Рассказ Жанар Кусаиновой.
Родилась в 1979 году. Сценарист, драматург, писательница. Закончила журфак КазГНУ имени аль-Фараби. Работала на телевидении, на радио, в детской газете «Дружные ребята». Автор нескольких пьес и сценариев. Участница международных театральных форумов, фестивалей и драматургических лабораторий.
Убежать! Убежать! Убежать!
Мое единственное желание. С самого детства.
У нас очень маленький городок, здесь все покрыто шахтерской угольной пылью.
Зимой здесь адски холодно и темно, а летом жарко настолько, что, даже удивительно, почему до сих пор кожа на тебе не треснула, как на барабане, по которому слишком сильно били.
…И только Ты – смысл моей жизни.
…Сегодня, когда мне исполнилось 18 лет, я убила тебя… Своими руками.
…Убежать из нашего крохотного города, в котором мы с тобой жили.
Убежать! Убежать! Убежать!
…Мне нужно поговорить с тобой. Иначе я сойду с ума.
Я хочу услышать твой голос, увидеть тебя… Как раньше, когда…
Ты младший брат моего отца.
Однажды, очень давно, мне было тогда 5 лет, … мой отец сидел в тюрьме, мотал срок. Я не помню за что.
Ты появился в нашем доме через месяц после того, как отца забрали, ты стал жить с мамой. На вешалке висел твой плащ, твои вещи заменили папины в шкафу. Ты и моя мама…
Через год отец вернулся, вошел в дом, уставший, рано поседевший лев, с каменными глазами, он сразу увидел тебя, ты сидел на его месте и ел борщ. Отец сел рядом.
Он курил, и пепел сбрасывал в твой борщ, окурки тушил в твоей тарелке. Он молча смотрел на тебя.
Ты опустил голову. Ты не поднимал глаз. Мама сама вынесла вещи тебе. Сказала, чтобы ты уходил. И ты ушел.
Родной брат моего отца.
И мама беременная от тебя.
Мы стали жить с отцом. Но это была не жизнь. Он пил, хватал нож, грозил нам, однажды он меня порезал. Мои колени, мои ладони. Я забилась в угол и защищала руками лицо, глаза.
Я так обрадовалась, когда оказалась в больнице. Это было отдохновение от печали.
Ты меня слышишь? Говорят, что там, после смерти, вы все слышите!
Врачам говорила, что это я сама нечаянно порезалась.
Вскоре отец опять сел. Мама родила, снова вышла замуж, куда-то уехала, а я оказалась в интернате.
И только ты изредка приезжал ко мне, в интернат, на выходные. Иногда забирал меня с собой.
Я привыкла ждать тебя.
Нет ничего страшнее, чем пустые надежды.
Ты говорил, что не готов меня забрать… что не готов быть моим отцом. Не готов.
А потом приходил опять.
И снова исчезал надолго.
В выходные, когда других забирали, я ждала тебя...
До сих пор выходные для меня – маленькая смерть.
Умереть, воскреснуть, снова умереть. Умереть, воскреснуть, снова умереть…
И ждать, все время ждать, когда ты…
Однажды я слышала, как ты говорил с моей мамой. Ты спросил ее: «Ты хоть знаешь, кто отец твоей дочери?» (Ты указал на меня, я притворялась, что сплю.) Она ответила: «Не знаю, может быть, ты…»
Ты волком выл: «Ты стерва, сволочь, задушил бы тебя, как так можно?!»
А мама молчала, мама улыбалась.
Маме, кажется, было все равно.
Она не знает, никто не знает. Я тебя убила. Сегодня.
Когда я окончила школу, оказалось, что у тебя – онкология. И тогда я понадобилась тебе, конечно.
Все твои друзья говорили: «Боже мой, она же святая, такая молодец, бросила все свои дела, свою юность положила тебе под ноги. Она так преданно смотрит тебе в глаза, она так любит тебя».
Ты умилялся моей преданности.
Я вытирала твой мокрый от пота лоб, мыла твои руки и вспоминала свое бесконечное одиночество в интернате, когда и в дождь, и в снег я сидела на скамейке перед главным входом и ждала, месяцами, годами, а тебя не было.
Ненависть. Отчаяние, усталость. Жадная любовь.
Как-то раз, я залезла на крышу и кричала, что брошусь с нее, если ты не придешь. Мои волосы торчали на ветру, как высохшая солома, из которой солнце выжгло живительные соки, все – до капли. И солома топорщится мертвая, как напоминание о жизни.
Директор интерната осторожно полз по крыше и обещал, обещал. Ничего не боялся наш директор, уже привычный к таким вещам, все-таки не первый день в интернате.
Мне сказали, что ты придешь, что тебе уже позвонили. Но…
А теперь ты больной, теперь я тебе нужна, теперь ты на моем месте. Ты унижен моей помощью, моим милосердием и моей добротой. Тебе стыдно за то, что я простила тебя, за то, что все забыла.
Ты умолял меня: «Прости».
Тебе хотелось получить мое настоящее прощение, потому что ты понимал, что моя улыбочка наигранная, что внутри меня лед и холод.
Врачи сказали мне, что ты неизлечим. Боли были такие, уже ничего не помогало. Ты уже сам хотел умереть. Ты просил, чтобы я дала пустой шприц, вот же лежит на тумбочке. Помоги дотянуться. А я не дала. Я промолчала.
И тогда я простила по-настоящему, потому что нельзя было по-другому.
Нужно было отпустить тебя.
Однажды, когда мы остались вдвоем в палате, я увидела, что лекарство в твоей капельнице вот-вот закончится. Она уже пустая. Воздух в ней.
Я вышла… Долго стояла во дворе, курила. Ждала, когда уже все… Курила и ждала. Как тогда в детстве... Только бы ты не…
Затем… ко мне бросилась медсестра с бледным лицом, она лепетала что-то такое, соболезнуем, простите, он умер, пока вас не было. Медсестра молоденькая, у нее это первая смерть, она только что с училища, руки трясутся.
А я киваю молча.
У меня это не первая смерть и не единственная. Я каждые выходные умираю и воскресаю. Как в детстве, когда…
Тот, кто умер однажды, тому и убить легко.
Я просто хотела, чтобы твои боли прекратились, чтобы ты больше не страдал, но убивший всегда оправдание себе найдет.
Когда ты уже умер, врачи-медсестры засуетились, ну обычные медицинские дела. Я стояла в шоке. Врач отвел меня в сторону, подозвал уборщицу, сказал ей: «Возьми ее себе в помощницы, пусть моет лестницу, моет, пока не успокоится. Да следи за нею, а то она и из окна выброситься может в таком-то состоянии».
Вот я и мыла полы, мыла–мыла–мыла…
Дух заблудился на глади морской, где свет и тени, где отражения от крыльев и копыт, где война и печаль, где примирение и принятие. Клятвы любви не произнесены, но она – любовь бесконечна и края не имеет. Умершие – любящие продолжают любить, умершие – ненавидящие ненавидят и впредь. Ибо смотрит не глаз, а душа видит, слышит не ухо, а душа. И тело, оставленное не преграда для жизни души…
Так я живу, да и живу ли? Какой теперь год, какое государство на дворе? Где все мы? Линии оборваны, стены разрушены. А я все сижу на привязи. Ты, тот, кто мог бы своим прощением меня отпустить – умер, да и если бы ты простил бы меня…это ничего не изменило бы. Я сама себя простить не могу.
Я человека убила, тебя, который меня любил, который меня жалел, растил… Да ни черта ты меня не растил и не жалел… ни хрена… я все придумала, сочинила...
Все жду, жду, жду… жду слов твоих.
Ты слышишь меня? Говорят, что там, ТАМ, умершие слышат…
После твоей смерти я осталась одна. Мне сказали, что я теперь твоя единственная наследница, имею право на все, что ты оставил. Однокомнатную холостяцкую квартиру, машину разбитую, клочок земли у леса, где болото и грязь.
Я собрала твои бумаги, дневники, письма и всякое такое. Думала спрятать это куда-нибудь подальше. Выбросить не могла, оставалось только… Но сама не знаю, почему…я стала читать.
… я нашла письма Марины. И фотографию, где вы вместе. Любовь. Посмотрела на дату, это еще до того, как ты встретил мою маму.
Ты и Марина.
Твоя запись в дневнике: «Марина! Где ты?»
Теперь я знаю, кого ты любил. Она написала тебе, что беременна от тебя. Спрашивала, почему ты не отвечаешь на ее письма.
Я несколько раз перечитала это, сначала до конца, с конца к началу.
Адрес записала себе в блокнот. Москва, Сокольники. Надо ехать. Думаю, что твоему ребенку должно быть 20 лет, вполне себе взрослый человек.
На последние деньги купила билет до Москвы.
Москва, в которой меня никто не ждет.
Кого я ищу? Я не знаю.
Я могла бы подождать полгода, чтобы сроки прошли. Те самые сроки, когда еще можно претендовать на наследство. Но я решила поехать. Я решила быть честной, и тому, кого я найду, я все расскажу. Честно и прямо. Глядя в глаза. Я смогу посмотреть в глаза. Я смогу.
И, наверное, меня простят. Наверное.
На вокзале было шумно и тесно. Пахло сырыми после дождя пальто. Выла чья-то собака, мальчик капризный требовал у мамы конфетку. Мама устало что-то отвечала. Кто-то курил в толпе. Парни с гитарой и песней про Владимирский централ пили водку и неуклюже обнимались.
У меня дрожали руки.
Вошла в вагон. В темноту и холод. Словно умерла.
Поезд качало, в моей груди бился боевой барабан. Ни секунды покоя. Когда же он треснет? В моей сумке только твои письма и фотографии. Ты и твоя Марина. И ее строчки.
«Я тоскую по тебе… Почему ты не отвечаешь на мои письма?»
День сменился ночью, а затем снова наступил день. День – ночь и снова день. И снова ночь. Чем ближе я была к Москве, тем больше страхов и сомнений появлялось в моей душе. Зачем я туда еду?
Кого я могу найти спустя двадцать лет?
Убежать! Убежать! Убежать!
Исчезнуть. Просто исчезнуть.
Когда же наконец поезд прибыл к цели, вот она – Москва… я выскочила из него, так решительно и отчаянно, как будто бросилась в бездну. В темноту.
Как добиралась до нужного адреса, точно не помню, кого-то спрашивала, смотрела в карту, два раза заблудилась. Устала очень. Брела куда-то. Я в тот день ничего не ела, не могла. Казалось, что нервы вот-вот треснут, распадутся на атомы.
Словно мое сердце взорвалось.
Улицы перетекали одна в другую, внезапно обрывались, уходили в темноту, из нее проступали тонкие силуэты полуслепых фонарей. Дул холодный ветер.
Наконец нашла. Вот эта улица, вот этот дом. Новостройки. Такие же, как и в нашем городе. Такие же, как и везде.
И даже балкон, на котором вы фотографировались с Мариной, не изменился. Вот он.
У меня в руке пожелтевший черно-белый снимок.
Балкон. Ты и Марина, такие молодые, смеетесь, целуетесь. Как будто с вами никогда не случится ничего печального. Никогда…
Как будто этот солнечный летний день на постаревшей карточке – навсегда.
Как будто на свете не бывает смерти, и тяжелые болезни существуют только в воображении плохих писателей.
Я присела на скамейку, рядом с подъездом. Не помню, сколько времени я там просидела.
Я как будто снова оказалась в моем детстве. На скамейке. Снова жду.
Курила сигаретки, ломала спички.
А ты когда-нибудь вспоминал обо мне?
Мимо меня проходили какие-то люди. Бабушки с детьми, две девушки сплетничали о ком-то, юноша в очках, с белой тростью то и дело проверял время на «говорящих часах». Знаешь, есть такие, нажмешь кнопку и тебе говорят, который сейчас час…
Он ждал кого-то.
Я смотрела на него, а ведь он мог быть твоим сыном. По возрасту вполне подходит.
Не знаю, зачем я вообще сюда приперлась… как будто это может тебя вернуть.
ТЕБЯ. НЕВОЗМОЖНО. ВЕРНУТЬ.
Я СДЕЛАЛА ЭТО САМА.
Не знаю, сколько бы я еще так сидела. Как вдруг на балкон (да-да, на тот самый! Как на фотографии, вот она желтая на моей ладони) вышел молодой человек, он развешивал на веревках постиранные игрушечные платья. Такие крошечные, что даже ребенку малы. Он насвистывал. Я не сводила с него глаз.
Это был ты! Только молодой, живой! Невероятно!
Ноги сами вскочили. Я схватила свою сумку и помчалась к нему. Я бежала к тебе!
Второй этаж! Второй!
Твое лицо. Его лицо. Перед моими глазами. Ты вернулся! Ты снова со мной!
Как во времена моего детства, когда ты жил со мной и мамой. Молодой.
Я как будто получила отпущение моих грехов. Меня простили.
Как постучала, не помню.
Дверь была открыта.
– Входите! Не заперто! – крикнул Его–Твой голос откуда-то из комнаты.
Я вошла.
Я нерешительно мяла в руках свою сумку. На меня как будто обрушился холодный дождь.
А что я скажу? Как объясню?
Сначала надо показать письма. Фотографии. Даже балкон не изменился.
Слепая кошка в углу искала молоко в блюдце, принюхивалась, не решалась сделать хотя бы один шаг.
Ты-Он подошел ко мне: «Привет! А ты вовремя! Молодец! Нина? Я правильно запомнил? Ты ведь Нина?»
Ты-Он протянул мне теплую руку. И положил в мою ладонь яблоко.
Я оторопела. Ты-Он с кем-то меня перепутал, обознался.
Комок в горле. Надо сказать о твоей смерти. С чего начать?
На стенах фотографии Марины. Я сразу ее узнала. Она молода, а вот здесь она старше. У нее седина. Первая. Но почему же она не закрашивает ее? Принципиальная. Решила стареть красиво.
Марина и Ты-Он. Ребенок, мальчишка, взрослый парень. И никого больше.
Одиночество вдвоем.
– Нин, ну ты чего? Как не родная. Кстати… – Ты-Он посмотрел на часы на стене. (В нашем доме были точно такие же, я помню их с детства). – Мы опаздываем. Нам пора. Я обещал твоему брату показать тебе нашу богадельню.
Ты-Он быстро накинул на плечи куртку, схватил какой-то рюкзак у входа и мы пошли.
Ты-Он шагал очень быстро, почти летел. Я узнала эту твою манеру ходить, я еле поспевала за тобой, когда мы куда-то ходили вместе. Это было так редко, но я помню.
И эта твоя-его улыбка… И привычка поправлять на ходу непослушную челку. И шуточки на ходу. И это чувство бесконечного счастья, когда я держу тебя за руку.
Ты-Он крепко стиснул мою руку в своей, стараясь не потерять ее. Мы смотрели друг на друга как заговорщики. Я знала, о чем думает тот, кто схватил мою руку. Я знала все его желания, потому что они были моими.
Да! Ты это слышишь? Нет, я не сделала ничего дурного… Но я все знала…
Мы пришли к какому-то институту. Мы влетели по лестнице, я то и дело вертела головой во все стороны, оглядываясь на девушек и парней в ярких костюмах. Фальшивое золото на искусственном шелке. Молодые, сияющие лица. Мы что на карнавале?
Мы вошли в небольшой зал, выкрашенный в черное. Там было много людей. На первом ряду сидели члены комиссии. Седые головы, строгие глаза.
Мое сердце сжалось от испуга. Ты-Он заботливо усадил меня в зале, среди зрителей, нежно погладил по плечу, прикоснулся к моим волосам. Я робко заглянула в Твои–Его глаза, увидела в них нежность, испуганно отвела взгляд. Холодок пробежал по моей спине. Я знаю эти глаза. Я боюсь догадаться…
Ты-Он вышел на сцену с двумя девушками в народных костюмах. У вас в руках появились куклы-марионетки. (Ах, вот чьи платья ты стирал?! Тогда на балконе.) Начался показ дипломного спектакля.
Ты-Он старался. Девушки что-то пели. Это была какая-то детская пьеса. Ничего не получалось. Все было беспомощным и скучным. Мне хотелось помочь Тебе-Ему.
Этот смешной нелепый парень так похож на тебя.
И я стала смеяться. Ты же знаешь, как я умею смеяться, заразительно, от всей души.
Я хохотала во все горло.
Высоко запрокидывала голову, чтобы мои предательские слезы никто не заметил.
Ты знаешь, это глупо, но мой смех подхватили. Сначала один человек, а потом еще и еще. Актрисы будто «зарядились», стали играть увереннее.
Мое счастливое настроение, словно вирус быстро распространилось в зале. И зрители уже искренне хохотали.
Комиссия смотрела с интересом, строгость пропала.
Ты-Он, кажется, был счастлив.
Я коснулась своего плеча, там, где Ты-Он дотронулся до меня.
Он очень на тебя похож. В какой-то момент, я даже поверила, что ты воскрес.
Затем показ закончился. Зрители восторженно аплодировали, комиссия говорила что-то одобрительное.
Но я не слушала. Я потихоньку встала и вышла из зала. Выскользнула из института.
Как бежала по улице, я не помню.
Помню только, вдруг остановилась. Оглянулась, увидела Тебя-Его в толпе студентов, на крыльце института. Зимой, без куртки.
Снег скрипел на крыльце.
Ты-Он тревожно вертел головой, нервно осматривался, искал глазами кого-то. И не мог найти.
Наверное, Ты-Он искал меня…
Мне захотелось вернуться, прижаться к Твоему-Его плечу носом, уткнуться и молчать.
Я даже сделала шаг навстречу. Но…
Но…
Убежать, убежать, убежать!
Главное желание с самого детства….
Бежать по улицам, переходящим из одной в другую, теряющимся в темноте, ускользающим легкой, холодной ящеркой во мраке.
Бежать по проспектам, лететь, спотыкаясь и падая…
Москва – Вавилон, где всякий может встретить всякого.
Вавилон, где сотни тысяч встреч и миллионы возможностей каждую секунду.
Кроме одной.
Я никогда не встречу Тебя.
Я навсегда теряю Его.
Убежать! Убежать! Убежать!