«Мадам, дайте мне денег, у меня не хватает оплатить за обучение сыновей, их у меня двое», – передо мной, переминаясь с ноги на ногу, стоит охранник питомника для уличных и брошенных собак. Я не помню как его зовут, он говорил, но я позабыла, очень уж оно длинное и трудное. Мы знакомы с тех пор, как Жаник стал работать в питомнике волонтером – это больше восьми месяцев назад. Охранник научил его готовить и есть национальное блюдо под названием «Нсима», работать лопатой и говорить смешные фразы на чичеуа. Забирая сына, я обычно задерживаюсь на пару минут для дружеского «мурибанджи» (как дела). И вот в наш последний визит он огорошил меня просьбой помочь деньгами. Я растерялась. Во-первых, не ожидала, что малознакомый человек обратиться с такой личной и деликатной просьбой. Он просил 30 тысяч квача (по нашим деньгам 15 тысяч тенге), это плата за первое полугодие школы двоих мальчиков. Просил не в долг. Во-вторых, если даже я дам эти деньги, как он расплатится за обучение во втором полугодии? Не могу же я постоянно оплачивать обучение его детей. Он увидел мое смятение и попросил помочь ему уже с работой, поскольку на этой он получает всего 25 тысяч квача. Я схватилась за это более разумное решение, пообещав подумать и сообщить, если что-то найду. Но я так ничего и не придумала. Нет у меня такой власти и возможности...
Я упомянула об этом случае в разговоре с американской Сюзан, женой миссионера, работающего в Малави с 1995 года. Я хотела понять, является ли у малавийцев нормой просить деньги у малознакомых людей. Это форма попрошайничества или настолько припекла нужда, что он попросил денег у постороннего человека? Сюзан в свою очередь рассказала, что за время жизни в Малави она не раз испытывала такое же недоразумение. Она долго не могла привыкнуть к тому, как жители их первой деревни распоряжались своими деньгами. Люди могли потратить абсолютно все на празднество чего-либо, совершенно не думая о необходимости платить по счетам в конце месяца. Когда этот неизбежный момент наступал, они приходили к ней просить в долг с искренними заверениями, что вернут деньги. Но через месяц они и не думали возвращать, искренне предполагая, что она дала им деньги по доброте душевной. Американская практичность и повторявшийся опыт с годами научили ее держать отдельный конверт с деньгами именно на такие случаи. Сюзан ввела в семейный бюджет отдельную статью под названием «непредвиденные расходы» для малавийцев, чтобы придать «внезапным» проблемам односельчан системный характер и как-то контролировать процесс. «Я поначалу расстраивалась, не могла понять, ну почему им так сложно планировать и откладывать на все эти «неожиданности», если они случаются регулярно. Ведь у них каждый месяц кто-то рождается, умирает, женится или разводится», – сдержанным тоном возмущалась Сюзан.
Она рассказала еще много историй, подобных тому, что я и сама пережила. Например, достаю я свои снэки, когда до обеда еще далеко, а кушать уже хочется после легкого раннего завтрака. Соседи по кабинету тут же оживают и начинают ходить туда-сюда передо мной, как акулы перед жертвой. Приближаясь все ближе и ближе. Я молчу, и они сами начинают разговор издалека: «А что ты кушаешь? А это вкусно?» – хотя через пакетик и так видно, что там простые орешки или сушеные бананы. Это сигнал к тому, что пора бы поделиться с коллективом. И мне приходится делиться, а на следующий день брать из дома в 2-3 раза больше, на себя и того товарища. Жаник тоже не раз жаловался, что водитель Кондвани может легко выхватить из его рук банан, поделить пополам и вернуть часть, а вторую отправить себе в рот. Если я уже привыкла, то Жаник никак не может простить ему такую привычку. Он теперь ест только дома. Я не могу объяснить сыну, что Кондвани это делает не потому, что он невоспитанный хам, а потому что искренне считает, что они друзья и должны делиться в самой непринужденной форме. Моя коллега Ямикани каждое утро приносит в офис трехлитровый контейнер, полный еды. Утро начинается с того, что мужчины нашего кабинета садятся вокруг стола Ямикани с тарелочкой и вилочкой, выкладывают себе заготовленное и завтракают, не дожидаясь приглашения хозяйки. Я никогда не видела, чтобы мужчины приносили свою еду. Зато на какой-нибудь тусовке мужчины полностью отвечают за организацию.
Так же и с деньгами. У них это совсем запросто – подойти и спросить в лоб «сколько у тебя денег?» А пока ты собираешься с мозгами «к чему такой вопрос», они переходят к следующему пункту «мне нужно столько-то» или «пойдем купим мне то-то».
И произносят всю просьбу-требование столь убедительно и естественно, что первая реакция – отдать, да поскорее. А если «зажму», значит, со мной что-то не так. Понятие «мое» и «чужое» здесь отсутствует. Все общее! А если начнешь сопротивляться, в ход идут шутки «да ладно, что ты завелась. Не нужны мне твои деньги!» Поначалу мне хотелось обидеться, но происходило следующее. Человек, который пытался беспардонно распоряжаться моими деньгами, так же щедро «возвращал», расплачиваясь за меня как за себя. Как будто у нас общий семейный бюджет.
Такой же подход и к государственным деньгам. Раскрыв проектные документы и прилагающие к ним бюджеты, я поражаюсь сметам мероприятий. Если официально событие рассчитано на 20 человек, то бюджет планируется на все 40 или 50! «Кто все эти люди?» – тихо спрашиваю Питера, на что он со смехом отвечает: «Нужные люди!» Это водители, эти обидятся, если не пригласить, а эти...эти просто за компанию, жалко что ли? Деньги же казенные. Так и выходит, что однодневное мероприятие с выездом нашего министерства вырастает до масштабов, в три раза превышающих наш годовой бюджет. После такого расточительства тяжело слышать, что в министерстве нет денег, а доноры больше не хотят финансировать - во мне просыпается мистер Скрудж, который хочет орать: «Зачем такие расходы на ненужных людей!?». Догадываясь о моем неозвученном вопросе, Питер делится народной африканской мудростью: «Если мы хотим добиться лучшего результата, надо накормить побольше людей. Для белых это всего лишь цифры, а для нас – хлеб». Хлебом он называет суточные. То, что в другом мире рассматривается как коррупция и растрата средств, тут называется вот так по-доброму.
У нашего министерства по плану стояло проведение трехдневного заседания по стратегическому планированию. Наша команда, ответственная за программу, также разрабатывала бюджет. По идее, можно было снять конференц-зал на три дня в городе, но мой коллега вносит в бюджет гостиницу на берегу озера в двух часах езды, бензин на транспорт, проживание участников на три ночи, питание и суточные на 30 человек, включая десяток водителей. По факту же я наблюдаю, как почти половина участников подтягиваются ко второй сессии, а остальные и вовсе к обеду. К концу рабочего дня все исчезают, как будто корова слизала языком. А я, наивная, рассчитывала на вечерние неформальные встречи, чтобы завязать более доверительные отношения с коллегами из соседних департаментов. На второй день ситуация повторяется. На третий день утром я, уже раздосадованная, спрашиваю у напарника: «Куда все исчезают по вечерам?» Питер опять в ответ смеется: «А ты что думала, люди тут остаются? Никто даже не заселялся». Оказывается, мои коллеги, кооперируясь друг с другом, каждый вечер едут домой, а утром возвращаются. Экономят на суточных и проживании, большое подспорье к зарплате.
Два подобных мероприятия в месяц – и сотрудник может сэкономить сумму, равную окладу. Причем об этом знают все – и местные, и иностранцы, работающие как в министерстве, так и на стороне доноров. Негласный договор считается не коррупцией, а коллективной взаимовыручкой. А белые мирятся с этим как с некоей культурной особенностью малавийцев, лишь изредка высказывая недовольство по поводу неэффективно растраченных средств. И я все-таки повторю это – обычный трехдневный выезд обходится в три-четыре годовых бюджета всего министерства!
И так во всем и везде, будь то бизнес, государственные проектные деньги или семейный бюджет – границы между своим и чужим, между тем, что запланировано и что по факту оплачивается, нет. С одной стороны, я постоянно слышу от малавийцев причитания «Ах, больше не могу жить в минус», ругань и критику чиновников за растраты, ненависть к страшной коррупции и обвинение ее во всех бедах. А с другой стороны, стоит намекнуть на пересмотр бюджета проекта, приведя его в рамки положенных расходов, как тут же слышишь агрессивную защиту «культуры» и «самобытности» африканского менталитета.
Когда Сюзан и я снова пересеклись за чашкой чая, она держала в руках тонкую книгу под названием «African Friends and Money Matters» («Африканские друзья и деньги имеют значение») антрополога-исследователя Дэвида Маранза, прожившего много лет в разных странах Африки.
– Почитай, книга поможет тебе понять, почему африканцы так поступают, – сказала Сюзан. Но прочитав первые три главы, мне расхотелось продолжать. Все знакомо до оскомины. Африканская культура, которая стоит на коллективно-общинных ценностях, идет вразрез с индивидуализмом западной культуры. Автор утверждает, что в африканской системе ценностей не принято считать деньги, откладывать, планировать и рассчитывать расходы согласно доходам. Это приписывается к негативным качествам – расчетливость, жадность, тщедушие. Именно поэтому в африканской культуре не приживаются такие вещи как управление ресурсами и эффективное распределение. Вследствие чего сложно уследить за балансом и точностью в бюджете, чаще всего они не отражают реальность.
Это не благородно и не по-человечески – требовать отчет за расходы и просить показать движение денег! Зато пышные, не рациональные финансовые вливания считаются признаком щедрости и великодушия.
После такого не стыдно разделить финансовую дыру и тяготы тяжелого «похмелья», даже если ты лично не присутствовал на пире. Отсюда массовые долги и совместное погружение в финансовую яму. Вместо того чтобы пересмотреть свои привычки и научиться финансовой ответственности, бедные малавийцы обвиняют во всех своих несчастьях злой дух капитализма. Чем дальше, тем более рьяно они защищают свои добрые традиции и жизнь общиной. А те, кому удалось преодолеть «африканский» менталитет, вместе с финансовой стабильностью получают бонус в виде презрения и ярлыка продавшихся дьяволу.
Только сейчас до меня доходит, что охранник из собачьего питомника вовсе не попрошайничал, а просил меня как человека, которого он стал воспринимать как родного. Приветливость и теплое общение он принял за дружбу. Теперь мне осталось определиться, кем я же я хочу быть на самом деле для него.
