Ремонтируя внешнюю радиоантенну космической станции «Триумф-1», Арнольд Барингтон непредумышленно выстрелил из клепального пистолета в бак со сжатым газом. Взрыв, который последовал за этим, швырнул Барингтона, как дротик, в космический вакуум со скоростью примерно 2000 метров в секунду. Его тяжелый скафандр выдержал ударную волну, так что он обнаружил себя, в строгом непосредственном смысле слова, целым и невредимым. Увидев, что «Триумф-1» стремительно сжимается в крошечную белесую точку, он поприветствовал неприятность, в которую он попал, смущенной ухмылкой.
Барингтон выпростал правую руку из рукава, чтобы переключить расположенный напротив пупка тумблер, которым включался аварийный радиолокационный маяк скафандра. Операцию эту он осуществил машинально несмотря на то, что маяк был, понятным образом, бесполезен, если внешняя радиоантенна космической станции не работала – а именно это, вспомнил Барингтон, она и делала.
Но скафандр был рассчитан на долговременное плавание, а система жизнеобеспечения могла работать, пока не сядут батареи. Поскольку, когда он покидал «Триумф-1», они были полностью заряжены, это значило, что скафандр сможет сохранять ему жизнь еще пять лет и семь месяцев. Беспомощно проплывая в бесконечном пространстве Вселенной, Барингтон понимал, что этого времени наверняка хватит на то, чтобы его спасти.
Удивительно, но чуть ли не первым делом в его мозгу всплыл пункт инструкции, гласивший, что за подкладкой шлема спрятаны две капсулы с цианистым калием. Нужно только отогнуть край подкладки, разинуть рот и капсулы сами туда вплывут. Отгибать подкладку он не собирался, но сама близость капсул успокаивала – раз их зашили в скафандр, значит, не он первый попал в такую ситуацию, когда может понадобиться капсула с ядом. Хоть он и понимал, что положение его довольно серьезно, но в первые минуты главным его чувством был стыд за то, что он в это положение угодил.
Чтобы добраться до сломанной антенны, он перемещался по вделанным в стенку станции скобам – и вдруг на мгновение задумался, буквально уставясь взглядом в пространство, и нечаянно нажал на спуск клепального пистолета. Бессмысленная тупость его ошибки была до того очевидна, что первые минуты он не останавливаясь ругал себя самыми последними словами.
Утихомирить его взбудораженное сознание смогла только мысль о капсулах с ядом. Раз скафандр мог сохранять человеку жизнь в течение такого долгого срока, то изготовитель обязан был предусмотреть обстоятельства, когда сохраняемая скафандром жизнь самому человеку могла показаться не такой уж соблазнительной. Барингтону представились горняки, неверно рассчитавшие заряд и наглухо заваленные в подземных марсианских рудниках. Ксенобиологи, заблудившиеся в пищеварительном тракте гигантских кротовых червей. Обо всех этих несчастных дураках, существование которых подразумевали предусмотрительно зашитые в скафандр капсулы, Барингтон думал с нежностью – значит, он не один такой.
Сообразить, что у капсул есть и менее утешительный смысл, он не мог, потому что в свою смерть, как и всякий обычный человек, не верил. Более того, как только мысль о капсулах привела его в чувство, он сразу же начал дивиться грядущему чуду своего неминуемого избавления.
Станция «Триумф-1» была такой огромной, что заметить и промах Барингтона, и его отсутствие там могли очень нескоро. На станции с нетерпением ждали, когда антенна вновь заработает, но ремонт ее был делом непростым, поэтому его коллеги сообразят, что стряслось что-то неладное, не раньше чем через несколько часов. Барингтон понимал, что к тому моменту, когда антенну все-таки починят, сам он уже улетит от станции так далеко, что сигнал его аварийного маячка станет попросту не слышен. И даже если члены экипажа сумеют по углу выброса из пробитого бака вычислить направление, в котором отшвырнуло Барингтона, они конечно решат, что его скафандр мог этого удара и не выдержать, а раз так, то стоит ли тратить время, силы и ресурсы на спасение того, кто, скорее всего, уже несколько часов как погиб.
Но унять эти тревоги было несложно. Барингтон не сомневался, что так или иначе его спасут, и беспокоился только о том, как бы спасение это не пришло слишком скоро.
Тот укол стыда, который он почувствовал сразу после аварии, словно раскрыл ему глаза на человеческую природу. Он понял, что степень недовольства его товарищей, с которыми он уже больше года работал и жил рука об руку, будет обратно пропорциональна сроку, который пройдет до его избавления.
Если его жизнь будет в опасности в течение нескольких дней, то, обнаружив его, коллеги точно будут обращаться с ним ласково и расхваливать его мужество. Наверно, даже и не спросят о причине аварии. Бережное отношение к человеку, которому пришлось пережить что-то ужасное или опасное для жизни, диктуется обычной вежливостью.
Если же его спасут через час-другой, то они, скорее всего, будут страшно на него злы. Никакие правила вежливости не помешают им попрекать его тем риском, которому они подвергались ради его спасения, и требовать, чтобы он объяснил причины своего идиотского промаха.
Поэтому Барингтон одновременно и мечтал о благополучном возвращении на «Триумф-1», и радовался каждой лишней минуте, проведенной им в смертельной опасности и потому смягчающей злобу будущих избавителей и позволяющей ему этого будущего избавления не бояться.
Его размышления были прерваны тихим щелчком системы жизнеобеспечения. Внутри пневмопровода, проходившего справа от смотрового щитка, появился маленький зеленый крекер. Вслед за этим раздалось короткое бульканье, и прозрачная трубка слева от щитка наполнилась пенистой розовой жидкостью. Придя к выводу, что чем позже его спасут, тем лучше, Барингтон решил отложить обдумывание серьезных сторон своего положения на потом, а пока что насладиться ланчем.
Он носом открыл пневмопровод и ртом поймал выплывший оттуда крекер. Крекеры эти были переработанными отходами жизнедеятельности насельника скафандра, попадавшими из его тела в трубки разной толщины, каковые трубки были одним из самых неприятных элементов системы жизнеобеспечения. Вкус у крекеров был пресный и слегка медицинский. Розовый напиток, тоже из отходов, имел сладкий вкус с горьковатым оттенком, напоминавшим Барингтону о послевкусии грейпфрутового сока.
Он почувствовал себя беззаботно, как на пикнике, словно его злоключение было передышкой от всех тех заданий и распоряжений, которые на него бы свалились, если бы он благополучно починил внешнюю антенну и вернулся к рутинной работе. Он тщательно пережевывал крекер и упивался зрелищем звезд и пустоты. Когда он допил розовый напиток, ему стало совсем хорошо. Он замкнул шарниры скафандра и расслабленно вытянулся. После нескольких минут блаженного созерцания звезд затерянный во Вселенной Арнольд Барингтон уснул.
Согласно его собственным подсчетам, Барингтон дрейфовал в космосе уже три месяца. В основе этой цифры лежало расписание его сна – каким бы неточным оно ни было, больше ему ориентироваться было не на что. Посчитав, что день истек, восковым карандашом, который он обнаружил во внутреннем кармане скафандра, он проводил на внутренней стороне щитка черту. Когда набиралось семь таких черточек, он стирал их большим пальцем и писал Н, что значило «неделя».
Эта изначально неточная система расшатывалась еще и тем, что под действием беспредельной скуки он убеждал себя иногда, что позабыл провести черту, и тогда добавлял один день, а иногда ему казалось, что он, наоборот, по рассеянности добавил лишнюю, и тогда он один день отнимал. Хуже того, из-за неудобного угла, под которым приходилось держать карандаш, его «Н» часто слипались, и подсчитывая недели, он не всегда мог понять, одно «Н» перед ним или два, и поэтому тоже приходилось так же наобум прибавлять или отнимать целые недели. Но поскольку его способ счета времени поглощал так много внимания в обстоятельствах, где мало чем еще было заняться, то он от этого способа отказываться не хотел.
Одно он знал точно: прошло достаточно времени, чтобы его коллеги не стали на него злиться, когда найдут. Теперь такая реакция стала совершенно непредставима. Теперь речь шла не о мелком производственном происшествии, а о чудом не случившейся трагедии, о каких Барингтон так часто слышал в новостях. Мальчик выжил после нападения акулы. Старик выжил после удара молнии. Он уже видел мысленно заголовок: инженер выжил после трех месяцев в открытом космосе. Но если нападения акул и удары молний были делом довольно обычным и потому попадали в новости только в самый мертвый сезон, то его история была настоящей встречей с неведомым и попала бы в новости в любое время.
Если в первые три месяца он радовался каждому лишнему мгновению в космосе, потому что оно ослабляло будущую злобу его коллег, то теперь он думал, что каждое мгновение повышает градус внимания, предметом которого он станет, когда его спасут. Подсчитывая количество «Н» на внутренней стороне остекления, он словно измерял силу грядущего изумления публики. Наверное, это и была главная причина его стараний вести счет времени. При взгляде на неуклонно растущую серию букв «Н» ему казалось, что он принимает в нечаянном космическом путешествии не страдательное, а деятельное участие, словно он пошел на этот подвиг по собственной воле.
Возможная слава так манила, что огромную долю умственной энергии Барингтон тратил на то, чтобы поточнее вообразить, какой вид примет эта ожидающая его слава. Уровень общественного интереса к историям чудесного спасения нередко зависел от симпатичности спасенного. Он вспомнил о паре новобрачных, застигнутой обвалом на одной из лун Борея. Их спасли только через три недели, а до того они питались насекомыми и дождевой водой. Они были обаятельными, разговорчивыми, миловидными и потому попали не только в несколько утренних программ, но даже в вечерние ток-шоу.
Барингтону хотелось верить, что и он понравится публике. Он был представителем рабочего класса, но его работа требовала и некоторой интеллектуальности. Антенна сама себя не починит – этот и без того неоспоримый факт находил дополнительное подтверждение в его текущих обстоятельствах. Он был в общем неплохо образован и не сомневался в своем умении формулировать мысли. Более того, Барингтон всегда считал себя незаурядным человеком. Правда, он был не очень общительным. Он предполагал, что коллеги никаких особых достоинств за ним не знали, кроме того что парень он тихий и от работы не бегает. Кроме того, ему часто казалось, что его невзрачная внешность внушает им легкое недоверие, которое они почти не скрывали. И тем не менее он всегда верил, что случись ему вдруг оказаться в свете прожекторов, публика сумеет его оценить по достоинству.
Он представил, как стоит в предбаннике ток-шоу, готовясь дать интервью. Последним фильмом, который он видел перед отправкой на «Триумф-1», была «Леди Виноградного ручья» – в нем играла юная звезда Саманта Карлайл, ее обаяние и талант врезались ему в память. Поэтому она оказывалась в этом предбаннике рядом с ним, заинтригованная необычным молодым человеком, который нечаянно зашвырнул себя в космос, словно метеорит. Когда она пожимала ему руку, ее глаза светились любопытством, а может быть, и первыми искорками влюбленности. Ее волновала мысль о том, что пока она в Риме под холодным взглядом кинокамеры целовала похитителя драгоценностей, в ночном небе над ней парил, вращаясь под звездами, Барингтон.
«Что вы там чувствовали»? – спрашивал Барингтон сам себя тоненьким голоском.
«Одиночество, мисс Карлайл. Невероятное одиночество».
Сфера гермошлема ревербировала, голос от этого звучал гнусаво и сдавленно. Чтобы ослабить этот эффект, он понижал голос.
«Невероятное одиночество».
Только сказав это во второй раз, Барингтон осознал, что ему действительно очень одиноко. От этой мысли ему вдруг стало очень не по себе, но это ощущение быстро прошло под воображаемыми чарами неотразимой Саманты Карлайл. Мисс Карлайл краснела, обращаясь к Барингтону; его героическое злоключение пробудило в ней какие-то новые для нее чувства.
Как только эта мечта нарисовалась у него в уме во всех деталях, он ухватился за нее, точно за единственное свое спасение. Множество вещей, которые ему следовало бы делать просто ради самосохранения, пришли ему на ум только теперь, потому что он увидел в них средство сделать эту мечту более сбыточной.
Никакой пользы пятиминутка славы ему не принесет, если к моменту спасения у него не останется сил пошевелить рукой. Поэтому он неукоснительно следовал жесткому графику упражнений, состоявших из многочасовых вытягиваний вдоль выпрямленного замкнутыми шарнирами скафандра. Система жизнеобеспечения поддерживала внутри скафандра небольшое давление, чтобы предотвратить уменьшение костной массы и замедлить процесс атрофии мускулов. Но без дополнительных упражнений рукопожатие с Самантой Карлайл оказалось бы физически невозможным.
Не менее серьезно он относился и к гимнастике ума. Он знал, что продолжительное одиночество опасно для душевного здоровья, а для ведения беседы с прекрасной кинозвездой ему, безусловно, потребуется здравый рассудок. Материал для упражнений он брал из нескольких источников. В начальных классах он ходил в католическую школу, так что у него скопился приличный запас латыни. Часы, не истраченные на растяжку вдоль выпрямленного скафандра или на размышления о лишней восковой черточке, нередко посвящались скандированию первых четырех склонений (о существовании пятого Барингтон ни разу не вспомнил), спряжению ferre и esse, краткому очерку образования наречий и всему прочему, что сохранилось у него в памяти от детских встреч с мертвым языком.
В средней школе учитель английского требовал каждую неделю выучивать по стихотворению из хрестоматии. В то время Барингтон считал эти задания садистскими, но вспоминая их с дистанции в пятнадцать лет и из открытого космоса, он благодарил учителя за лишнее средство развлечения.
Пропахший рыбой мореход,
Тебя ждет стар и млад!
Не дружат девичий атлас
И шкиперский бушлат!
Хотя смысл стихов Уиттьера с детства был ему непонятен, его волновал их звук. К тому же его веселил сам факт, что такие странные стихи сумели застрять у него в памяти. Декламации эти давали ему повод подивиться тому, до чего мощный и прочный инструмент подарен человеку в виде сознания.
Еще один вид умственной разминки он устраивал, рассказывая сам себе анекдоты – иногда внося в них поправки и улучшения. В особо вдохновенные минуты он даже придумывал новые:
Как исповедуется мясник?
Простите, отец, ибо я потрошил.
Он мог проводить так целые часы. Сочинение шуток часто доводило его до такого бессмысленного состояния, что он до слез хохотал над словами, которые почему-то казались ему забавными. Клык. Хряк. Бряк. Надрываться от хохота было приятно. Однако от идиотизма этого времяпрепровождения ему иногда делалось неловко. Он боялся, как бы мнение публики о его трагедии не переменилось, если она узнает, что он справлялся с ней такими инфантильными способами. Барингтон знал, что он один и что нет ни малейшей возможности, чтобы кто-то узнал о его занятиях во время одинокого полета. Но это не имело значения. Он хотел вести себя так, чтобы им восхищались персонажи его фантазий, потому что тогда его нынешнее положение и эти фантазии становились частями общей реальности.
«Выйдя вечером пройтись», проговорил он. В сосредоточенном молчании он ждал, пока всплывет вся строфа целиком.
«Ты по Бристоль-стрит идешь».
Ага, подумал он, вот это хорошо. Когда-нибудь он продекламирует эти стихи Саманте, например, на пляже.
Не лишняя ли это черточка на стекле?
Как исповедуется официант?
«И толпа на мостовой колосится, точно рожь».
На четвертый месяц огромная, тускло-серая скала проплыла мимо Барингтона в том направлении, где, по его расчетам, находилась станция. Расстояние до скалы было всего десять метров. Шансы на подобную встречу были настолько ничтожны, что ее можно было считать настоящим чудом. И от этой мысли Барингтону вдруг стало очень плохо. Если бы он заранее заметил скалу и сумел вывернуться и сманеврировать так, чтобы с ней столкнуться, то толчок мог бы отправить его обратно к «Триумфу-1». Упущенный шанс вдруг представил его положение в действительно невыносимом свете. Глядя, как скала уплывает от него, он впал в отчаяние и внезапно, как ребенок, разразился громкими, отдающимися от стенок шлема всхлипами.
За этим начался непростой период, первыми жертвами которого пали латинские упражнения, и без того пошедшие на убыль. Он ухватился за поэтические декламации, сосредоточившись на пассажах пожалостливее. Прочувствованным голосом он декламировал Элиота:
То меркнет, то в глаза мне блещет
В разрывах тротуарной скуки
Вид бесконечно нежной вещи
во власти бесконечной муки.
Анекдотов он не бросил, но они уже не так веселили. В его юморе зазвучали ноты презрения к себе.
Сколько нужно Арнольдов Барингтонов, что починить одну внешнюю антенну?
И хотя он продолжал свои упражнения и старательно вытягивался вдоль выпрямленного скафандра, он уже не думал, что этим держит себя в форме. Теперь он просто старался довести себя до такого изнеможения, чтобы снова захотелось спать.
Даже его мечты окрасились меланхолией. Он уже не был уверен, что у него найдутся ресурсы для ухаживания за Самантой Карлайл. С новой остротой чувствуя свою бесприютность, он сознавал, что у него хватит сил только на одно: сразу же упасть ей в объятия и умолять о немедленной, теснейшей, нежнейшей близости. Но эта сцена имела жалкий финал даже в его самых радужных фантазиях. Дать ей хоть какое-то представление о той муке, которую он терпел в своем бескрайнем одиночестве, было выше его сил.
И тогда он стал склоняться к мысли, что от его нынешних обстоятельств нет избавления. Он говорил себе, что даже если бы Саманта Карлайл немедленно приняла бы его в жаркие объятия, если бы она одарила его всеми видами любви и понимания, обвилась бы вокруг него в сумраке наимягчайшей, благоуханнейшей постели, даже тогда между ними пролегала бы пропасть, пролегало бы то бескрайнее пространство, в котором он безвозвратно пропал.
Он вдруг вспомнил, что многие из коллег даже не знали его имени. Проходя по коридорам «Триумфа-1», они нередко приветствовали его быстрым бормотанием: «Здорово, Артур».
Он спрашивал себя, не отогнуть ли все-таки подкладку и не проглотить ли вшитые за ней таблетки. Над этим вопросом он раздумывал несколько недель, и однажды даже набрался храбрости и ухватил край ткани двумя пальцами. Но едва он начал осторожно раздирать шов, как вдруг понял, что все эти мрачные мысли ему навеяла встреча с тускло-серой скалой, плывущей по точно такому же космосу. Когда он заново задумался об этой случайной встрече, его охватила бурная радость.
День на день, конечно, не приходился, но большую часть времени эта радость его не покидала. Даже на седьмой месяц странствия он сохранял собранность и соблюдал свой режим. Он отмечал время восковым карандашом. Он ел зеленые крекеры и пил розовый напиток; он делал гимнастику; он упражнялся в латыни, декламировал стихи и рассказывал себе анекдоты – и все это он делал с упрямой решимостью человека, громоздящего мешки с песком, когда вода все прибывает и прибывает. И главное, он не расстался со своими мечтами. Звезды за смотровым щитком время от времени превращались в восхищенные глаза его будущих поклонников, и он твердо знал: когда бы они на него ни взглянули, их взорам предстанет человек, безусловно заслуживающий спасения.
Перевод Григория Дашевского
by Seth Fried
Фотограф Дэн Холдсворт
Dan Holdsworth / danholdsworth.com
Represented by Gallery Brancolini Grimaldi, London
brancolinigrimaldi.com
