У Айсултана Сеитова – сверхновой молодой звезды из Казахстана, модного клипмейкера, работающего с самыми большими звездами мирового шоу-бизнеса из числа небожителей, – новый этап в жизни. На днях он презентовал свой дебютный полнометражный фильм – исторический этнохоррор «Қаш». Кино о двух братьях, спасающихся от голодомора тридцатых годов, стало событием задолго до премьеры.
Несмотря на всеобщий хайп вокруг имени Айсултана и его кажущуюся уверенность, оказалось, что для двадцатипятилетнего режиссера переход из одной лиги в другую получился болезненным. Говорит, что таких эмоциональных качелей у него еще не было. Действительно, находиться под давлением высоких ожиданий – так себе развлечение.
Галия Байжанова поговорила с ним о его отношении к критике, к попыткам сравнить его с другими, дружбе со звездами, перфекционизме и эгоизме.
На премьере в Алматы Айсултан – или, как его называют друзья, Айс – выглядел немного растерянным, но счастливым. Вроде неважная, но отличительная черта – парень оказался неожиданно высоким. Учитывая его имя Айс, почему-то просилось пошлое сравнение – мол, возвышался над толпой приглашенных, как айсберг. На самом деле все вышло иначе – на интервью оказалось, что он никакая не глыба льда, а совсем наоборот: теплый, живой и уязвимый человек.
Айсултан, как вы относитесь к критике?
Смотря какая критика, но, думаю, позитивно. Это мой дебют, и я знаю все косяки своего фильма сам… В общем, нормально я отношусь, критикуйте, если есть за что.
Я раньше считала, что дебютантов критиковать нельзя, теперь уверена, что необходимо это делать, особенно если человек талантлив. Если бы Эмира Байгазина побольше критиковали после его дебюта, то, возможно, сегодня он бы не снял свою чудовищно плохую «Жизнь», которую отправили на «Оскар» от Казахстана в этом году.
Его «Уроки Гармонии» в свое время потрясли меня, но его «Жизнь» я еще не видел. Поэтому не могу судить, да и кто я такой? Я сам дебютант. У нас есть такая проблема – люди, только добившиеся успеха, с полпинка начинают думать о себе очень высоко. Их возводят на пьедестал, где они чувствуют себя довольно комфортно, и они тут же застревают в развитии. У меня с этим проблем нет – я с восемнадцати лет нахожусь под большим спотлайтом и стараюсь адекватно относиться к себе и, возможно, каким-то своим достижениям и шуму вокруг них. В общем, нахожусь максимально приближенно к земле.
Не соглашусь. Вы первый на моей памяти дебютант, к которому такой внезапный кредит доверия. Я никогда не слышала, чтобы люди спрашивали про ранние продажи на дебютную ленту, вы же звезда! Нет?
Конечно, работает мой бэкграунд в клипмейкинге. Он и дает весь этот шум и буст, и я этому благодарен, ведь если бы не это все, моему фильму не дали бы такую хорошую роспись в кинотеатрах, не присвоили бы статус национального кино и не было бы таких отношений с дистрибьюторами. Большинству же наших дебютантов пробиться к зрителю крайне сложно, например, наша компания не так давно продвигала фильм «Зере» Даурена Камшибаева, и было невероятно трудно добиваться адекватного проката. Ребята говорят: это небо и земля.
Так что, критиковать вас будем?
Я готов. Я никогда себя не позиционировал великим режиссером, который снимает идеальное кино с безупречной структурой. Но не забывайте, это мой дебют. Для меня «Қаш» стал прежде всего картиной – поиском себя. Это очень важная для меня работа, потому что, только поработав на этом проекте, я по-настоящему понял язык кинематографа, осознал, что хочу делать дальше и какими должны быть мои дальнейшие фильмы. Мы целый год возились с этим фильмом на постпродакшне, и сорок процентов этой ленты было изменено на монтаже. Знаете, для меня это были не просто съемки, а такое форсированное обучение кинорежиссуре, причем знания подавались в максимально жесткой манере.
Чему вы научились?
Одна из главных вещей, которые я усвоил – это то, что в кадре работает далеко не все, что работает на бумаге. Понимать это непросто, особенно когда чувствуешь мощное психологическое давление – мне хотелось, чтобы моя работа выглядела так, какой я ее задумал. Ничего не давалось легко ни мне, ни другим ребятам из нашей команды. После съемок мой сценарист впал в депрессию, сразу после него продюсер, а затем и я тоже – у меня начались невероятные эмоциональные качели. Когда я вернулся в Америку, меня безумно штормило, ведь я прошел через довольно тяжелый процесс, увидел все свои ошибки, понял, принял, и это как раз дало мне трезвый взгляд на свой фильм.
А что стало причиной депрессии – осознание несовершенств? Или то, что проект закончился?
Все вместе. Во время съемочного процесса я кайфовал от всего, что происходило на площадке, особенно от работы с актерами. Две недели счастья, такой буст, казалось бы, столько вдохновения, а потом съемки закончились, у меня произошел максимальный эмоциональный обвал. Когда начался монтаж, у меня вообще случилось что-то вроде паранойи. Понимаете, я по своей природе такой человек, который любит все надумать. Сижу смотрю материал, и мне кажется, что сцена никакая, что все плохо, но смотрит кто-то другой – и оказывается, что все не так катастрофично. Или вот ты сидишь с режиссером монтажа, вроде все сделано правильно, по ремеслу и как задумано, но сцена не работает, и ты на ходу начинаешь что-то придумывать, маневрировать, импровизировать, чтобы сюжет двигался дальше. И в таком состоянии я провел все лето 2021 года. Но бросить это ты не можешь, ты продолжаешь собирать свой фильм и надеешься, что в итоге зритель посмотрит и все-таки получит в финале чувство катарсиса и удовлетворения.
Почему вы выбрали такую сложную тему для дебюта? Голодомор – это ведь наша коллективная национальная травма, и к ней так не подступишься…
Изначально мы хотели снять кино про заблудившихся людей в степи. Но когда я стал думать, в каком контексте это делать и в какой временной промежуток это может произойти, то понял, что, наверное, это будут тридцатые годы. Меня вдохновила история прадеда моего друга, который спасся во время голода благодаря своему старшему брату, который нес его на себе по зимней степи, а потом устроил его в приют. Но согласен с вами, сам выбор темы может сыграть со мной злую штуку, ведь люди, наверное, ждут откровения об ашаршылық и глубокого осознания темы.
А я думаю: ничего себе, если человек взял для дебюта ашаршылық, то что он возьмет для второй картины? Қантар?
Тема крутая, мне всегда интересно было исследовать протестные настроения. Я еще студентом хотел снять про 1986 год и в январе тоже выходил на площадь, видел все своими глазами и испытал все на своей шкуре. Но я уже задумал свой следующий проект. Писать сценарий я еще не начал, поэтому рассказывать пока не буду, скажу лишь, что это будет история, которая происходит в наши дни, и мне хотелось бы в ней покопаться в сути современного Казахстана.
Звучит интригующе. Давайте все же покопаемся в «Қаш». Вот как я оцениваю качество кино? Для меня всегда ценно, если в нем какая-то глубина, какие-то смыслы помимо сюжетной линии. У вас есть. Все герои вашего фильма – это будто бы аллегория на современное казахстанское общество и его слои. Особенно меня заинтересовала фигура старика – неугомонный шал с тысячей жизней, который встречается им в степи. Он говорит, что знает, куда ведет, но, по сути, ведет их в никуда. Очень кого-то это мне напоминает. Сегодня, к слову, ведь 1 декабря – бывший праздник. Закладывали ли вы эти ассоциации или это случайность?
Я рад, что вы такое видите, но эту фигуру можно интерпретировать по-разному. Вы считываете ее так, кто-то по-другому. Закладывал ли я эту мысль на моменте съемок? Нет. Изначально мы просто хотели снять интересный фильм, а поскольку вторую часть я решил сделать более притчевой, если хотите – философской, посчитал, что пожилой мужчина будет здесь уместен. Первая мотивация была такая. И только когда я уже сидел на постпродакшне и смотрел материал, почувствовал эти вибрации и понял, что в нашем обществе эту фигуру могут понять именно так – мол, вот он, тот самый архетипический старик, который, как вы и сказали, ведет их в никуда.
Вы ведь из того поколения детей, на чьих глазах наш первый президент стал бронзоветь, вы наверняка же учили в детском саду стихи про него? А ведь установки, которые мы получили в детстве, самые стойкие… Пиетета перед его фигурой не было?
Нет, стихов мы не учили. Это давно дефолтная фигура. Я и у Дудя говорил, что мне он был интересен только в свете фильмов о нем. Каково это, когда о тебе снимают столько нечестных картин? По-настоящему я заинтересовался его личностью после январских событий, когда стали ходить слухи, что он не в стране и что, возможно, никогда не сможет вернуться. Я подумал – каково это? Тридцать лет ты живешь с представлением, что совершаешь благие вещи, но потом ты все теряешь в моменте, и есть риск, что, возможно, ты потеряешь самое дорогое – право быть похороненным на своей земле. Такое падение великой фигуры, эффектное завершение арки героя… Такой фильм о президенте я бы посмотрел… Знаете, я думал, мы про мою картину будем говорить. Вся эта политика, ее обитатели и их принципы меня невероятно триггерят. Это большая тема для меня. Смотрю сейчас на Экибастуз и понимаю, что, кажется, в нашей стране ничего не изменилось. Просто система стала хитрее.
Хорошо, давайте тогда поговорим о нашем обществе не через призму политики, а обсуждая ваш фильм. Ваш герой действует, но это пассивная фигура, он же весь фильм убегает! Почему? Это нужно было просто как форма – смотреть за побегом по-своему интересно или это голос поколения, привыкшего не решать проблемы, а убегать? Вы же ролевая модель для своих сверстников, откуда у вас такой герой?
Почему он убегает? Потому что ему надо выжить ради своего братишки, ведь без него тот в степи просто умрет. Почему не застрелит старика? Если вы внимательно смотрели фильм, то в начале показано, что ружье бракованное, а когда он наконец делает попытку выстрелить, она безуспешна – из оружия доносится только мерзкий хрип. Почему он его не задушит и не вступит с ним в открытый бой, даже без ружья? Потому что есть шанс проиграть.
Но тот же старик, а этот молодой и сильный! Откуда у вашего героя такая психология пораженца? Почему он считает, что проиграет, еще не ввязавшись в драку?
Потому что он думает о своем братишке: если он будет убит или ранен, то мелкий просто не дойдет без него и погибнет в степи. Я хотел вообще сделать так, чтобы их бои выглядели как игра в шахматы – Исатай сделал такой ход, а Тепе другой, затем они поменялись местами, чтобы у них была постоянная борьба. Такие кошки-мышки.
То есть в мужчине для вас больше важен ум, чем сила?
Конечно, и я говорю об этом в своем фильме – только ум, только образование и правильное критическое мышление приведут нас к осознанному обществу. И это я говорю не с точки зрения образованного человека, а с точки зрения человека, который хотел бы стать образованным. Я сам люблю учиться, я тянусь к умным людям, хочу много знать. Чтобы просто иметь ответы на свои вопросы.
Но все эти ваши месседжи про «ученье – свет» чересчур прямолинейны, мне кажется. Это же так не работает.
Да, я понимаю, говорить сегодня за образование – это сверхочевидная вещь, и само слово «образование» искалечено частым использованием, но чем старше становишься, тем лучше понимаешь, что образование – это системообразующая вещь, оно ключ ко всему. И я это вижу по сегодняшним выпускникам Назарбаев Университета. Там такие ребята – когда сталкиваюсь с ними, каждый раз поражаюсь их уровню. Такую систему университетов, и я говорю не про название, а про ее суть, нужно построить в каждом регионе, в каждом селе.
Вернемся к фильму. Психологи говорят, что принятие серьезной травмы происходит медленно, небольшими шажочками. Сначала укладывается эмоциональный слой, потом визуальный – например, жертву больше не триггерят похожие картины – и так далее. Самая высшая степень принятия – когда человек об этом готов наконец говорить. Когда я смотрела ваш фильм, у меня возникла такая мысль, что вы рассказываете о трагедии визуально, но вербального осмысления темы так и нет, реплики довольно односложные и функциональные, особых рассуждений не заметила, после фильма нечего процитировать. Вам есть что на самом деле сказать о голодоморе?
Не было такой задачи – сказать что-то о голодоморе, и, вы правы, я боялся работать с диалогами. Мой сценарист Аблай Нурманбетов вообще-то поэт, для него слово чрезвычайно важно, он предлагал какие-то вещи интегрировать в сценарий, но я относился к тексту с опаской и решил снять фильм с минимумом диалогов. Для меня было важнее не проговорить эту трагедию, а остаться в том визуальном мифе, который мы придумали для этой картины. Я пытался сконцентрировать свое внимание на жанровых условностях и ради этого много что исключил из фильма, например, всю физику – в том смысле, что у моих героев даже живот не урчит от голода. Просто я не хотел, чтобы моя история превратилась в казахскую версию «Выжившего» и стала бы историей про выживание в степи.
В своих интервью вы не раз говорили, что не стесняетесь референсов, и когда я смотрела ваш фильм, я не могла отделаться от мысли, что вы вдохновлялись Робертом Эггерсом. «Қаш» – это такая смесь его «Маяка», «Ведьмы» и казахской истории. Вас не обижает, что вас сравнивают с другим режиссером?
Нет, тем более моим источником вдохновения служили не его картины, а фильмы Акиры Куросавы. Да, я знаю, что меня будут сравнивать с Эггерсом, это ожидаемо, мы ведь оба работаем в жанре этнохоррор, но для меня «Семь самураев» был здесь большим референсом, чем «Маяк».
Когда в кадре появляется безумный старик, я подумала – ну все точно, казахский «Маяк». Но персонажа Уилемма Дефо можно интерпретировать хоть в древнегреческой мифологии, хоть в психоаналитической теории, у вас же получилась только фигура хитрого шала, которого хочется рассматривать только в контексте современной истории…
Нет, я не проводил никаких параллелей между этими героями. Нашего героя зовут Тепе, это производная от Тепекоз, так называют Циклопа в тюркской мифологии. Так в этой истории мы завуалировали древний миф о Циклопе, который отобрал стадо баранов у двух братьев, и они идут их возвращать. Это цветовое решение я тоже выбрал не потому, что где-то увидел похоже, а потому, что в момент съемок степь уже покрывалась зеленой травой, а мне надо было создать холодную атмосферу с завораживающей и пугающей красотой. Такой, собственно, и является степь в декабре.
Ваш визуал без лишней скромности роскошен, вы потрясающий художник и такие картины голодомора должны войти в учебники истории, но кажется, будто бы там есть некая эстетизация и гламуризация смерти…
Такое изображение я выбрал потому, что не хотел снимать историческую драму и уж тем более документальную, а хотел остаться в пространстве мифа. Мне кажется, что все мои кадры, хоть и достаточно жесткие, но умеренные и честные. Гламуризации смерти, поиска ее эстетики ради самой эстетики там нет. К тому же они придуманы под впечатлением от работы с некоторыми архивами тех лет. Вы не представляете, как это красиво снято! Видимо, тогда фотографов и операторов посылали в аулы с заданием запечатлеть быт, чтобы отчитаться в Москве, мол, все идет по плану. Хотя они старались поймать красоту, выстраивали мизансцены, но даже по этим архивам видно, что все там совсем не по плану. Насмотревшись этой красоты, я придумал такую короткометражку – фотографа отправляют в аул для того, чтобы он снял его жизнь во всей красе, а там голод… Пока это осталось на уровне идеи, но, знаете, работать с архивами мне очень понравилось. Мы много что открыли там для себя, ведь, готовясь к фильму, мы посмотрели тонну архивного материала. Кстати, там и увидели, что в степи, оказывается, водятся черепахи.
Вы прям как иностранец – не видели, что ли, черепах в степи?
Ни разу! И не только я, но и большая часть группы.
Серьезно? В любой нормальной степи они есть.
Значит, в Астане нет нормальной степи.
Да, Астана – суровый город, в котором нет ни черепах, ни собак, ни кошек. Я первое время удивлялась – почему их там нет? Такой, знаете, официозный город, в котором нет животных.
Да и людей там моментами не хватает.
Ваш фильм попадает в очень актуальную сейчас тему – деколонизации…
Так совпало. Я рад, что наше общество готово наконец об этом говорить. Мне кажется, что деколонизация мышления начинается с языка, и я думаю, финал моего фильма даст большую почву для рассуждений на эту тему.
Я неслучайно заговорила о деколонизации. В западном кино есть такой троп, как «белые спасители», и герои российских актеров Александра Паля и Варвары Шмыковой как будто из этой категории – один, значит, как русский Прометей, дарит ребенку спички, пока Исатай пытается высечь искру из камня, а вторая несет образование в массы. Почему так получилось? Это снято с учетом интересов российской аудитории?
Нет, что вы. Герой Паля не так однозначен. Непонятно, куда он потом делся, предал ли он их или, наоборот, пытался защитить. Вас затриггерила сцена со спичками, понимаю, но никакие «белые спасители» там не планировались. Никаких двойных смыслов там нет. Спички просто должны были сыграть свою роль как чеховское ружье. Я хотел показать всего лишь его взаимодействие с ребенком, что Илья хоть и на службе, но тоже человек, ничто человеческое ему не чуждо. А потом, я не хочу никого демонизировать, потому что считаю, что агрессией ничего не добиться, таковы мои принципы. С героиней Варвары акценты другие. Вот вы считали финал так, а мой друг Zaq из Ninety One расплакался от концовки, ведь он так болеет за язык, и ему было больно от этого. Я думаю, если бы вы держали в уме мою открывающую сцену, где режиссер заявляет картину, а зритель видит цену так называемого «прогресса», то вы бы правильно считали финал. Цена коллективизации оказалась для нас непомерно высокой и неоправданной ничем – Советский Союз в итоге развалился, а жизни погибших казахов никто нам не вернул.
Ваш фильм вполне мог бы попасть на неплохой фестиваль. Почему вы не в конкурсе? Вас проигнорировали или не было такой цели?
Я снял картину для казахстанцев, и с самого начала моей целью номер один было то, чтобы картину посмотрели дома. Мне важно, чтобы ее приняли здесь, на родине, все остальные рынки для меня вторичны. Взять, к примеру, Адильхана Ержанова. Его так любят на европейских фестивалях, что он ездит туда, наверное, каждые субботу-воскресенье, но в Казахстане его фильмы смотрит очень маленькая аудитория, и это трагедия для нас самих. Мне жаль, что его ленты не смотрят так активно, как он того заслуживает, ведь он большой режиссер и с каждой работой растет. Его недавний «Голиаф» – это картина, которую нужно смотреть всем. Но почему ее посмотрели лишь единицы? Почему наши фильмы гремят где-то в Европе, а до наших зрителей не доходят?
Но ведь в Казахстане это работает только так: хочешь внимания соотечественников – прославься где-нибудь за границей. Вас знают, потому что вы работаете с американскими рэперами, Димаша – потому что весь Китай от него без ума, Скриптонит стрельнул в Москве и так далее…
Пора этот стереотип ломать. У музыкантов же это получилось – теперь казахстанским артистам необязательно лететь в Москву и петь на русском языке, чтобы иметь большую аудиторию. Я думаю, и у кинематографистов все получится.
То есть вы думаете, что ваши фильмы смогут собирать залы дома и без фестивалей и те вам попросту не нужны?
Ни в коем случае. Они нужны, но мне больше интересны те, которые разрешают премьеру дома, в стране производства. На один из таких фестивалей мы подались. Но я не питаю иллюзий. Пройдем – хорошо, не пройдем – ничего страшного, будем работать дальше.
Не знаю, куда вы подались, но желаю вам попасть в программу «Сандэнса»: потому что это дорога на американский рынок, к студии А24, поддерживающей независимых режиссеров, и к другим компаниям.
Мне ближе то, чем занимается студия Plan B Брэда Питта, но я буду рад всем предложениям. Я готов к любому раскладу, и ничто не отобьет мое желание работать в кино. Я делаю фильмы не ради фестивалей и рецензий, не так я влюбился в эту профессию. Считается, что режиссера видно по дебюту, мол, человек ходил, копил силы, свой жизненный опыт и в итоге «выстрелил», но я верю, что моим дебютом станет мой второй фильм – я теперь знаю, как снимать кино.
Вы правы, по-настоящему режиссера надо оценивать по второму фильму, там понятно, успешный дебют – это случайность или закономерность.
Я уже писал в своем Instagram, что мои отношения с первым фильмом закончились. И что теперь его ждет, я не знаю. Будут ли меня хвалить или ругать, мне неизвестно, я отпустил ситуацию и могу только надеяться, что эта история будет интересна людям и что сама тема голодомора не перебьет весь мой фильм. Признаюсь вам, что сейчас чувствую себя максимально уязвимым. Но это прекрасно, это значит, что я живой.
А мне казалось, что у вас броня. Все-таки когда становишься успешным в ранние годы, это дает какую-то базовую самооценку, которую ничем не сломить…
Наоборот, сейчас я максимально уязвим. Представьте, я отдаю на суд зрителей своего ребенка, с которым был последние два с половиной года – он появился на свет, я его растил, искренне любил, он не умел ходить, говорить, я ему помогал, возился с ним все время. Мне было тяжело, но я принял его таким, какой он есть, и теперь мне его нужно отпустить в свободное плавание. Я не знаю, что с ним будет – окупится он или нет, примут меня или захотят назвать невеждой, поймут картину или, наоборот, закенселят за такое кино. Я уже не контролирую процесс, но я невероятно благодарен тому, что этот проект был в моей жизни, ведь на нем я вырос как профессионал и как человек. Если бы люди смотрели этот фильм, не держа в уме то, что его снял Айсултан, клипмейкер, который работал в США с именитыми артистами и у которого там есть связи, а поняли бы, что это сделал молодой парень и его намерения были чисты, то мне было бы легче.
Кстати, о связях. На вас подписаны такие люди, как продюсер Александр Роднянский, режиссеры Мишель Гондри и Хиро Мурай и другие авторитетные киноспециалисты. Вы воспользовались этими связями для продвижения фильма?
Честно говоря, у меня не было желания как-то специально продвигать фильм, я думаю, все должно происходить органично. Роднянский посмотрел мой тизер, похвалил, и для меня это, не скрою, большая честь. Я бы хотел показать ему кино, узнать его мнение. Что касается Хиро Мурая, то для меня он как старший брат, который менторил меня и помогал советами. Мы не раз с ним встречались – когда оба были в Нью-Йорке, Атланте или Лос-Анджелесе. Ему, кстати, очень нравятся клипы, которые я снимал для Масла Черного Тмина. Конечно, когда такие гениальные люди следят за тобой, то ты чувствуешь давление и ответственность.
Но вы, наверное, привыкли…
К такому не привыкнешь, наоборот, волнуюсь намного больше. Недавно выслал свой фильм Кантемиру Балагову, с которым мы дружим, они с Кирой Коваленко посмотрели его и на удивление он им зашел. Это было за пару дней до премьеры, и это меня успокоило. С другой стороны, я вижу, что Кантемиру легче воспринимать материал, чем, к примеру, вам, потому что у него нет такой травмы, какая есть у нас, казахстанцев.
По-моему, вы умеете дружить с людьми, это еще один ваш дар…
Так получается, что в последнее время среди моих друзей все больше тех, с кем я работаю, или с кем меня связывает профессия, потому что работа занимает большую часть моей жизни. Но тесные, братские отношения у меня только с пацанами из лицея, с которыми я дружу с пятого-седьмого класса. Я безумно счастлив, что они есть в моей жизни, мы вместе растем, развиваемся, моментами даже работаем, путешествуем, смотрим на мир и умудряемся зарабатывать деньги, чтобы… чтобы существовать.
А еще вы, кажется, умеете дружить с людьми, с которыми никто не умеет. На вашей премьере я увидела в одном зале людей, которые при других обстоятельствах в жизни рядом бы не сели – у нас же невероятно токсичная культурная обстановка…
Ну что сказать? Я рад, что все они могут пересечься на моей премьере. Насчет токсичной обстановки в творческих кругах, знаете, я и сам не подарок.
Бываете токсиком?
Бываю эгоцентричным, зацикленным на работе и на своих проектах. Понимаете, сколько я себя помню, столько я и работаю – последние семь лет у меня вообще прошли в режиме нон-стоп, у меня не было ни минуты свободного времени. Двигаясь к своим целям, я неправильно расставлял приоритеты и забывал про базовые человеческие нормы, страдали мои отношения, моя семья, все мои близкие, и я безумно благодарен им за их терпение, понимание и любовь. Я причинял им боль, были проблемы и недопонимание, но я осознаю, что везде есть точка невозврата, поэтому, пока не поздно, очень хочется это исправить. В новом году я хочу поработать над качеством отношений, хочу уделять достаточно внимания своим близким, стать менее эгоистичным. Вот вы говорите «вы пример для поколения», а мне кажется, совсем нет, у меня достаточно недостатков и дыр, которые надо срочно залатать. Здесь мне предстоит большая работа над собой. Я надеюсь, что это поможет мне и по-человечески, и профессионально, и я благодаря этим инсайтам будут снимать фильмы лучше, чем сейчас. Я обязан заглянуть в самые темные углы своей души и своего сознания и проработать это.
Звучит как покаяние…
Я много лет работал, как Папа Карло, и хочу в следующем году взять большой брейк от съемок, может на год, хочу уехать куда-нибудь далеко с тонной литературы, почитать, отдохнуть, поднабраться новых идей. Кажется, пришло время выдохнуть, пора жить, любить, чувствовать. Для большой режиссуры это тоже крайне необходимо.
А вы умеете отдыхать и не жалко ли вам потом будет потраченного времени?
Вы правы, отдыхать я не умею, мой мозг попросту не знает, как ему работать в режиме отдыха. Даже когда я улетаю на «отдых», я не расстаюсь с телефоном, курирую оттуда свои американские проекты, местные, такие как музыкальное шоу OYU. А если там все в порядке, то лежу и придумываю новые вещи.
OYU – шикарный патриотический проект, который делает для нашей молодежи больше, чем любая госпрограмма…
Мне приятно это слышать, потому что мы ставим свои жизни на эти проекты, и хорошо, что зрители это ценят. У OYU есть способность не только зажигать новые звезды, но и возвращать на сцену легенд. Наш новый выпуск посвящен Ulytau, обязательно посмотрите.
Давайте завершим на чем-нибудь максимально позитивном. Какая самая приятная реакция на ваш фильм на данный момент?
Думаю, что такая реакция впереди, ведь картина только вышла в прокат, но общая тенденция такова, что людям становится интересно узнать о том периоде больше. Мы показывали фильм в Японии, США, России, и у многих, особенно у иностранцев, возникает желание погрузиться в ту эпоху, ведь там у них пустой гэп, и для меня и моего фильма это большой комплимент. Сегодня эту картину будет смотреть моя мама, и ее слова будут для меня самыми важными. Показ в Астане я посвящаю ей – в свое время она была единственным человеком, который верил, что я стану режиссером.
Интервью: Галия Байжанова
Фото: Евгений Шишкин
Стиль: Айзат Сарсембаев
Макияж: Азиз Пархатов
Волосы: Сэм Сариева
Ассистент фотографа: Марк Кин
Ассистент стилиста: Гулим Алжанова
Продакшн: Qara Studios
Вся одежда и обувь PRADA
