Оперный певец, ушел из жизни 16 ноября 2013 года в возрасте 87 лет
В Алма-Ату мы приехали в 1937 году. Это был очень тревожный год, постоянные репрессии. Самый страшный год.
Мама ночами не спала – вдруг придут с того серого дома на улице Дзержинского (бывшее здание НКВД на ул. Наурызбай батыра – Esquire). Заберут, и с концом. Каждый вечер по радио мы слушали списки приговоренных к расстрелу, вся интеллигенция пошла в расход. Кто попроще и победнее – попадался на мушку НКВД. Так однажды забрали и расстреляли папиного друга – писателя и публициста Магжана Жумабаева.
В годы репрессий мой отец Бекмухамед Хусаинович чудом остался жив. Он был учителем казахского языка, редактором газеты «Кедей сози» в Петропавловске, писал статьи, сценарии для казахских спектаклей, которые шли в Оренбурге и Омске. Он был одним из первых казахских интеллигентов, одним из первых членов Союза писателей Казахстана.
Маму звали Зылиха. По национальности она была татарка, но с папой стала такой казашкой, что казахский язык, народные традиции и обычаи знала лучше иных казахов. Она тоже была образованным человеком, училась у самого Магжана Жумабаева, обладала тонким музыкальным слухом и красивым голосом. Помню, когда я был молод, мне, как и всем ребятам, хотелось гулять. Возвращался ночью, потихоньку, чтобы никого не разбудить, а мама все равно не спала, ждала меня. Мы с ней посидим на кухне, при масляном фитиле, поговорим, съедим по кусочку хлеба – бедно жили в те годы, и идем спать.
Алма-Ата моего детства была вся зеленая, домов мало – много деревьев. Арыки повсюду. Возами продавали яблоки, уйгуры прямо на улицах торговали лепешками, сложенными огромными грудами, так что я первый раз даже не понял, что это. Идешь по улице – яблони повсюду. Рано утром сорвешь яблоко, на нем такой особый налет, а запах… Когда летом меня отправляли к бабушке в Петропавловск, я обязательно вез с собой ящик апорта. Моего приезда уже ждали многие в округе – все знали, что я еду с алматинскими яблоками.
Я рано начал помогать семье. Работать начал на Казахском радио. Оно располагалось рядом с Главпочтамтом, в маленькой комнатушке на последнем этаже крыла, где сегодня Консерватория Курмангазы. Наш радиокомитет был очень насыщенный. Несмотря на все трудности того времени, был свой симфонический оркестр, ансамбль русских народных инструментов.
Я попал на радио совершенно случайно. Как-то встретил хорошего приятеля – диктора русского вещания Леонида Коробченко. Пришли к нему домой чай пить, и он предложил: «Давай попробуем тебя на радио, у тебя же хороший, радиофоничный голос». Им нужен был именно казахоязычный диктор. Язык я знал, спасибо отцу, так и начал работать диктором казахоязычного вещания.
Я потом хорошо зарабатывал на киностудии: один документальный фильм озвучишь – приносишь домой хорошие деньги. Однажды на мою зарплату мы даже барана зарезали, а ведь время все еще было трудное.
Как-то подошел ко мне один хормейстер: «У тебя, – говорит, – судя по разговору, есть певческий голос, ну-ка пойдем в класс». Я ему спел, и он обалдел – голос поставлен, уже и учить не надо. Поэтому из радиокомитета я пошел в оперный театр. Сначала пел басом. Спел арию Гремина «Любви все возрасты покорны» из оперы «Евгений Онегин» по радио и сразу наделал шума – в стране появился бас! Ведь в основном все были тенора.
На радио позвонили из оперного театра:«Немедленно к нам!». Худруком театра тогда был Мукан Тулебаев. Меня приняли с окладом 1500 рублей и литерным пайком (500 г хлеба). Кстати, в нашем театре тогда работали Галина Уланова и многие другие звезды. Я долго боялся петь в театре Онегина. Думал, ну какой из меня Онегин? Аульный казах в цилиндре! Мне стыдно было. Потом два года я готовился к «Севильскому цирюльнику» Россини. Был лучшим Фигаро в Казахстане и в Советском Союзе.
Я все же поступил в консерваторию,учился у известного русского певца Александра Матвеевича Курганова, тоже приехавшего к нам с многотысячной толпой эвакуированных. Он был партнером Шаляпина, Собинова, Неждановой, открыл у нас класс по усовершенствованию голосов. В 1949 году его учеников – Кенжетаева, Жалыспаева и Серкебаева вызвала Москва на смотр студентов консерваторий со всего Советского Союза. Ректор нашей консерватории Ахмет Жубанов на свой страх и риск посадил нас, бедных студентов, в элитный вагон. Он был сделан из красного дерева, шикарно отполирован, всюду ковровые дорожки, мягкая постель… Потом, говорят, Ахмету Куановичу попало от минфина за нарушение финансовой дисциплины. А он рассудил по-своему: «В Москву же едут ребята, так пусть по-человечески едут, а не как сиротливые ягнята».
В советское время Алма-Ата считалась тупиковым городом. Дальше уже некуда, дальше темнота, бараны и т.д. Был забавный случай, из которого родилась байка: один знаменитый человек, профессор, поехал в Алма-Ату из Москвы. Коллеги спрашивают у него: «Куда едешь, Абрам?». «В Алма-Ату», – говорит. «В Алма-Ату? В эту дыру? Что ты там потерял?». Он отвечает: «А там живет Серкебаев».
Алма-Ата еще деревня, с европейской точки зрения. Город, конечно, меняется, но, считаю, очень медленно. У нас есть лишь оазисы из высотных домов, особенно в верхней части города, когда проезжаю – впечатляет, можно вообразить, что ты в Европе. Я не обращаю внимания на тех, кто ругает перемены, критикует стиль новостроек, но пока это просто слепое подражание европейским постройкам. Город должен развиваться, он ведь очень мало строился. Я объездил все страны, много видел, и всякий раз, когда возвращаюсь, еще лечу в самолете – смотрю и вижу: мало что изменилось.
Раньше у нас были институты, а теперь модно – повсюду университеты. От названия ума-то не прибавляется, только зарплаты в три раза выше.
Я женился четыре раза и ко всем своим женам отношусь тепло, вспоминаю их с хорошим сердцем, не ругаю, не виню, что разошлись. Они ко мне тоже очень хорошо относятся. Влюблялся в одну, потом в другую. Первая моя жена Тамара Ефимовна Лебедева, химик по специальности, славная была женщина, мать моих сыновей Алмаса и Байгали. К сожалению, она умерла. Потом были сибирячки Лидия Сергеевна (мама Ирины Серкебаевой, прим.) и Раушан. Они, слава Богу, живы-здоровы. Четвертая моя жена Альфия Усмановна Байжанова тоже очень хорошая, интеллигентная, грамотная женщина, работает в театре Абая заведующей литературной частью. Я благодарен судьбе за то, что она, на мое счастье, вошла в мою жизнь, и буду доживать с ней до конца дней своих.
Уехать отсюда мысли не было. В 1953 году, когда я уже был принят в Большой театр, меня часто ребята-москвичи спрашивали: «Ну что, переезжаешь? Нет? Ну и дикарь! Что ты там в этой Алма-Ате нашел? Люди мечтают попасть в Большой театр, тебя приглашают, а ты не идешь!». А мне лень было. Уж если я не переехал в Москву, когда меня приглашали туда солистом, то о чем еще можно говорить?
В детстве я жил на улице Юных Коммунаров, на углу улицы Фурманова. За свою жизнь поменял несколько квартир, потом переехал в нынешнююи лишь недавно понял, что снова живу на той же улице, только с другого конца, просто называется она теперь иначе – улица Алимжанова. Символично. Так что если вы спросите, люблю я или не люблю Алматы… Я всегда хочу домой. Да, конечно, люблю.
Наше будущее поколение хорошо должно знать своих выдающихся предков, и не только Серкебаева. Мы должны всячески пропагандировать ярких представителей национальной культуры, о них должны знать в республике и мире.
Старость потихоньку берет свое. Уже не та осанка, не та походка. Раньше я не ходил, а летал. В оперном театре я со второго этажа прыгал на первый, и одевавшие меня костюмерши говорили: «Ойбай, Ермек идет, отойдите подальше, а то он сейчас кого-нибудь снесет, убьет».
Я чувствую старость, но стараюсь держаться. У меня родители были долгожителями. Папа умер под 90, мама – в 91 год. Жизнь пролетела быстро, я многое увидел, но многое не повидал. Человек – существо ненасытное, ему всегда хочется еще чего-то посмотреть, еще куда-то съездить, еще что-то сделать.
Подготовила Юлиана Алексеенко на основе собственного интервью 2009 года и других открытых источников
В Алма-Ату мы приехали в 1937 году. Это был очень тревожный год, постоянные репрессии. Самый страшный год.
Мама ночами не спала – вдруг придут с того серого дома на улице Дзержинского (бывшее здание НКВД на ул. Наурызбай батыра – Esquire). Заберут, и с концом. Каждый вечер по радио мы слушали списки приговоренных к расстрелу, вся интеллигенция пошла в расход. Кто попроще и победнее – попадался на мушку НКВД. Так однажды забрали и расстреляли папиного друга – писателя и публициста Магжана Жумабаева.
В годы репрессий мой отец Бекмухамед Хусаинович чудом остался жив. Он был учителем казахского языка, редактором газеты «Кедей сози» в Петропавловске, писал статьи, сценарии для казахских спектаклей, которые шли в Оренбурге и Омске. Он был одним из первых казахских интеллигентов, одним из первых членов Союза писателей Казахстана.
Маму звали Зылиха. По национальности она была татарка, но с папой стала такой казашкой, что казахский язык, народные традиции и обычаи знала лучше иных казахов. Она тоже была образованным человеком, училась у самого Магжана Жумабаева, обладала тонким музыкальным слухом и красивым голосом. Помню, когда я был молод, мне, как и всем ребятам, хотелось гулять. Возвращался ночью, потихоньку, чтобы никого не разбудить, а мама все равно не спала, ждала меня. Мы с ней посидим на кухне, при масляном фитиле, поговорим, съедим по кусочку хлеба – бедно жили в те годы, и идем спать.
Алма-Ата моего детства была вся зеленая, домов мало – много деревьев. Арыки повсюду. Возами продавали яблоки, уйгуры прямо на улицах торговали лепешками, сложенными огромными грудами, так что я первый раз даже не понял, что это. Идешь по улице – яблони повсюду. Рано утром сорвешь яблоко, на нем такой особый налет, а запах… Когда летом меня отправляли к бабушке в Петропавловск, я обязательно вез с собой ящик апорта. Моего приезда уже ждали многие в округе – все знали, что я еду с алматинскими яблоками.
Я рано начал помогать семье. Работать начал на Казахском радио. Оно располагалось рядом с Главпочтамтом, в маленькой комнатушке на последнем этаже крыла, где сегодня Консерватория Курмангазы. Наш радиокомитет был очень насыщенный. Несмотря на все трудности того времени, был свой симфонический оркестр, ансамбль русских народных инструментов.
Я попал на радио совершенно случайно. Как-то встретил хорошего приятеля – диктора русского вещания Леонида Коробченко. Пришли к нему домой чай пить, и он предложил: «Давай попробуем тебя на радио, у тебя же хороший, радиофоничный голос». Им нужен был именно казахоязычный диктор. Язык я знал, спасибо отцу, так и начал работать диктором казахоязычного вещания.
Я потом хорошо зарабатывал на киностудии: один документальный фильм озвучишь – приносишь домой хорошие деньги. Однажды на мою зарплату мы даже барана зарезали, а ведь время все еще было трудное.
Как-то подошел ко мне один хормейстер: «У тебя, – говорит, – судя по разговору, есть певческий голос, ну-ка пойдем в класс». Я ему спел, и он обалдел – голос поставлен, уже и учить не надо. Поэтому из радиокомитета я пошел в оперный театр. Сначала пел басом. Спел арию Гремина «Любви все возрасты покорны» из оперы «Евгений Онегин» по радио и сразу наделал шума – в стране появился бас! Ведь в основном все были тенора.
На радио позвонили из оперного театра:«Немедленно к нам!». Худруком театра тогда был Мукан Тулебаев. Меня приняли с окладом 1500 рублей и литерным пайком (500 г хлеба). Кстати, в нашем театре тогда работали Галина Уланова и многие другие звезды. Я долго боялся петь в театре Онегина. Думал, ну какой из меня Онегин? Аульный казах в цилиндре! Мне стыдно было. Потом два года я готовился к «Севильскому цирюльнику» Россини. Был лучшим Фигаро в Казахстане и в Советском Союзе.
Я все же поступил в консерваторию,учился у известного русского певца Александра Матвеевича Курганова, тоже приехавшего к нам с многотысячной толпой эвакуированных. Он был партнером Шаляпина, Собинова, Неждановой, открыл у нас класс по усовершенствованию голосов. В 1949 году его учеников – Кенжетаева, Жалыспаева и Серкебаева вызвала Москва на смотр студентов консерваторий со всего Советского Союза. Ректор нашей консерватории Ахмет Жубанов на свой страх и риск посадил нас, бедных студентов, в элитный вагон. Он был сделан из красного дерева, шикарно отполирован, всюду ковровые дорожки, мягкая постель… Потом, говорят, Ахмету Куановичу попало от минфина за нарушение финансовой дисциплины. А он рассудил по-своему: «В Москву же едут ребята, так пусть по-человечески едут, а не как сиротливые ягнята».
В советское время Алма-Ата считалась тупиковым городом. Дальше уже некуда, дальше темнота, бараны и т.д. Был забавный случай, из которого родилась байка: один знаменитый человек, профессор, поехал в Алма-Ату из Москвы. Коллеги спрашивают у него: «Куда едешь, Абрам?». «В Алма-Ату», – говорит. «В Алма-Ату? В эту дыру? Что ты там потерял?». Он отвечает: «А там живет Серкебаев».
Алма-Ата еще деревня, с европейской точки зрения. Город, конечно, меняется, но, считаю, очень медленно. У нас есть лишь оазисы из высотных домов, особенно в верхней части города, когда проезжаю – впечатляет, можно вообразить, что ты в Европе. Я не обращаю внимания на тех, кто ругает перемены, критикует стиль новостроек, но пока это просто слепое подражание европейским постройкам. Город должен развиваться, он ведь очень мало строился. Я объездил все страны, много видел, и всякий раз, когда возвращаюсь, еще лечу в самолете – смотрю и вижу: мало что изменилось.
Раньше у нас были институты, а теперь модно – повсюду университеты. От названия ума-то не прибавляется, только зарплаты в три раза выше.
Я женился четыре раза и ко всем своим женам отношусь тепло, вспоминаю их с хорошим сердцем, не ругаю, не виню, что разошлись. Они ко мне тоже очень хорошо относятся. Влюблялся в одну, потом в другую. Первая моя жена Тамара Ефимовна Лебедева, химик по специальности, славная была женщина, мать моих сыновей Алмаса и Байгали. К сожалению, она умерла. Потом были сибирячки Лидия Сергеевна (мама Ирины Серкебаевой, прим.) и Раушан. Они, слава Богу, живы-здоровы. Четвертая моя жена Альфия Усмановна Байжанова тоже очень хорошая, интеллигентная, грамотная женщина, работает в театре Абая заведующей литературной частью. Я благодарен судьбе за то, что она, на мое счастье, вошла в мою жизнь, и буду доживать с ней до конца дней своих.
Уехать отсюда мысли не было. В 1953 году, когда я уже был принят в Большой театр, меня часто ребята-москвичи спрашивали: «Ну что, переезжаешь? Нет? Ну и дикарь! Что ты там в этой Алма-Ате нашел? Люди мечтают попасть в Большой театр, тебя приглашают, а ты не идешь!». А мне лень было. Уж если я не переехал в Москву, когда меня приглашали туда солистом, то о чем еще можно говорить?
В детстве я жил на улице Юных Коммунаров, на углу улицы Фурманова. За свою жизнь поменял несколько квартир, потом переехал в нынешнююи лишь недавно понял, что снова живу на той же улице, только с другого конца, просто называется она теперь иначе – улица Алимжанова. Символично. Так что если вы спросите, люблю я или не люблю Алматы… Я всегда хочу домой. Да, конечно, люблю.
Наше будущее поколение хорошо должно знать своих выдающихся предков, и не только Серкебаева. Мы должны всячески пропагандировать ярких представителей национальной культуры, о них должны знать в республике и мире.
Старость потихоньку берет свое. Уже не та осанка, не та походка. Раньше я не ходил, а летал. В оперном театре я со второго этажа прыгал на первый, и одевавшие меня костюмерши говорили: «Ойбай, Ермек идет, отойдите подальше, а то он сейчас кого-нибудь снесет, убьет».
Я чувствую старость, но стараюсь держаться. У меня родители были долгожителями. Папа умер под 90, мама – в 91 год. Жизнь пролетела быстро, я многое увидел, но многое не повидал. Человек – существо ненасытное, ему всегда хочется еще чего-то посмотреть, еще куда-то съездить, еще что-то сделать.
Подготовила Юлиана Алексеенко на основе собственного интервью 2009 года и других открытых источников
