась. Бойцы с минуту рассматривали поле с речкой, место боя, трупы, живописно раскинувшиеся от края посадки до самой межи, солнца палящий зенит. Потом седой мужик, которого бойцы уважительно звали «Седой», спросил у матери, откуда сама. Нина Ивановна объяснила, с трудом подбирая слова. Сердце колотилось сильно, но страха отчего-то не было. Мучили только тоска и жажда. Посовещавшись, ребятки затянули Пашку в кузов. Помогли забраться и ей, сесть в ногах сына на пустую канистру из-под солярки. Ехали минут сорок в объезд. Дали крюк, чтобы не нарваться на боевиков. Выложили труп на траву метрах в ста до поворота на поселок.
– Дальше не поедем, извини! – сказал Седой. – Остался-то у тебя, мать, еще хотя один сынок?
– Нету, – ответила Нина и снова заплакала.
– А дочка?!
– И дочки нет, – прорыдала она.
– Плохо, – он кивнул, пожал плечами, повернулся и запрыгнул на место рядом с водителем.
Когда машина, качаясь, стала поворачиваться и пятиться обратно на проселок, Седой махнул Нине рукой. Она, подумав, тихо помахала в ответ.
Похороны состоялись через день.
– А машину эту, которая тебе сюда Пашку твоего подвезла, между прочим, наши расстреляли на обратной дороге! – сообщила пришедшая поминать на девятый день Мария Степановна, выпила рюмку водки и аппетитно захрустела огурцом. – Их там было семь укропов, правильно?
– Семь человек, – повторила Нина Ивановна, чувствуя, как мелкий густой озноб побежал по коже.
– Вот и говорю, семь! Каратели оказались, – убежденно закивала она, – из Правого сектора. Ты себе что-нибудь представляешь? Каратели! Нет, подруга, тебе просто-напросто страшно повезло! Просто страшно, ей-богу! Просто страшно!
Иллюстратор Ольга Халецкая
Впервые отрывок "Пиво и сигареты» был опубликован в журнале Esquire в 2017 году.