Музыкант, Дублин, Ирландия, 63года
Отец всегда предостерегал меня от мечтаний, потому что мечты ведут к разочарованиям. Отсюда, конечно, моя мегаломания: отец опасался больших идей, а я только ими и интересуюсь.
Я родился в пригороде. Что я знал о жизни? Моя мне была скучна. Даже там, где я рос, я постоянно ночевал не дома — у меня просто страсть к путешествиям. Это не желание учиться и не способ написать новую песню, а что-то гораздо более эгоистичное. Я люблю называть это интеллектуальным любопытством, но может быть, я просто вуайерист-любитель. У меня ненасытные глаза.
Насилие в пригородах порождается их уродством. В Ирландии в семидесятые многие районы строились коррумпированными строителями. Они не закладывали в планы инфраструктуру и декоративные элементы. Они обезличили Дублин. И спустя поколение насилие вернулось к ним. Из-за подобных схем застройки, как например в Таллахте, 27 тысяч юношей, от двенадцати до восемнадцати лет, каждую ночь шлялись по улицам. Это целая армия. Людям просто было некуда пойти.
Мой брат, работавший в национальной авиакомпании, выяснил, что может дешево покупать самолетную еду. Он приносил эти запакованные обеды и заполнял ими холодильник. Я ел их, приходя домой из школы. Школа была возле аэропорта, и когда там решили ввести ланчи, их стали покупать в аэропорту. Так что и на ланч я ел ту же сраную еду для авиапассажиров. Этого оказалось достаточно, чтобы теперь я питался только в дорогих ресторанах.
В отрочестве все постоянно думают о смерти, и я здесь не исключение. Я очень мучился, не знал, кто я и где. Но с возрастом я стал нетерпим к таким мыслям. Мне было тяжело, когда Майкл (Хатченс, друг Боно. — Esquire) покончил с собой, потому что я знаю, как человек может забраться в черную дыру и уже не выбраться оттуда. Чем больше он старается, тем больше становится дыра. Я часто думаю: господи, если бы он помедлил полчаса, и отчаяние отступило, он был бы все еще здесь. Но глядя на людей, которые борются за пищу и воздух в Африке, которые молят о жизни, я злюсь при мысли о тех, кто бросается этой жизнью.
Я думаю, что одержимость юностью — это пережиток шестидесятых. Некоторые умирают в семнадцать лет и откладывают похороны до тех пор, пока им не стукнет семьдесят семь. Я вижу много мертвой молодежи и много живых стариков.
В нашем районе процветал алкоголизм, люди постоянно торчали в пабах. Мы были молодыми, наглыми и мы не хотели идти этим путем. Выпивка — это ловушка, поэтому мы не пили. Мы смотрели Монти Пайтона, изобрели свой собственный язык, называли друг друга вымышленными именами и необычно одевались.
Отсутствие жалости к себе — одно из качеств, которыми я хотел бы обладать. Оно больше вceгo восхищает меня в людях.
Во время нашего первого тура по США мы играли в клубах для шестидесяти или семидесяти человек. Танцплощадки пустовали. Я покидал сцену, садился за столики к слушателям, пил из их стаканов и целовал их девчонок. Это было весело. Мне нравилось сливаться с залом.
Многие американцы согласятся, что Америка построена на крови. И кровь все еще вопиет из ее земли. Люди, которые сделали Америку своим Новым Светом, приобрели плохую карму, жестоко обращаясь с местным населением и культурой. Но высаживаясь на американские берега, они крепко держались за идею равенства. Насилие, которым был проложен путь к равенству, — позорно, но сама идея не стала от этого хуже. Сама идея — чиста, место, где ее осуществили, — нет.
Я хотел бы вести жизнь, которую вы бы назвали набожной. Но я плохая реклама для бога.
Много лет назад мой друг собирался жениться, но был на мели, так же как и я. Но я почему-то знал, что тем или иным путем, неизвестно как, я смогу оплатить его свадьбу. Я был как ребенок, которому кажется, что всякая его молитва будет услышана. В своей детской наивности я думал: «Знаешь, на коробке с хлопьями написано о конкурсе, в котором можно выиграть машину. Мне следует просто вырезать и послать картинку. Я точно выиграю машину и отдам другу». Так или иначе, я не стал участвовать в конкурсе, а день свадьбы все приближался. Тогда я подумал, что выиграю деньги на скачках. В ближайшие выходные проходили Грэнд Нейшнл — крупнейшие скачки в Ирландии.
Я сказал себе: «Вот оно! Теперь мне нужна наводка». В день скачек я сидел в баре «Лебедь и Печать» в Корке и думал, что осталось только пятнадцать минут, а я не знаю, на кого ставить. Тогда из уборной вышел какой-то бродяга, странный тип с собакой, и дал мне наводку. К сожалению, я забыл имя лошади, что-то вроде Позолоты. «Ставь на Позолоту в Грэнд Нейшнл», — прошептал он. Я пошел к букмекерам и поставил на нее восемнадцать фунтов — все, что у меня было. И даже не стал смотреть забег. Я был совершенно уверен в себе. Была ли это вера? Я не знаю. Три часа спустя я пришел обратно и получил около пятисот фунтов. Я отдал их другу, и он женился.
С возрастом твои представления о хороших и плохих парнях меняются. Переместившись из восьмидесятых в девяностые, я перестал бросать камни в символы власти и насилия. Я начал бросать камни в свое лицемерие. Тогда я начал видеть мир в другом свете, где я часть проблемы, а не часть решения.
Во мне очень много от коммивояжера. Я продаю песни — от двери к двери, из города в город. Я продаю мелодии и слова. А как политик я продаю идеи.
Путин в шутку попросил меня поработать над российским внешним долгом. Он был безупречно вылизан, каждый волосок на своем месте. Очевидно, он человек большого ума и обаяния. В ответ я рассмеялся, позируя для одной из самых ужасных для меня фотографий. Это было в Генуе на встрече «восьмерки». Город выглядел как линия фронта, многие пострадали во время маршей протеста. Один человек был убит итальянской полицией, а меня фотографировали по другую сторону ограждений, где я смеялся шуткам политиков. Но я приехал туда не задавать вопросы о Чечне. Возможно, мне вообще не следовало приезжать.
Я знаю, что смотрелся бы гораздо лучше, стоя с носовым платком, повязанным на лицо, и с бутылкой зажигательной смеси. Но я глубоко убежден, что только тщательно все обдумав и обеспечив мирную поддержку, мы можем делать свое дело. Это не имеет отношения к правым или левым.
Мой любимый политик — Горбачев. Он по-настоящему душевный человек, который мужественно следовал своим убеждениям и совершенно открылся для критики. Многие презирают его, поскольку он разрушил эту старую махину. Но без него у двадцатого века мог быть совсем другой конец.
Никогда не верьте артисту, артисты врут лучше всех. Это их хлеб.
Религиозный инстинкт проявляется в игре, в чтении гороскопов, в йоге — везде. Подразумевается, что мы живем в светском обществе, но я смотрю вокруг: все ударились в религию. Люди полны суеверий, они молятся, когда заболевают раком. Прошло всего двести лет со времен Просвещения, но наука уже снова склоняет голову.
Рай похож на земную жизнь, только без земного зла, которое царапает, кусает и запугивает людей. Так мне кажется, но я не знаю наверняка. Мне не хватает воображения, когда я раздумываю над вопросом «сколько мне будет лет в раю?».
Когда мне нечего сказать, я сразу пишу об этом песню. Как автор, я не могу соврать. Как исполнителю мне мешают врать долбаные высокие ноты, которые мне постоянно приходится брать. Они не получаются, пока я совершенно не войду в образ. Это делает меня честным на сцене.
Мы все должны заниматься благотворительностью, особенно те из нас, кто находится в привилегированном положении. Но куда больше меня интересует справедливость. Наша кампания за отмену долга (кампания Drop the Debt за отмену стомиллиардных долгов беднейших стран мира, в которой участвуют Боно и Том Йорк из Radiohead. — Esquire) мотивирована чувством справедливости. Требовать у внуков выкуп за долги их дедов несправедливо. Не позволять беднейшим из бедных торговать в наших магазинах, рекламируя при этом свободный рынок, — несправедливо.
Всякий писатель — журналист, если он вообще чего-тo стoит.
Я чуть не погиб в одном из самых страшных терактов в Ирландии. Каждый день, возвращаясь из школы, я проезжал через центр города — я добирался на двух автобусах, с пересадкой. Возле автобусной остановки было кафе, в котором, когда у меня были деньги, я пил кофе или читал музыкальные журналы. Однажды, через пятнадцать минут после того, как я оттyдa ушел, всю улицу, на которой оно находилось, разнесло на куски. Прямо у выхода взорвалась бомба.
Когда продаешь много своих дисков, легко стать мегаломаном и считать, что ты можешь изменить порядок вещей.
Если просунуть в дверь плечо, она может открыться. Потому я каждый раз нервничаю, встречаясь с политиками. Мне кажется, они должны нервничать, ведь я представляю сирых и убогих. И что бы вы ни думали о боге, кто он, существует ли он, большинство согласится, что если бог существует, у него припасено специальное местo для бедняков. Бедняки там, где живет бог.
Восьмидесятые были уродским временем: огромные прически, накладные плечи. Я смотрю на восьмидесятые как на некрасивое и негламурное время. U2 — единственное явление восьмидесятых, которое заслуживает внимания.
Я хочу видеть все сам, а не посредством газет и телевидения. Ты можешь сидеть в прохладной комнате, за зеркальным стеклом процветания, а можешь разбить его и выйти. Я люблю видеть все сам, мне не нравятся подержанные картинки.
Религия может быть враждебна богу. Там, где было убеждение, появляется список инструкций, там, где люди жили по вере, — догма, там, где раньше правил Святой Дух, — общество, управляемое человеком. Послушание приходит на смену послушничеству.
Я вспоминаю одну мессу в Никарагуа. В самом конце священник достал список убитых. Он называл их по имени: «Родриго Омарес!», и все прихожане откликались: «Presente!». «Мария Гонсалес!» — «Presente!»… Он читал свиток умерших, и паства отвечала: «Presente» — «Присутствует».
Я знаю, что идеализм не крутят по радио, его не увидишь по телевизору. В горячей ротации — ирония, сознательность, ухмылка и усталые шутки. Я все это перепробовал. Идеализм всегда в осаде, окруженный материализмом, нарциссизмом и всеми прочими измами безразличия.
Восьмидесятые для меня были тюрьмой самосознания: «О господи, я делаю деньги! Я, должно быть, хорошо продаюсь. Подожди-ка, я ведь никого еще сегодня не трахнул». Сейчас я не чувствую, что должен кому-то что-то доказывать. Обо мне никогда не говорили «он из тех, кто женится». Но я встретил самую необычную женщину в мире и не мог позволить ей уйти.
То, что происходит в Африке, противоречит всем идеям, в которые мы верим. Идее ближнего, идее цивилизации, идее равенства, идее любви. Вы можете просто забыть обо всем этом. То, что Африка говорит о Европе и Америке, опустошает. Она говорит, что мы построили наши правительства и парламенты на песке, потому что если бы мы правда верили в то, что говорим, мы не позволили бы двадцати трем миллионам африканцев умирать от СПИДа.
У меня есть друг Гагги, с которым я дружу с детства. Каждый раз, когда у него был день рождения, что бы он ни получил в подарок, деньги или вещи, он делил все со мною пополам. Он научил меня делиться. Это поразительно, поскольку дети обычно не делятся друг с другом.
В Америке каждый придурок может приобрести ствол, а нам довелось повстречать много придурков на своем веку. В конце восьмидесятых мы участвовали в туре памяти Мартина Лютера Кинга. Перед выступлением в Аризоне мне стали угрожать. Это обычное дело, но время от времени полиция и ФБР воспринимают угрозы всерьез. В послании говорилось: «Не выступай больше, а если будешь выступать — не пой «Pride», потому что иначе я разнесу тебе башку, и ты не сможешь этому воспрепятствовать». Конечно, выходя на сцену, я выбросил это из головы, но во время исполнения песни «Pride» я подумал: «О господи! Что если кто-нибудь прячется в толпе или в стропилах здания с пушкой?» Я просто закрыл глаза и допел куплет с закрытыми глазами, постаравшись сконцентрироваться на красоте, внушенной песней. В конце куплета я открыл глаза, и увидел Эдама, вставшего передо мной. В такие моменты понимаешь, что значит быть в группе.
Последние слова моего отца были «идите на хер». Я лежал с ним в больничной палате, и услышал крик. Поскольку до этого он только шептал, я вызвал медсестру. Она спросила его: «Боб, вы в порядке, вам что-нибудь нужно?» — мы оба наклонились к нему, потому что он стал шептать. «Боб, вы в порядке? Повторите пожалуйста, что вы сказали». Он сказал: «Идите на хер! Вы когда-нибудь отвалите? Заберите меня отсюда. Это же тюремная камера». Это были последние его слова.
Слабость хороша тем, что она заставляет искать друзей. Ты ищешь в других то, чего нет в тебе.
Мелодии, которые я слышу в голове, гораздо интереснее тех, что я могу сыграть. Если бы рядом не было Эджа (Дэйв Эванс, гитариcт U2. — Esquire), который очень одарен музыкально, я потерял бы всякую надежду.
Кто-то сказал: "Не суди обо всех своих поклонниках по тем из них, кого ты встречаешь". Но мне не приходится об этом беспокоиться: поклонники U2 — люди в основном спокойные, и у нас с ними хорошие отношения. Хотя иногда и они заходят слишком далеко. А сумасшедшие, которые отказывают нам в праве на частную жизнь и роются в нашем мусоре, — это не наша аудитория. Когда я впервые приехал в Лос-Анджелес, в 198o-м, я хотел посетить дом Боба Дилана и Брайана Уилсона. Это первое, что пришло мне на ум. Их музыка оказала влияние на всю мою жизнь. Я не мог отплатить им за это, я хотел просто прийти и выразить свое почтение, сказать спасибо. Тогда я подумал, что им, может быть, не хочется выслушивать мои благодарности. И не пошел к ним. Так что я проявляю терпимость. Когда люди приходят ко мне домой, я не гоню их сразу, а объясняю: «Я не могу поговорить с вами сейчас. Почему? Например, потому что в таком случае моя жена разведется со мной».
На подсознательном уровне все мы ищем внимания. Мне хватает его на работе, и я избегаю его в частной жизни. Но с другой стороны, сейчас я почему-то беседую с вами для публикации в прессе, почему-то часто я пожимаю руки странным президентам перед камерами. Что говорит об этом ваш карманный психологический справочник?
Жена Эджа, Айлинн, дала мне саундтрек к фильму Дэвида Линча «Синий бархат». Я поставил его на автоповтор и заснул. Когда я проснулся, у меня в голове были слова и мелодия. Я подумал, что напеваю песню с саундтрека, но оказалось, что нет. Я записал ее. На репетиции я сыграл эту песню, и повторял: «Какой гений Рой Орбисон». Я сказал, что это могла бы быть его песня, что мы должны закончить ее для него. После концерта раздался стук в дверь. Джон, наш охранник, объявил, что пришел Рой Орбисон и хотел бы поговорить с нами. Все посмотрели на меня, будто у меня выросла вторая голова. Он вошел, этот прекрасный, скромный человек, и сказал: «Мне очень понравился концерт. Не знаю почему, но он меня очень тронул. Нет ли у вас, ребята, песни и для меня?» Позже я закончил песню вместе с ним, и она стала названием его альбома.
В чем разница между очень хорошей песней и великой? Я думаю, за хорошую песню ты можешь принимать похвалу, а за великую — нет. Ты на нее просто наткнулся. Ты можешь оказаться в том месте, где это случается. Для некоторых людей такое место — хаос. Для некоторых — влюбленность. Для некоторых — ярость. Для некоторых уединение от мира, для некоторых — подчинение миру. Для меня — все вместе.
Мик Джаггер очень консервативен. Даже его манера одеваться вне сцены отдает яхт-клубом. Я думаю, он играет роль. Когда он начинает петь, он влезает в шкуру другого человека по имени Мик Джаггер. Однажды одна из его дочерей подошла ко мне и сказала: «Люди думают, что мой папа дьявол, и он позволяет им так думать!» Но при этом он очень англичанин, очень старомоден, и… любит крикет!
Кит Ричардс — настоящий англичанин. Он прикурит вам сигарету, уважительно разговаривает с женщинами и не позволит себе грубой ремарки в их присутствии. Он — хемингуэевский герой, старик и море или что-то вроде того, настоящий пират. Он с благородством относится к людям и круче всякого из них. Но никто не круче наркотиков и алкоголя.
Побеждает всегда одна позиция: превосходство веры над страхом. Представляй, о чем ты говоришь, знай своего оппонента. Не ввязывайся в спор, если не можешь выиграть его.
Делающий добро в Африке не может проиграть. Я могу прийти в высокий кабинет, где на меня будут смотреть как на экзотическое растение. Но через несколько минут они не будут видеть меня, а будут слышать только мои слова. И слова мои обладают нравственной силой, которую невозможно отрицать. История, также как и бог, на стороне этой силы.
У хорошего политика должен быть музыкальный слух. У всех сколько-нибудь хороших политиков есть общее — способность услышать мелодию сквозь шум идей и мнений и понимать: этим мы должны сейчас заняться, это важнее прочего. Они подобны продюсерам в музыкальном бизнесе.
В средствах массовой информации мы видим бедных африканцев, умирающих от голода, — странных людей на заднем дворе, которых мы не хотим считать своей семьей. Но если вам нравятся ваши кроссовки и джинсы, сделанные в развивающихся странах, вы уже связаны с этими людьми. И вы уже не можете пренебречь их проблемами. Они живут на вашей улице. По старому определению щедрости, богатый человек должен заботиться хотя бы о бедняках со своей улицы. И знаете что? Теперь эта улица проходит через весь земной шар.
Десять лет назад Али сказала мне: «Ты знаешь, я полюбила тебя, потому что в твоих глазах было лукавство. Ты был наглым, ты был бесстрашным и ты меня смешил. Теперь ты стал очень серьезным».
Читайте материал "Ум за сценой» о том, как проходят концерты U2, здесь.
Отец всегда предостерегал меня от мечтаний, потому что мечты ведут к разочарованиям. Отсюда, конечно, моя мегаломания: отец опасался больших идей, а я только ими и интересуюсь.
Я родился в пригороде. Что я знал о жизни? Моя мне была скучна. Даже там, где я рос, я постоянно ночевал не дома — у меня просто страсть к путешествиям. Это не желание учиться и не способ написать новую песню, а что-то гораздо более эгоистичное. Я люблю называть это интеллектуальным любопытством, но может быть, я просто вуайерист-любитель. У меня ненасытные глаза.
Насилие в пригородах порождается их уродством. В Ирландии в семидесятые многие районы строились коррумпированными строителями. Они не закладывали в планы инфраструктуру и декоративные элементы. Они обезличили Дублин. И спустя поколение насилие вернулось к ним. Из-за подобных схем застройки, как например в Таллахте, 27 тысяч юношей, от двенадцати до восемнадцати лет, каждую ночь шлялись по улицам. Это целая армия. Людям просто было некуда пойти.
Мой брат, работавший в национальной авиакомпании, выяснил, что может дешево покупать самолетную еду. Он приносил эти запакованные обеды и заполнял ими холодильник. Я ел их, приходя домой из школы. Школа была возле аэропорта, и когда там решили ввести ланчи, их стали покупать в аэропорту. Так что и на ланч я ел ту же сраную еду для авиапассажиров. Этого оказалось достаточно, чтобы теперь я питался только в дорогих ресторанах.
В отрочестве все постоянно думают о смерти, и я здесь не исключение. Я очень мучился, не знал, кто я и где. Но с возрастом я стал нетерпим к таким мыслям. Мне было тяжело, когда Майкл (Хатченс, друг Боно. — Esquire) покончил с собой, потому что я знаю, как человек может забраться в черную дыру и уже не выбраться оттуда. Чем больше он старается, тем больше становится дыра. Я часто думаю: господи, если бы он помедлил полчаса, и отчаяние отступило, он был бы все еще здесь. Но глядя на людей, которые борются за пищу и воздух в Африке, которые молят о жизни, я злюсь при мысли о тех, кто бросается этой жизнью.
Я думаю, что одержимость юностью — это пережиток шестидесятых. Некоторые умирают в семнадцать лет и откладывают похороны до тех пор, пока им не стукнет семьдесят семь. Я вижу много мертвой молодежи и много живых стариков.
В нашем районе процветал алкоголизм, люди постоянно торчали в пабах. Мы были молодыми, наглыми и мы не хотели идти этим путем. Выпивка — это ловушка, поэтому мы не пили. Мы смотрели Монти Пайтона, изобрели свой собственный язык, называли друг друга вымышленными именами и необычно одевались.
Отсутствие жалости к себе — одно из качеств, которыми я хотел бы обладать. Оно больше вceгo восхищает меня в людях.
Во время нашего первого тура по США мы играли в клубах для шестидесяти или семидесяти человек. Танцплощадки пустовали. Я покидал сцену, садился за столики к слушателям, пил из их стаканов и целовал их девчонок. Это было весело. Мне нравилось сливаться с залом.
Многие американцы согласятся, что Америка построена на крови. И кровь все еще вопиет из ее земли. Люди, которые сделали Америку своим Новым Светом, приобрели плохую карму, жестоко обращаясь с местным населением и культурой. Но высаживаясь на американские берега, они крепко держались за идею равенства. Насилие, которым был проложен путь к равенству, — позорно, но сама идея не стала от этого хуже. Сама идея — чиста, место, где ее осуществили, — нет.
Я хотел бы вести жизнь, которую вы бы назвали набожной. Но я плохая реклама для бога.
Много лет назад мой друг собирался жениться, но был на мели, так же как и я. Но я почему-то знал, что тем или иным путем, неизвестно как, я смогу оплатить его свадьбу. Я был как ребенок, которому кажется, что всякая его молитва будет услышана. В своей детской наивности я думал: «Знаешь, на коробке с хлопьями написано о конкурсе, в котором можно выиграть машину. Мне следует просто вырезать и послать картинку. Я точно выиграю машину и отдам другу». Так или иначе, я не стал участвовать в конкурсе, а день свадьбы все приближался. Тогда я подумал, что выиграю деньги на скачках. В ближайшие выходные проходили Грэнд Нейшнл — крупнейшие скачки в Ирландии.
Я сказал себе: «Вот оно! Теперь мне нужна наводка». В день скачек я сидел в баре «Лебедь и Печать» в Корке и думал, что осталось только пятнадцать минут, а я не знаю, на кого ставить. Тогда из уборной вышел какой-то бродяга, странный тип с собакой, и дал мне наводку. К сожалению, я забыл имя лошади, что-то вроде Позолоты. «Ставь на Позолоту в Грэнд Нейшнл», — прошептал он. Я пошел к букмекерам и поставил на нее восемнадцать фунтов — все, что у меня было. И даже не стал смотреть забег. Я был совершенно уверен в себе. Была ли это вера? Я не знаю. Три часа спустя я пришел обратно и получил около пятисот фунтов. Я отдал их другу, и он женился.
С возрастом твои представления о хороших и плохих парнях меняются. Переместившись из восьмидесятых в девяностые, я перестал бросать камни в символы власти и насилия. Я начал бросать камни в свое лицемерие. Тогда я начал видеть мир в другом свете, где я часть проблемы, а не часть решения.
Во мне очень много от коммивояжера. Я продаю песни — от двери к двери, из города в город. Я продаю мелодии и слова. А как политик я продаю идеи.
Путин в шутку попросил меня поработать над российским внешним долгом. Он был безупречно вылизан, каждый волосок на своем месте. Очевидно, он человек большого ума и обаяния. В ответ я рассмеялся, позируя для одной из самых ужасных для меня фотографий. Это было в Генуе на встрече «восьмерки». Город выглядел как линия фронта, многие пострадали во время маршей протеста. Один человек был убит итальянской полицией, а меня фотографировали по другую сторону ограждений, где я смеялся шуткам политиков. Но я приехал туда не задавать вопросы о Чечне. Возможно, мне вообще не следовало приезжать.
Я знаю, что смотрелся бы гораздо лучше, стоя с носовым платком, повязанным на лицо, и с бутылкой зажигательной смеси. Но я глубоко убежден, что только тщательно все обдумав и обеспечив мирную поддержку, мы можем делать свое дело. Это не имеет отношения к правым или левым.
Мой любимый политик — Горбачев. Он по-настоящему душевный человек, который мужественно следовал своим убеждениям и совершенно открылся для критики. Многие презирают его, поскольку он разрушил эту старую махину. Но без него у двадцатого века мог быть совсем другой конец.
Никогда не верьте артисту, артисты врут лучше всех. Это их хлеб.
Религиозный инстинкт проявляется в игре, в чтении гороскопов, в йоге — везде. Подразумевается, что мы живем в светском обществе, но я смотрю вокруг: все ударились в религию. Люди полны суеверий, они молятся, когда заболевают раком. Прошло всего двести лет со времен Просвещения, но наука уже снова склоняет голову.
Рай похож на земную жизнь, только без земного зла, которое царапает, кусает и запугивает людей. Так мне кажется, но я не знаю наверняка. Мне не хватает воображения, когда я раздумываю над вопросом «сколько мне будет лет в раю?».
Когда мне нечего сказать, я сразу пишу об этом песню. Как автор, я не могу соврать. Как исполнителю мне мешают врать долбаные высокие ноты, которые мне постоянно приходится брать. Они не получаются, пока я совершенно не войду в образ. Это делает меня честным на сцене.
Мы все должны заниматься благотворительностью, особенно те из нас, кто находится в привилегированном положении. Но куда больше меня интересует справедливость. Наша кампания за отмену долга (кампания Drop the Debt за отмену стомиллиардных долгов беднейших стран мира, в которой участвуют Боно и Том Йорк из Radiohead. — Esquire) мотивирована чувством справедливости. Требовать у внуков выкуп за долги их дедов несправедливо. Не позволять беднейшим из бедных торговать в наших магазинах, рекламируя при этом свободный рынок, — несправедливо.
Всякий писатель — журналист, если он вообще чего-тo стoит.
Я чуть не погиб в одном из самых страшных терактов в Ирландии. Каждый день, возвращаясь из школы, я проезжал через центр города — я добирался на двух автобусах, с пересадкой. Возле автобусной остановки было кафе, в котором, когда у меня были деньги, я пил кофе или читал музыкальные журналы. Однажды, через пятнадцать минут после того, как я оттyдa ушел, всю улицу, на которой оно находилось, разнесло на куски. Прямо у выхода взорвалась бомба.
Когда продаешь много своих дисков, легко стать мегаломаном и считать, что ты можешь изменить порядок вещей.
Если просунуть в дверь плечо, она может открыться. Потому я каждый раз нервничаю, встречаясь с политиками. Мне кажется, они должны нервничать, ведь я представляю сирых и убогих. И что бы вы ни думали о боге, кто он, существует ли он, большинство согласится, что если бог существует, у него припасено специальное местo для бедняков. Бедняки там, где живет бог.
Восьмидесятые были уродским временем: огромные прически, накладные плечи. Я смотрю на восьмидесятые как на некрасивое и негламурное время. U2 — единственное явление восьмидесятых, которое заслуживает внимания.
Я хочу видеть все сам, а не посредством газет и телевидения. Ты можешь сидеть в прохладной комнате, за зеркальным стеклом процветания, а можешь разбить его и выйти. Я люблю видеть все сам, мне не нравятся подержанные картинки.
Религия может быть враждебна богу. Там, где было убеждение, появляется список инструкций, там, где люди жили по вере, — догма, там, где раньше правил Святой Дух, — общество, управляемое человеком. Послушание приходит на смену послушничеству.
Я вспоминаю одну мессу в Никарагуа. В самом конце священник достал список убитых. Он называл их по имени: «Родриго Омарес!», и все прихожане откликались: «Presente!». «Мария Гонсалес!» — «Presente!»… Он читал свиток умерших, и паства отвечала: «Presente» — «Присутствует».
Я знаю, что идеализм не крутят по радио, его не увидишь по телевизору. В горячей ротации — ирония, сознательность, ухмылка и усталые шутки. Я все это перепробовал. Идеализм всегда в осаде, окруженный материализмом, нарциссизмом и всеми прочими измами безразличия.
Восьмидесятые для меня были тюрьмой самосознания: «О господи, я делаю деньги! Я, должно быть, хорошо продаюсь. Подожди-ка, я ведь никого еще сегодня не трахнул». Сейчас я не чувствую, что должен кому-то что-то доказывать. Обо мне никогда не говорили «он из тех, кто женится». Но я встретил самую необычную женщину в мире и не мог позволить ей уйти.
То, что происходит в Африке, противоречит всем идеям, в которые мы верим. Идее ближнего, идее цивилизации, идее равенства, идее любви. Вы можете просто забыть обо всем этом. То, что Африка говорит о Европе и Америке, опустошает. Она говорит, что мы построили наши правительства и парламенты на песке, потому что если бы мы правда верили в то, что говорим, мы не позволили бы двадцати трем миллионам африканцев умирать от СПИДа.
У меня есть друг Гагги, с которым я дружу с детства. Каждый раз, когда у него был день рождения, что бы он ни получил в подарок, деньги или вещи, он делил все со мною пополам. Он научил меня делиться. Это поразительно, поскольку дети обычно не делятся друг с другом.
В Америке каждый придурок может приобрести ствол, а нам довелось повстречать много придурков на своем веку. В конце восьмидесятых мы участвовали в туре памяти Мартина Лютера Кинга. Перед выступлением в Аризоне мне стали угрожать. Это обычное дело, но время от времени полиция и ФБР воспринимают угрозы всерьез. В послании говорилось: «Не выступай больше, а если будешь выступать — не пой «Pride», потому что иначе я разнесу тебе башку, и ты не сможешь этому воспрепятствовать». Конечно, выходя на сцену, я выбросил это из головы, но во время исполнения песни «Pride» я подумал: «О господи! Что если кто-нибудь прячется в толпе или в стропилах здания с пушкой?» Я просто закрыл глаза и допел куплет с закрытыми глазами, постаравшись сконцентрироваться на красоте, внушенной песней. В конце куплета я открыл глаза, и увидел Эдама, вставшего передо мной. В такие моменты понимаешь, что значит быть в группе.
Последние слова моего отца были «идите на хер». Я лежал с ним в больничной палате, и услышал крик. Поскольку до этого он только шептал, я вызвал медсестру. Она спросила его: «Боб, вы в порядке, вам что-нибудь нужно?» — мы оба наклонились к нему, потому что он стал шептать. «Боб, вы в порядке? Повторите пожалуйста, что вы сказали». Он сказал: «Идите на хер! Вы когда-нибудь отвалите? Заберите меня отсюда. Это же тюремная камера». Это были последние его слова.
Слабость хороша тем, что она заставляет искать друзей. Ты ищешь в других то, чего нет в тебе.
Мелодии, которые я слышу в голове, гораздо интереснее тех, что я могу сыграть. Если бы рядом не было Эджа (Дэйв Эванс, гитариcт U2. — Esquire), который очень одарен музыкально, я потерял бы всякую надежду.
Кто-то сказал: "Не суди обо всех своих поклонниках по тем из них, кого ты встречаешь". Но мне не приходится об этом беспокоиться: поклонники U2 — люди в основном спокойные, и у нас с ними хорошие отношения. Хотя иногда и они заходят слишком далеко. А сумасшедшие, которые отказывают нам в праве на частную жизнь и роются в нашем мусоре, — это не наша аудитория. Когда я впервые приехал в Лос-Анджелес, в 198o-м, я хотел посетить дом Боба Дилана и Брайана Уилсона. Это первое, что пришло мне на ум. Их музыка оказала влияние на всю мою жизнь. Я не мог отплатить им за это, я хотел просто прийти и выразить свое почтение, сказать спасибо. Тогда я подумал, что им, может быть, не хочется выслушивать мои благодарности. И не пошел к ним. Так что я проявляю терпимость. Когда люди приходят ко мне домой, я не гоню их сразу, а объясняю: «Я не могу поговорить с вами сейчас. Почему? Например, потому что в таком случае моя жена разведется со мной».
На подсознательном уровне все мы ищем внимания. Мне хватает его на работе, и я избегаю его в частной жизни. Но с другой стороны, сейчас я почему-то беседую с вами для публикации в прессе, почему-то часто я пожимаю руки странным президентам перед камерами. Что говорит об этом ваш карманный психологический справочник?
Жена Эджа, Айлинн, дала мне саундтрек к фильму Дэвида Линча «Синий бархат». Я поставил его на автоповтор и заснул. Когда я проснулся, у меня в голове были слова и мелодия. Я подумал, что напеваю песню с саундтрека, но оказалось, что нет. Я записал ее. На репетиции я сыграл эту песню, и повторял: «Какой гений Рой Орбисон». Я сказал, что это могла бы быть его песня, что мы должны закончить ее для него. После концерта раздался стук в дверь. Джон, наш охранник, объявил, что пришел Рой Орбисон и хотел бы поговорить с нами. Все посмотрели на меня, будто у меня выросла вторая голова. Он вошел, этот прекрасный, скромный человек, и сказал: «Мне очень понравился концерт. Не знаю почему, но он меня очень тронул. Нет ли у вас, ребята, песни и для меня?» Позже я закончил песню вместе с ним, и она стала названием его альбома.
В чем разница между очень хорошей песней и великой? Я думаю, за хорошую песню ты можешь принимать похвалу, а за великую — нет. Ты на нее просто наткнулся. Ты можешь оказаться в том месте, где это случается. Для некоторых людей такое место — хаос. Для некоторых — влюбленность. Для некоторых — ярость. Для некоторых уединение от мира, для некоторых — подчинение миру. Для меня — все вместе.
Мик Джаггер очень консервативен. Даже его манера одеваться вне сцены отдает яхт-клубом. Я думаю, он играет роль. Когда он начинает петь, он влезает в шкуру другого человека по имени Мик Джаггер. Однажды одна из его дочерей подошла ко мне и сказала: «Люди думают, что мой папа дьявол, и он позволяет им так думать!» Но при этом он очень англичанин, очень старомоден, и… любит крикет!
Кит Ричардс — настоящий англичанин. Он прикурит вам сигарету, уважительно разговаривает с женщинами и не позволит себе грубой ремарки в их присутствии. Он — хемингуэевский герой, старик и море или что-то вроде того, настоящий пират. Он с благородством относится к людям и круче всякого из них. Но никто не круче наркотиков и алкоголя.
Побеждает всегда одна позиция: превосходство веры над страхом. Представляй, о чем ты говоришь, знай своего оппонента. Не ввязывайся в спор, если не можешь выиграть его.
Делающий добро в Африке не может проиграть. Я могу прийти в высокий кабинет, где на меня будут смотреть как на экзотическое растение. Но через несколько минут они не будут видеть меня, а будут слышать только мои слова. И слова мои обладают нравственной силой, которую невозможно отрицать. История, также как и бог, на стороне этой силы.
У хорошего политика должен быть музыкальный слух. У всех сколько-нибудь хороших политиков есть общее — способность услышать мелодию сквозь шум идей и мнений и понимать: этим мы должны сейчас заняться, это важнее прочего. Они подобны продюсерам в музыкальном бизнесе.
В средствах массовой информации мы видим бедных африканцев, умирающих от голода, — странных людей на заднем дворе, которых мы не хотим считать своей семьей. Но если вам нравятся ваши кроссовки и джинсы, сделанные в развивающихся странах, вы уже связаны с этими людьми. И вы уже не можете пренебречь их проблемами. Они живут на вашей улице. По старому определению щедрости, богатый человек должен заботиться хотя бы о бедняках со своей улицы. И знаете что? Теперь эта улица проходит через весь земной шар.
Десять лет назад Али сказала мне: «Ты знаешь, я полюбила тебя, потому что в твоих глазах было лукавство. Ты был наглым, ты был бесстрашным и ты меня смешил. Теперь ты стал очень серьезным».
Читайте материал "Ум за сценой» о том, как проходят концерты U2, здесь.
