О декабре 1986-го и 1991-го, выпавших на детство и юность, вспоминает Айдос Сарым.
Если брать события 25-30-летней давности, то два главных события моей жизни приходятся именно на 16 декабря. Первое связано с декабрьскими событиями 1986 года. Второе – с провозглашением Независимости в 1991 году. В этом нет пафоса и наигранности. Просто так все случилось и стало неотъемлемой частью моей жизни.
Надо честно говорить о том, что Алматы в те годы не был толерантным городом, дружественно настроенным в отношении казахов. Не только я, но многие мои сверстники могут привести десятки примеров из личной жизни, когда их третировали, оскорбляли только за то, что они казахи или говорят на казахском языке. Казахи, которые хотели иной доли, чем родной аул, которые имели научные, творческие, профессиональные амбиции, брали город приступом. Всеми правдами и неправдами они старались остаться и закрепиться в сытной, благодатной столице, находили кучу родни, которая помогала трудоустроиться, поступить в вузы, получить благославенную прописку, снять уголочек, комнатенку, полдома у какой-нибудь старушки в районе «Татарки» или Первой Алматы. Традиционные институты продолжали работать, несмотря на сложные катаклизмы века, несмотря на пролетарскую культуру и годы усиленного промывания мозгов. Даже относительно небольшие проблески пассионарности вкупе с казахской патронажно-клиентельной сетью делали «чудеса», преодолевали бюрократические преграды. Мои родители не были исключением.
Мои родители всю жизнь работали в казахских медиа. Отец был редактором на телевидении, а мать – старшим корректором во многих казахских газетах, прежде всего в областной «Жетісу». В те годы, понятно, негосударственной прессы не было в помине, она вся так или иначе выполняла функции партийно-советской пропаганды.
Вместе с тем именно казахская советская пресса приютила под своим кровом практически всю наличествующую тогда казахскую интеллигенцию, на которой зиждилась так или иначе вся национальная идея, очаги культурной автономии и национализма.
Это была очень интересная среда, которая с 9 до 6 выполняла задачи пропаганды, а в остальное время ей фрондировала, даже если это было неявно. Именно в этой среде зрели, а потом оформились зачатки этнического, социального недовольства, которое выплеснулось холодным декабрем 1986 года на площади Брежнева манифестацией, а потом и первым из череды межнациональных конфликтов на территории СССР, приведших к его бесславной кончине.
Иногда я думаю, что же сохраняло казахов казахами в столь «интернациональной» столице «лаборатории дружбы народов»?
Родители, родители родителей, связи с аулом, язык и культура, эпическая литература и пресса на казахском – все эти факторы выработали чувство единства, вертикальные и горизонтальные социальные связи людей с общей судьбой. Бытовой шовинизм больших городов только укреплял это единство, накапливал чувства обиды, особенно у молодых казахов, родившихся в 60-70-е годы, не знавших ни репрессий, ни войны. Причем проявлялось это практически среди всех казахских страт: начиная от членов ЦК, комсомола и заканчивая студенческой и рабочей молодежью.
Надо ли говорить о том, что казахская интеллигенция была сплошь обуреваема всеми этими качествами и настроениями. Я не видел, чтобы мои родители читали советский самиздат, зато хорошо запомнил листочки и тетрадки со стихами Магжана Жумабаева, Шакарима Кудайбердиева и других казахских просветителей и алашордынцев. Все большие и малые застолья, «қонаққа бару» и «қонақ шақыру», коими славились годы застоя, завершались кухонными разговорами за жизнь. А мы, дети, были невольными свидетелями и слушателями всех этих проникновенных бесед, горьких вздохов и рассказов о исторических судьбах народа.
Интернета и соцсетей не было. Кухня являлась вместилищем будущих протестов. А когда тебе 7-10 лет, ты многое впитываешь как губка.
Повезло мне и в том, что я учился в практически единственной на тот момент казахской средней школе, носившей имя Сергея Мироновича Кирова. Попасть туда было трудно, но благо сработал «блат»: родители смогли организовать пару интервью о школе. Да и старший брат учился там же, что служило еще одним критерием «благонадежности». Школа наша на жаргоне называлась «ДОС» или просто «досовской». Переводилась эта аббревиатура по-разному, но в ходу была «Достар Орыстарды Соғады» («Досы будут бить русских» – извиняюсь, но из песни слов не выкинешь).
Отношения в школе были не просто пацанско-дворовые, коими славился Алматы 70-80-х, но даже семейными. Учились целыми поколениями, когда старшие братья и сестры заканчивали школу, а младшие только шли в первый класс. Драки между школами и «районами» в городе были обычным делом, но в случае с 12-й школой примешивался этнический вопрос. Не случайно почти все старшеклассники нашей школы стали участниками декабрьских событий, в том числе мой родной брат.
Жизнь родителей продолжалась в нас, в детях, с юности научившихся жить двоемыслием: с одной стороны, жизнь советская, дворовая, с другой – казахская, этническая, затаенная. В начале 1980-х пошла большая кампания по открытию казахских школ. Национальная интеллигенция организовывала специальные петиции в ЦК из микрорайонов, от простых жителей города.
Часть активизма выпала и на нашу долю: вместе с родителями мы вечерами обходили целые районы: звонок, открывают казахи – заходим, убеждаем, берем подписи; открывают неказахи – извиняемся и идем дальше. Так за пару лет в Алматы удалось открыть несколько русско-казахских школ, где часто каждый класс был единственным, с 15-20 учениками...
Вот в такой ситуации случился декабрь 1986 года. Мне было 11 лет. 16 декабря родители – и папа и мама – задержались на работе. Я после школы сидел на работе у матери, в здании издательства ЦК Компартии Казахстана (ныне издательство «Дәуір»). Рабочий день затягивался, поскольку надо было выдать все решения алматинского пленума. Но уже с обеда все казахские редакции шепотом сообщали друг другу, что на площади стоит казахская молодежь. Нервное напряжение было таким, что его можно было резать ножом. Напряжение передавалось и нам, детям.
А на следующее утро, 17 декабря, мы обнаружили, что в нашей школе нет власти.
Всех учителей собрали на педсовет послушать представителей партии и комсомола. Три или четыре урока мы были представлены самим себе. В окно видели, как старшаки из казахских и русских классов на каждой перемене идут куда-то за школу. Они ходили драться. Возникали стычки и между младшими классами. А власти все не было. Лишь после обеда в нашем микрорайоне начали ходить дружинники и военные в бронежилетах, вооруженные кусками кабелей и черенками от лопат. Домой я вернулся в синяках.
В тот день вся наша семья оказалась в разных местах. Отец, работавший на телевидении, рядом с площадью, два дня не мог выйти из здания. Мать приехала домой на служебной «развозке» вместе с коллегами, не доехавшими до своих домов. Брата и двоюродной сестры, жившей у нас в то время, долго не было: брат пришел в час ночи, а сестра ближе к утру, они оба пробивались с площади в «Айнабулаке» пешком, какими-то закоулками.
Мы сидели дома, с глухо зашторенными окнами, боясь включить свет. Мать выбегала на каждый шорох, на каждый скрип в подъезде. Все сидели на кухне, пили чай и периодически названивали родным, уточняя дома ли, дошли ли. Ночью дважды приезжал какой-то автобус, и выходившие из него молодые люди призывали казахов ехать на площадь. Пришедшие наконец брат и сестра (продрогшие и замерзшие) только усилили тревогу. Их рассказы перемежались криками матери, запретившей нам выходить из дома и на время забыть про школу.
Сестра в то время уже работала, и мать с коллегами начали придумывать ей «алиби». Иначе грозило увольнение и другие неприятности.
Помню, как тетя Күпән, подруга мамы, работавшая корректором в журнале «Коммунист» шепотом, с чувством гордости сказала брату и сестре: «Уақыт өткен соң сендер батырға айналасыңдар!». (Пройдет время, и вы еще станете героями,. Это было 17 декабря 1986 года. В Алматы во всю шла операция «Метель».
Позже, повзрослев, я думал: наверное, так же чувствовали себя мои деды и бабушки в 1937-м. Страх – противное, мокрое, ядовитое чувство. Оно отравляет жизнь людей как на расстоянии, так и во времени. Я никогда не забуду это чувство.
Это моя первая личностная эмоция, связанная с декабрем...
Сказать, что декабрь 1986 года разделил жизнь казахов на «до» и «после» – значит, ничего не сказать. Одни трагические события сгибают людей, а другие, наоборот, разгибают. 1986-ой не сделал ни того, ни другого. Он казахов не согнул, не разогнул, но разбудил. Дал недостающее чувство гордости.
После 17 декабря 1986 года я больше не слышал в свой адрес этнические оскорбления. Никогда. Да я бы и не смирился уже. Двоякие чувства. С одной стороны, вопиющей несправедливости, с другой – гордости. Благо начинался период гласности, время трансляций из зала Верховного совета СССР, когда семьи целыми часами сидели у телевизоров.
А потом был 1991-й. Уже два года Казахстан переживал невиданный разгул демократии. Газеты пестрели сенсациями о сталинских репрессиях и голоде 1930-х. Создавались политические движения и организации. Будучи школьниками, мы сбегали с уроков и ходили на митинги «Азата», «Алаша», «Желтоқсана». Советский союз трещал по швам и разломам. Отделились прибалты. Кавказские республики. Украина. Только Казахстан пытался сохранить «Новый Союз», что вызывало недовольство казахской интеллигенции, всех оппозиционных и этнических организаций.
В такой возбужденной обстановке 15 декабря наш завуч собрала всех парней-старшеклассников и под большим секретом сказала: «Завтра в 9 утра вам надо быть на Новой площади. Девчат не берите, мало ли, только парни».
И на следующее утро мы, понятное дело, были на месте. Площадь уже перекрыли. Со всех стороны прибывали люди, в основном казахи. Желтоқсановцы, азатовцы – с плакатами и матюгальниками. В центре на специально построенном помосте несколько телеканалов настраивали свои камеры. Никто ничего толком не знал, но было ощущение: все чего-то ждут.
Кульминация наступила часам к 10-11, когда на трибуну, где в полной мере правила оппозиция, со стороны здания ЦК спустился весь официоз. Первым выступил Нурсултан Назарбаев, без долгих предисловий сообщивший собравшимся и, получается, всему миру, что Республика Казахстан объявила о государственной независимости. Была ли выдержана положенная в таких случаях по законам драматургии секундная пауза ошеломления? Не знаю. Помню лишь, как площадь взорвалась и минут десять не переставая скандировала: «Жаса, Қазақстан!». Это был восторг, неописуемое чувство.
Потом выступали Олжас Сулейменов, депутат Княгинин, депутат Шаханов, еще кто-то. Пришли первые телеграммы. Кажется, Олжас Сулейменов сказал, что независимость страны признали США, затем Турция, что вызвало еще одни продолжительные овации. Все обнимались и братались. Чувства захлестывали...
Митинг продолжался несколько часов. Самый массовый митинг в истории страны, как мне кажется. 25-30 тысяч человек. Которые расходились уже под сильный снегопад, в одночасье одевший в белые шубы серый, промозглый город. Машины стояли и смиренно пропускали возбужденную толпу, которая покидала площадь нарочито медленно, с каким-то неведомым чувством новой гордости за себя и за свою страну.
Это был из лучших дней моей жизни. Даже если мне больше никогда не доведется испытать что-то подобное – он один все оправдывает и все искупает.
Автор Айдос Сарым
