Недавно книгу казахстанской писательницы, известную под псевдонимом Меруерт Алонсо, отказались издавать сразу в нескольких типографиях. Как признается сама писательница, отказали со словами (цитата): «мы отказываемся ЭТО печатать. неприемлемо, шокирующе, неприятно, скандально. вы в своём уме?! вы “ЭТО” читали?! женщины так не пишут». Esquire публикует первую главу книги, которая создавалась на протяжении 4 лет, не прошла проверку цензурой и столкнулась с нерушимой стеной предубеждений.
Глава первая. Рождение Лилит
24 года назад, Сан-Мигель-де-Пьюра, Перу.
Никто не знал, когда именно Косая Нана родилась в тростниковой хижине на огненной вечнозелёной земле Пьюры. Кто-то говорил, что она жила здесь всегда, до того, как родились боги Солнца и Луны. Нана ухмылялась, многозначительно поглядывая в небо, и на вопросы о возрасте не отвечала. Может, и сама не знала, поди разберись. Своих родителей, как и когда появилась в Пьюре – не помнила. Время стёрлось, выжженное палящим полугодовым зноем, вымылось тропическими нудными дождями. А бумажки с цифрами она не признавала.
От кого именно унаследовала Нана крупное плоское жабье лицо – от мамки или отца, известно разве что богине матки и плодородия Кунирайе. С неё, юродивой, и спрос. Помимо неправдоподобно плоского лица ей досталась кожа сплошь в рытвинах, кровоточащих кратерах вместо широких пор. Постоянно сочащихся во влажном климате, красных и незаживающих, вывернутых наизнанку по молодости, обросших впоследствии келоидными рубцами бордовых утолщений. Волосы у Наны росли из почкообразного фолликула, ровно из макушки. Растительность на голове больше походила на зародышевый пух – лануго, так никогда и не утолщившийся. Нана смазывала волосы кокосовым маслом от корней до кончиков, не забыв увлажнить кожу черепа и неправдоподобно выпуклый лоб. Он блестел червонным золотом, привлекая внимание новорождённой девочки. Зубы у Наны были, как у взрослой ламы. Редкие желтоватые бруски в красном влажном рту она чистила розовой солью, набранной в холщовый мешок у подножья Марас, и ничем больше.
Нана носила обувь сорок третьего размера, нелепо болтающуюся на по-детски худых лодыжках. Нана была очень смешной.
Огромная великанья грудь с истончившейся кожей в районе солнечного сплетения жалобно просвечивала синей вязью кровеносных сосудов. Чёрные плоские нашлёпки сосков размером с ладонь младенца не вскормили ни одного ребёнка.
При ходьбе грудь мешала, и Нана ловко убирала лишнюю тяжесть в подмышечную полость, придавив это телесное растянутое безобразие тугим медицинским поясом.
Левый глаз Наны наполовину скрыт ленивым спящим веком, смотрел прямо в океан – пока правый, наглый, хищный и опасный, глядевший как бы в сторону банановых полей, выворачивал из тебя душу. Оба глаза, такие разные по функционалу, одинаково оттенялись беличьей опушкой. Люди, хотя бы раз встречавшие эту могучую странную женщину, ещё долго оглядывались вслед: бабы, потрясённые уродством, прыснув в кулак, отойдя на безопасное расстояние, спешно крестились, мужики мечтали ею овладеть. Было в ней нечто порочное, неправильное, неприличное. То, от чего лёгкие рабочие мужские штаны из крапивы дыбились, и Нана раз в год на неделю уходила из дома заметно потяжелевшая. После возвращалась, лениво ведя левым глазом, подолгу возилась, потеряв сон. Спустя время возвращалась по-настоящему, громко смеясь, оголяя жёлтые зубы, до следующего раза. О том, что она уходила вытравить плод, видно было по груди. Каждый год она опускалась всё ниже, пристыженная, пустая, ненужная.
Вернувшись, Нана с удвоенной силой кормила девочку. В маисовые серые лепёшки добавляла ложку перемолотых кошачьих костей – расти такой же живучей, увитой кольцами – девятью жизнями. В мокрые конверты тамале – смесь из толчёной кукурузы, чёрной оливы и жаренной в цилиндрах свинины, обёрнутой в банановые листья, подкладывала сухие лапки пойманных ею кузнечиков – будь прыгучей. Разводила у себя в редких волосах жирных вшей, покорно пережидая зуд и укусы капиллярных паразитов. И когда они тяжелели, вдоволь выпив крови, вдавливала эти серые крапинки в сочную тонкую шкурку манго – знала, что девочка не снимает плёнку узким ножом, а ест целиком. Нана верила: вши созданы природой для этого. Чтобы печень у девочки была чистой, не пускающей ядовитые соки страха перед жизнью.
Когда девочка уставшая, опьянённая пыльной улицей, голодная, валясь с ног, возвращалась домой, Нана ждала у порога. Стояла в дверях с тщательно отобранным и заговорённым заранее сырым куриным яйцом. Нана разбивала скорлупу с громким стуком о загоревший, в коричневых цыпочных разводах лоб – девочка, визжа вырывалась, но женщина добычу держала крепко – пока не стечёт до оголённого, наивно торчащего детского пуза вязкий желток, смывая следы любопытных чужих глаз, плохих мыслей и ядовитых мужских желаний с лица.
Купала её тоже сама. Раз в неделю долго вела прочь от масляных дурных глаз к горной холодной реке перед самым началом дня. Набирала в подол свежей юки, становилась по пояс в воду и мылила, пенила до красноты, тошноты, до скрипа юркие длинные ноги девочки. Чистила самодельной щёткой из подрезанных жёстких китовых усов белозубый, широко раскрытый рот. Не доверяла – рыба, cielo[1], гниёт с головы. Девочка, запрокинув голову, послушно открывала рот, смазанный по уголкам губ тюленьим жиром, чтобы не треснул, позволяя Нане проводить очистительные работы.
Нана мазала растопленным кокосовым маслом шершавые сбитые локти и колени до тех пор, пока они не сглаживались, выровненные, намятые, словно у месячного младенца. И только после этого мылась сама. Наспех пройдясь по вспотевшей шее белым скользким бруском, похлопывала по лысым подмышкам, морщинистая кожа которых была точь-в-точь как уши слона. Пару раз вела ребром ладоней под тяжёлой грудью. После они возвращались в стонущую от жары Пьюру.
В сельскую местную школу девочка не ходила. «Чему эти человеческие огрызки могут научить свежий подвижный ум? Разве что ненужному послушанию и как закидывать, спрятавшись за серым одноэтажным зданием, рапе», – думала Нана. Местное баловство из собранных трав, рапе, что засовывали трубкой в назальное отверстие, а после ждали дешёвого прихода, чтобы мацать и мацать друг друга потными грязными руками. Нет, не для этого не спит Нана. Ох, не для этого.
Но девочка росла, и Нана всё чаще замечала вопросительный взгляд, обращённый в сторону пёстрой галдящей стайки учеников. С марта по декабрь, на время учебного года, Пьюра замирала, опустошённая от юрких, как степные ящерки, детей от четырёх до восемнадцати лет. И только её не отпускала от себя ни на шаг Косая Нана: «Иха, ничему хорошему тебя в этой школе не научат, а плохому жизнь успеет». Так и жили.
Когда девочке исполнилось семь лет, Нана за одну ночь собрала нехитрые пожитки в разноцветную прочную ткань и повязала её тугим узлом на спине. Облепила заранее свёрнутыми конвертами тамале живот. Глиняную посуду разбила, разноцветные соломенные коврики, лежаки, кульки с травами, назначение которых знала только она, безжалостно сожгла. Девочка проснулась от пытливого взгляда стоящей над ней женщины. Навьюченная, как ишак, Нана торжественно блестела широким лбом в крупных каплях пота. Девочка молча оделась, и они пошли по сухому выжженному городу в сторону автобусной станции. Передав горсть медяков солей водителю, сели в конец потёртого разбитого автобуса. О том, что они уезжают навсегда, девочка не знала. Спрашивать молчаливую Нану было не принято. Выезжая из города, в котором обе повзрослели, ни одна из них не обернулась.
Добирались долго. Почти пять дней. Плыли на лодке, тряслись на попутной машине по увитым виноградными лозами серпантинам, шли пешком. Снова автобус, разболтанный, точно нутро рожавшей бабы, трясущийся, как желе, ломался в кашле на поворотах, но доехал. Девочку нещадно мутило, в глазах темнело, затылок и лобную долю будто кто-то невидимый взял в терновые тиски и сжимал, не давая выдохнуть. Началась горянка. Лили мелко дрожала, не понимая, откуда взялось в ногах, что не знали усталости, противное чувство потери равновесия. Острые кошачьи глаза, одинаково хорошо видевшие как днём, так и ночью, потеряли резкость. На сетчатку наслаивались силуэты редких людей, низко плывущих облаков и бредущих по высокогорью обросших лам. Выйдя из автобуса и опорожнив в который раз стонущий от рези желудок, она окончательно ослабла. И Нана, как семь лет назад, и никогда после, взяла девочку на руки. Так и пришла с ней, полуобморочной, к пристани. Ни разу не остановилась, чтобы поправить спадающую сумку за спиной.
Девочка проснулась. Природное любопытство взяло верх над физическим телом – мимо сновали краснощёкие круглолицые дети, тараща узкие слезящиеся глаза. Было непривычно холодно и ветрено. К пристани привязаны жёлтые, словно связанные из шкуры альпаки, маленькие лодки. Нана привезла девочку в Пуно. К подножью озера Титикака. Здесь жил учитель – индеец из племени Аймара, который посеял в лоне Наны двенадцать семян, но так и не смог собрать урожай. К нему и ехала все эти дни Нана. За семенами. Не жидкими, солёными, а другими, из твёрдых цифр и букв. Для Лили.
Расспросив, где найти учителя, Нана вернулась к девочке. И они вместе пошли искать свободную лодку. Индеец по имени Птичка учил детей в школе на одном из ста сорока островов, сплетённых из тростника тотора, расположенных на поверхности озера.
Три года провела на оловянном озере Лили. Научилась собирать сухой тростник, рубить его и укладывать, строя дома. Нижний слой тотора, постепенно набухая, тонул, и сверху на него укладывался новый, и так снова и снова, пока не начинал пружинить напоенный холодной свинцовой водой плавучий дом.
Индеец, которому косая Нана без слов вручила серым утром бледную незнакомую девочку, сначала нехотя, лениво, возвращая легкомысленно выплеснутый долг, учил её бытовому: стрелять из лука в чаек, ловить рыб точным броском заточенного острия из сухого тростника, одним движением сворачивать шеи фламинго. Но, видя то, как быстро адаптируется смышлёный заморыш к высокогорному пронизывающему ветру, как без устали следует за ним по пятам, заглядывая в растянутый сухой рот, ловя каждое слово, решил научить всему, что знал сам. А знал он немало. Будил среди ночи и выталкивал сонную девочку из хижины. Чтобы бесшумно плыть, навалившись всем телом на длинную палку-весло, и после долго идти, натянув по брови вязаную высокую шапку чульо. По холодной ночной траве до древнего кладбища предков – колыбели мира и смерти – горе Сильюстани.
Там, у подножья Сильюстани, он рассказывал, как зарождались предки – могучие боги-люди, гонимые всеми ветрами. Как строили «чульпы» – могилы в виде башни. В сырой глубине которых до поры до времени чутко дремали узкоглазые гордые потомки речных людей под присмотром Копакати – богини рек и озер, охраняющей чульпы у водной глади.
В ночной звенящей тишине, усыпанные звёздами-веснушками, они вошли в первую чульпу. Вылепленную много веков назад в виде женской матки. Индеец учил девочку в непроглядной сырой темноте ловить ящериц – часами сидеть неподвижно, не дыша, чтобы осмелели, забыли о вторжении длиннохвостые – и ловить. Чем больше хвостов добудет к первому солнечному лучу девочка, тем больше жизней проживёт. До самого утра, пока Часка (богиня рассвета и заката) не откроет свои заспанные глаза, девочка сидела, не шелохнувшись, не дышала, угадывая нутром, в какой части могилы замерли серые ящерицы. Девочка собрала десять хвостов, и учитель был за неё спокоен.
Птичка научил Лили безошибочно находить в кромешной тьме забытые тропинки инков. Вдоль них, нехоженых, нетронутых тяжёлыми бутсами бестолковых, ничего не видящих туристов, извивались змейкой тысячи дорог и росли правильные травы. Найти и аккуратно срезать головку мукуры – она защитит от сглаза и проклятий. А также посеет семена в пустоцвете матки, если Кунирайя, лунный бог беременности, остался глух к твоим мольбам. А если её правильно высушить и растолчённые лепестки сжевать, то ни одна живая душа не устоит перед тобой – так сильна мукура в желании опьянить, завладеть телом и душой. Навсегда, на веки вечные.
Индеец учил различать среди тысячи трав нужную – «пири пири» или клоповник майена, заставляя девочку дважды в день жевать сырой корнеплод, повышающий выносливость, пробуждая в крови древнюю воинственную силу предков, не боящихся ни Солнца, ни Луны.
Помимо сбора травяных растений, математики и письма, Птичка учил девочку языкам ветра, шипению рек, слышать тишину гор. Он водил её к покрытой вечными льдами горе, внутри которой бежали тонкие артерии – золото. Оно было надёжно скрыто от жадных человеческих глаз, и чтобы его увидеть и найти, девочка поливала камни раскалённой ртутью, и она шипела, сворачиваясь, не желая соприкасаться с мёртвой материей, но после сдавалась – липла к дрожащим золотым каналам спрятанным в недрах. Проклятый дед ни словом не обмолвился об отравляющей силе ртути. Вокруг неё безмолвно застыли люди, не нашедшие выхода. Она затылком, стёртыми локтями и кровоточащими коленями, обмотанными нежными листьями бананов, чуяла, как смотрят и смеются. И громко смеялась в ответ, не пропуская свернувшийся улиткой горький липкий страх – ха!
Но для того, чтобы найти, надо сначала подняться на высоту пять тысяч шестьсот метров над уровнем невиданных морей, правильно дышать, не заглатывая редкий разряженный воздух, не проталкивая его шершавыми ледяными кусками в сжавшиеся от испуга лёгкие, а дышать тихо, словно ты в заброшенной могиле охотишься на неправдоподобных юрких ящериц, которые каждым спинным позвонком знают, зачем ты пришла.
А после долго ползти, не оглядываясь и не останавливаясь ни на минуту. Чернильно-чёрный узкий тоннель внезапно размножался, делился на рукава, горловину, двенадцатипёрстную кишку. Лили наугад двигала плечами и проталкивала себя вперёд локтями, имея пару секунд на то, чтобы звериным чутьём не угадать, а узнать, в какой поворот вползти и не застрять навсегда в каменном воротнике горных недр. Но не зря, не зря Птичка водил её три года по ночной заснеженной степи – ищи тропу. Весной, под проливным злым дождём, который бил свинцовой дробью, норовя смыть с лица земли – ищи тропу. Жарким ненавистным летом идти на ощупь среди беспощадных сонных змей, притворявшихся ковылём – ищи! И она нашла.
Птичка ждал снаружи пять часов. И когда она неожиданно вышла с другой стороны пещеры, не пятясь по-собачьи, а на своих двух, сердце, этот странный сильный мускул впервые в жизни дрогнул и жалобно заскулил – не его могучее семя бежит по венам этой странной девочки с прищуренным смеющимся взглядом, за пазухой которой, привязанный к подмышкам, болтался мешок с кусками чистого золота. Ишь ты, нашла тропу!
Через неделю старик пришёл к её дому. Впервые постучал и, не дождавшись приглашения, вошёл торжественно нарядный, в новой яркой вязаной чульо. На ногах штаны, сверху пончо. Нана тягостно вздохнула, поняла, что закончилась странная жизнь у учителя, проводника и курандеро с её девочкой. Молча стала толочь жёлтые бобы, варить желе из чичи – фиолетовой кукурузы, собираться в дорогу.
Учитель отвёл девочку к священной реке Майо, туда, откуда вышли его предки и боги. Велел раздеться, тщательно помыться и набрать в рот речной воды. «Выплёвывать и глотать воду нельзя, – предупредил он. – Ты вода, внутри тебя вода, ты из неё вышла, и в неё однажды превратишься». Девочка долго плескалась, не стесняясь присутствия мужчины. Привыкла безоговорочно доверять. Знала, что неспроста.
Высушила тело и потянулась было к своему тюку, но учитель уже держал в руках белоснежную, из тончайшей шерсти новорождённой альпаки тунику. В ней и пошла, гадая, что же будет дальше. Вдруг это ритуал, и он хочет стать её первым мужчиной? Она была не против, знала, что так бывает. Но во взгляде мужчины не было слащавой грубости, которыми провожали мужчины Косую Нану.
Они шли почти час, но не обратно, к островам и Нане, а в сторону. Смеркалось. Высокий синий купол неба растворялся на глазах в незаконченную серость без горизонта. Они пришли к саманному домику, на пороге которого сидела молодая женщина. Девочка не сразу узнала Нану. Не говоря ни слова, вошли. Внутри горел огонь, над которым висел котёл с кипящей водой. Дом пропах мышами и травами. Птичка жестом указал девочке поднять тунику и оголить живот. Привыкшая к причудам наставника, с которым до этого учения проводились без присутствия Наны, она вопросительно посмотрела на женщину – та в ответ коротко кивнула, раздевайся, и рукой махнула на лежанку. Девочка легла. Нана стояла к ней спиной и, кажется, впервые плакала. Индеец нечто невнятное буркнул под нос и кинул на стол маленький предмет – заточенный акулий зуб. Нана долго не решалась взять его в руки, вода в это время громко выкипала в котле. Девочка, уставшая за день, прикрыла глаза, и старик кивнул – пора.
Нана подошла к ставшей за десять лет роднее собственной крови девочке. Которую она подобрала давно, кажется, в прошлой жизни, зарыв двенадцатый, собственноручно похороненный плод, холодея от ужаса перед карой от Матери Земли – Пача Мамы. Которую воспитала. Не высыпаясь и не доедая.
И вот сейчас, когда все долги выплачены и замолены, она, она, Нана должна вспороть нежный, спящий спокойным сном, миллиарды раз целованный ею живот. Нана долго плакала, спрятав косой глаз, рябую дырявую кожу лица в большие ладони – не могла. Но на улице призывно завыл ветер, заколыхалась земля, новорождённый, с ноготь младенца, месяц болезненно прорывался сквозь околоплодные воды облаков – пора. И она полоснула. Девочка за секунду до того, как порвалась крепкая, как рыболовные сети, кожа живота, открыла глаза – поняла. И дальше лежала молча, сжимая изо всех сил створки век, чтобы не просочилась ядовитая солёная влага. Не стекла по лицу, убежав за мочки ушей, намочив длинные светлые волосы, которые Нана, любимая Нана, утром и вечером тщательно зачёсывала в две плотные косы.
А потом всё закончилось. Нана, могучая Косая Нана, враз лишившись сил, рухнула на земляной пол и никогда больше не встала. Учитель опустил белоснежное мягкое платье на девичий кровоточащий, кричащий от ужаса исполосованный живот. Растянутая по краям ткань тут же приклеилась к огромной, от первых рёбер до лобка, ране. Через микросекунду проявился знакомый ленивый глаз. Он смотрел прямо. Затем правый – ближе к почке, вглядываясь в невидимое, за спину. Следом скривила рот нетронутая раковина пупка – точь-в-точь Нана, собравшая куриной попкой бледные губы на очередную шалость девочки. Последним проявился широкий лоб. Он выступал из под рёбер, обрастая на глазах жидким волосяным покровом, обвивающим внутренние органы девочки, спрятанные под истерзанной кожей. Лицо демона Supay, Тени, которая будет тебя защищать.
Супай, твоя Тень, бог смерти и демонов, правитель подземного мира Уку Пача от матери дочери, от дочери матери:
«В ночь, когда в твой сон проберётся плохой, и заскулит свободный ветер за окном – с тобой Супай.
В день, когда споткнётся Лилит, усомнившись в себе – с тобой Супай.
В год, когда потухнет огонь в очаге, оскудеет вода в Урубамбе, дрогнет рука, ослабеют глаза, остынет Солнце, заалеет Луна – укради одежду врага, Лилит. Сними с него обувь. Найди деревянную палку. Дай ей имя. Оплюй и обезглавь».
– Сууупай, суупааай, – шептало нечто невидимое в мокрый от слёз треугольник уха девочки.
– Сууупай, – шелестела за спиной ночь, и девочка провалилась в сон.
S U P A Y.
[1] Cielo (исп.) – небо моё, ласкательное обращение.
