Спустя два года после трагедии 11 сентября штатный репортер Esquire Том Джунод попытался выяснить, кто изображен на одной из самых известных фотографий того дня — снимке человека, падающего с северной башни Всемирного торгового центра, и почему общество хочет стереть это свидетельство из коллективной памяти.
В 2006 году на основе очерка «Падающий человек» был снят документальный фильм, показанный более чем в 30 странах мира.
Человек на снимке покидает этот мир, словно стрела. Он не выбирал себе такую судьбу, но, похоже, в свои последние мгновения сумел принять ее. Если бы он не падал, наверное, он бы летел. Кажется, он падает абсолютно спокойно, и в этом невообразимом прыжке ему вполне комфортно. Похоже, его не пугает божественная сила гравитации и его грядущая судьба. Его руки вытянуты вдоль туловища, лишь слегка отклоняясь в стороны. Он согнул одно колено привычным, удобным образом. На нем белая рубашка, куртка или халат, вздымающаяся парусом из-под черных брюк. На ногах — черные высокие ботинки.
На других снимках люди, решившиеся на это, выпрыгнувшие из окон, как будто сражаются со своим несоответствием масштабам чудовищной реальности. Они выглядят маленькими и жалкими на фоне башен, колоссами нависающими над ними, на фоне всего происходящего. Некоторые обнажены по пояс, с них слетает обувь, пока они летят, беспомощно размахивая руками. У них ошарашенный вид, будто у пловцов, ныряющих вдоль скалы. Человек на снимке, напротив, летит строго вертикально, словно следуя архитектурным линиям за своей спиной. Он разделяет, расщепляет их: слева от него — северная башня, справа — южная. Конечно, он не знает о том, сколь высокого геометрического совершенства ему удалось достичь, и все же он - необходимый элемент стихийно возникающего нового знамени, стяга, сплошь расчерченного металлическими балками, сверкающими в солнечных лучах.
Некоторые видят в этой картине воплощение стоицизма, силы воли, самоотречения, другие усматривают здесь нечто неуместное, и потому ужасное: свободу. В позе мужчины есть нечто мятежное, как будто, осознав неизбежность смерти, он согласился с ней. Он будто ракета или копье, стремящееся быстрее достигнуть собственной гибели. Снимок сделан в 9 часов 41 минуту 15 секунд. Человек в безжалостной хватке законов физики летит к земле с ускорением свободного падения в 9,8 метра в секунду за секунду. В своем полете он скоро достигнет скорости в 240 километров в час.
На снимке он неподвижен. В жизни он падает, продолжает падать — пока не наступит конец.
Автор этого снимка с историей давно на «ты». Он знает: осознание событий наступает позднее. В момент, когда творится история, все вокруг охвачены ужасом и смятением. И лишь такие люди, как он — платные свидетели событий, — сохраняют присутствие духа, чтобы потом сложить факты в единое историческое полотно.
Этот фотограф с юности умеет сохранять присутствие духа. 21-летним он стоял прямо за Робертом Кеннеди, когда тому выстрелили в голову. Его куртку залила кровь сенатора, но он вскочил на стол и стал снимать — и пустые открытые глаза Кеннеди, и его жену Этель, припавшую к телу мужа и умолявшую фотографов лично его не снимать.
В романе «Падающий» Дона Делилло о судьбе человека, выжившего в теракте 11 сентября, художник под псевдонимом The Falling Man, раз за разом воспроизводит падение фигуры с фотографии Ричарда Дрю, прыгая со страховкой с разных крыш Нью-Йорка.
Ричард Дрю ни разу в жизни не согласился на это. Он сохранил куртку, испачканную в крови Бобби Кеннеди, но с тех пор никогда не отказывался снимать и никогда не отводил глаз. Он работает на Associated Press, он журналист. Не в его правилах отказываться снять картинку, попавшую в объектив, потому что человек не знает, когда творится история, — пока сам не начнет творить ее. Ему безразлично, жив или мертв человек в кадре: ведь камера не видит этих различий, а его дело — снимать людей, как делают все фотографы, за исключением разве что Ансела Адамса.
Утром 11 сентября 2001 года он тоже снимал людей. По заданию AP он поехал на показ мод для беременных в отеле «Брайант-парк» — по его словам, примечательный тем, что «в нем участвовали реальные беременные модели». На тот момент ему было 54. В очках, с редкими волосами, с трезвой головой. За свою жизнь фотографа он научился быть мягким и резким, способным на бесконечное терпение и на мгновенную реакцию. Он занимался тем, чем всегда занимался на модных показах — «наблюдал за происходящим вокруг» — когда оператор CNN произнес в микрофон, что самолет врезался в северную башню ВТЦ. Редактор тут же набрал сотовый номер Дрю. Он бросил фототехнику в кофр и прыгнул в поезд метро, направлявшийся в деловой центр Нью-Йорка.
Метрополитен еще работал, но Дрю был единственным пассажиром в вагоне. Он вышел на станции «Чемберс-стрит» и увидел, что обе башни окутаны дымом. Все еще продолжая наблюдать за тем, что происходит вокруг, он пошел к западу, где завывали сирены скорой помощи — «потому что спасатели обычно не пытаются сразу вышвырнуть тебя прочь». Затем он услышал крики. Люди на земле кричали, потому что люди в здании прыгали из окон. Он начал снимать на 200-миллиметровый объектив. Он стоял между полицейским и спасателем и всякий раз, когда кто-то из них восклицал: «Еще один!», направлял объектив на падающего человека, успевая щелкнуть затвором от 9 до 12 раз. Он снял десять или пятнадцать падающих людей, прежде чем услышал грохот со стороны южной башни, и сквозь мощную линзу объектива увидел, как она оседает к земле. Волна пыли и мусора накрыла его, но он, ухватив маску в машине скорой, сумел заснять, как верхняя часть северной башни «взорвалась, словно гриб», как обломки полетели во все стороны... Тут он, наконец, понял, что может оказаться слишком близко к месту событий. Решив, что профессиональный долг выполнен, Ричард Дрю присоединился к плотной человеческой толпе, серой от пыли, стремившейся к северу, и прошагал пешком до самого офиса своего агентства в Рокфеллер-центре.
В штаб-квартире AP не ощущалось ни ужаса, ни смятения. Напротив, тут каждый чувствовал: именно здесь и сейчас творится история. Офис был битком набит — Дрю не мог припомнить, когда в последний раз в пресс-зале было столько народу, — и все же в нем «царила вдохновенная тишина, которая наступает, когда люди по-настоящему увлечены работой». Дрю тоже занялся делом: вытащив флэшку из фотоаппарата, он вставил ее в компьютер и мгновенно увидел то, что сумела схватить его камера, — символизм продолжающейся смерти Падающего человека. Он не стал смотреть на остальные кадры — это не имело смысла. «Занимаясь редактированием фотографий, ты учишься видеть кадр, — говорит Дрю. — Ты должен узнать тот самый снимок. Эта картинка буквально выпрыгивала из экрана благодаря своей вертикальной симметрии». Он отправил кадр на сервер агентства. На следующее утро снимок появился на седьмой полосе The New York Times. Он появился в сотнях газет по всей стране, по всему миру. Но кто он, этот Падающий человек, никто не знал.
Люди стали прыгать из окон вскоре после того, как первый самолет врезался в северную башню и начался пожар. Они продолжали прыгать, пока башня не рухнула. Сначала они вываливались из разбитых окон, потом сами разбивали стекла, чтобы рухнуть вниз. Они прыгали, чтобы спастись от огня и дыма, когда над их головами стали рушиться потолки, а полы начали проваливаться под ногами. Они прыгали, чтобы еще раз вдохнуть воздуха перед смертью. Они падали нескончаемой чередой со всех четырех сторон башни, из окон над зияющим провалом и вокруг него. Они прыгали из офиса страховой компании Marsh & McLennan, из офиса брокерской компании Cantor Fitzgerald, из ресторана «Окна мира», расположившегося на верхних, 106 и 107 этажах.
Больше полутора часов они падали из окон — не беспорядочно, а, скорее, один за другим, словно каждый из них черпал мужество для последнего шага, глядя на то, как предыдущий проваливается вниз.
На одном из снимков, снятых с большого расстояния, мы видим, как три человека падают в строгом порядке, подобно парашютистам, формируя правильную дугу, летя на одинаковом расстоянии друг от друга. Кое-где проскакивали сообщения о том, что многие пытались использовать импровизированные парашюты — но все эти лихорадочно схваченные куски материи, занавески и скатерти, ветер вырывал у них из рук. Каждый из них, несомненно, был жив все время своего полета, продолжавшегося около десяти секунд. Они не были убиты — их уничтожало столкновение с землей. По крайней мере, это касалось их тел, ибо многие молятся за то, чтобы их души остались нетронутыми. Один из них, упав на стоявшего на земле пожарного, убил его. Тело погибшего соборовал отец Микель Джадж. Священник погиб в те же часы, и его смерть была признана образцом мученичества после того, как снимок скорбной процессии пожарных, выносящих его тело из обломков, снимок, подобный искупительной иконе, облетел мир.
С первых мгновений зрелище обреченных людей, бросавшихся вниз из окон башен ВТЦ, казалось противоположностью искупления. Их называли «прыгающими», будто членов какой-то новой секции самоубийц. Те страдания, что им довелось пережить в горящем здании и потом, в воздухе, обернулись совсем иными страданиями для тысяч, наблюдавших за ними с земли. Никто не сумел привыкнуть к этой картине и никто не пожелал бы увидеть ее вновь — хотя, безусловно, многие смотрели на нее опять и опять. Каждый прыгнувший, не важно, какой по счету, вызывал ужас и шок, испытывал души и наотмашь бил по нервам. Эти люди падали в зловещем молчании; кричали те, кто был внизу. Именно падающие люди заставили Руди Джулиани сказать полицейскому комиссару Нью-Йорка: «Мы столкнулись с тем, чего не видели никогда». Именно они заставили неизвестную женщину закричать: «Господи, спаси их души! Они прыгают! Господи, пожалуйста, спаси их души!» И, в конечном итоге, именно они стали неопровержимым доводом против тех, кто утверждал, что картина того дня была «как в кино».
Американцы отвечали на самый ужасный теракт в истории актами героизма, самопожертвования, великодушия, мученичества, а те, кого ужасная необходимость подталкивала к этому, — актом долгого суицида, если это слово уместно в контексте массового убийства.
В большинстве американских изданий снимок Ричарда Дрю появился лишь однажды, чтобы потом исчезнуть навсегда. Газеты по всей стране — от Memphis Commercial Appeal до The Denver Post — были вынуждены отбиваться от обвинений в том, что они используют чью-то смерть, лишают погибшего достоинства, вмешиваются в частную жизнь и превращают трагедию в подобие порнографии. Большинство авторов возмущенных писем настаивали на факте, не нуждавшемся в доказательствах: тот, кто видит снимок, должен знать, кто на нем изображен.
И хотя фотография Дрю мгновенно стала символом и объектом нападок, кто был изображен на ней, по-прежнему оставалось тайной. Поэтому редактор газеты Toronto Globe and Mail отправил репортера Питера Чейни на поиски Падающего человека. Поначалу Чейни пришел в отчаяние: в те дни весь Нью-Йорк был обклеен снимками тех, кто пропал или не выходил на связь. Но затем, взяв себя в руки, он отдал снимок в фотостудию, где его увеличили и почистили. Детали прояснились: Чейни показалось, что человек на снимке — не темнокожий, а смуглый, возможно, латиноамериканец. У него была небольшая бородка. То, что казалось белой рубашкой, выбившейся из брюк, оказалось подобием куртки, вроде тех, что носят сотрудники ресторанов. В «Окнах мира» погибли 79 сотрудников и 91 постоянный посетитель; похоже, Падающего человека следовало искать среди них.
Чейни целый вечер обсуждал эту тему за ужином с друзьями, после чего отправился на Таймс-сквер. С момента теракта прошло восемь дней. Было глубоко за полночь. Снимки пропавших по-прежнему покрывали все стены. Один из них привлек внимание репортера. На нем был человек, работавший в «Окнах мира» шеф-кондитером. Он носил белую куртку, у него была небольшая бородка, и он был латиноамериканцем. Его звали Норберто Эрнандес. Прихватив фотографию, Чейни направился в Квинс к родственникам Норберто — его брату Тино и сестре Милагрос. Да, сказали они, взглянув на снимок, это он. Тем страшным утром Милагрос смотрела репортаж о падавших из окон людях — до того, как подобные кадры исчезли с экранов. Один из них, летевший с грацией олимпийского прыгуна в воду, поразил ее сходством с братом. Взглянув на снимок, она узнала его. Теперь Питеру Чейни оставалось лишь подтвердить свои заключения, поговорив с женой Норберто и его тремя дочерьми. Но они отказались разговаривать — особенно после того, как останки Эрнандеса, его туловище и рука, были идентифицированы с помощью анализа ДНК. Репортер решил прийти на похороны, взяв с собой снимок Дрю. Он показал фотографию Жаклин Эрнандес, старшей дочери Норберто, та мельком взглянула на него, затем подняла глаза на Чейни — и приказала журналисту удалиться. Чейни запомнил ее слова, полные боли, гнева и обиды: «Этот кусок дерьма — не мой отец».
Сопротивление снимку — точнее, всей картине — началось сразу, уже в момент трагедии. Мать шептала плачущему ребенку: «Наверное, это просто пчелки, солнышко». Билл Фиган, заместитель начальника пожарной бригады, прогонял случайного прохожего, который снимал прыгающих из окон людей на видеокамеру, требовал выключить ее, крича: «Неужели у вас нет простого человеческого сострадания?» — перед тем как сам погиб под обломками рухнувшего здания. Из всех снимков, сделанных в тот день, пожалуй, наиболее тщательно запротоколированный день в истории — лишь фотографии падающих людей, по всеобщему молчаливому согласию, стали табу, лишь от них американцы гордо отворачивали взгляды. Весь мир смотрел на то, как люди массово сыплются из окон верхних этажей северной башни, но здесь, в США, мы видели эту картину лишь до того, как шефы медиахолдингов решили избавить нас от душераздирающего зрелища — из уважения к семьям тех, кто погибал у всех на глазах.
На CNN пленку с прыгавшими людьми крутили, пока люди, сидевшие в пресс-зале, еще толком не понимали, что происходит. Затем случилось то, что Уолтер Айзексон, в то время начальник службы новостей, назвал «тягостными спорами» с «теми, кто определяет правила». В итоге было решено показывать лишь те кадры, где лица людей закрыты или неразличимы. Но вскоре и они исчезли из эфира. И так было повсюду. Авторы фильма «9/11», собранного из документальных кадров, Жюль и Гидеон Ноде включили в него лишь запись звука, потрясавшего землю, когда в нее врезалось человеческое тело. Создатели драмы «Руди», где Джеймс Вудс сыграл мэра Джулиани, сначала включили в свой фильм кадры с падающими людьми, но затем все же вырезали их. На обширной выставке «Это Нью-Йорк», собравшей массу профессиональных и любительских фотографий, сделанных 11 сентября, был представлен лишь один снимок летящего из окна человека, да и тот был сделан с очень большого расстояния. Кто-то из посетителей откомментировал его на сайте выставки: «Вот почему мне нравится идея цензуры в прессе».
Те, кто прыгал, как и их изображения, все дальше уходили в небытие, становились принадлежностью малопочтенных интернет-сайтов, щекочущих нервы посетителей шокирующими кадрами. Нация вуайеристов причислила желание видеть самые неоднозначные картины самого тяжелого дня в ее истории к проявлениям вуайеризма — как будто люди, бросившиеся с высоты, не были самым ярким воплощением всего ужаса этого дня, а, напротив, имели к нему лишь опосредованное отношение. Эдакий незначительный эпизод, который лучше забыть. Но это был не просто эпизод.
Наиболее достоверные оценки числа тех, кто в тот день совершил прыжок в смерть, сделали The New York Times и USA Today. Они оказались очень разными: консервативная Times просто подсчитала число бросившихся из окон на пленках, которые удалось найти журналистам издания. Получилось пятьдесят человек. В USA Today, добавив к найденному в видеоматериалах свидетельства очевидцев, пришли к выводу, что из окон выбросились, по крайней мере, две сотни человек. Газета утверждает, что власти не стали спорить с их подсчетами. Невыносимыми кажутся обе цифры, но если правы журналисты USA Today, то окажется, что от 7 до 8 процентов погибших 11 сентября нашли свою смерть, выбросившись из здания. Если же мы возьмем только северную башню, где число прыгавших было выше, окажется, что так погибла каждая шестая жертва.
И все же, позвонив в офис главного судмедэксперта Нью-Йорка с вопросом о том, сколько людей прыгнули из окон в тот роковой день, вы получите лишь отповедь: «Мы не говорим о том, что они прыгнули. Никто никуда не прыгал. Их просто выбрасывало из здания — из-за разрушений и взрывной волны». А вбив в Google вопрос о том, «сколько людей выпрыгнули из окон 11 сентября», вы попадете на сайт-ловушку какого-то блогера, заманивающий всех, кто хочет знать правду. Там вас встречает лозунг: «Убирайтесь, здесь нет никаких прыгунов из окон!» И еще: «Вы мне отвратительны. Я пытался, но не смог найти причину, по которой человека может интересовать нечто вроде этого... В общем, если вы здесь по этой причине, вам ничего не светит. Убирайтесь».
Эрик Фишль не ушел и не отвел глаза. За год до 11 сентября он делал снимки модели, раз за разом падавшей на пол студии. Эти фотографии должны были стать основой для его новой скульптуры. Фишль потерял друга, оказавшегося в ловушке на 106-м этаже северной башни, и теперь, работая над изваянием, хотел выплеснуть всю силу своих чувств, сделав его памятником «экстремальному выбору» — тому, что стоял перед прыгнувшими. Девять месяцев он работал над бронзовой статуей выше человеческого роста, которую назвал «Падающей женщиной». Женщину, упавшую на пол, он превратил в фигуру, летящую сквозь вечность, сумев трансформировать страх тех, кто прыгал из окон, в нечто универсальное — создать образ, который, как считали многие, невозможно воплотить в материи. «Падающая женщина» стала искупительным символом 11 сентября — но была отвергнута обществом с неожиданной яростью. На следующий день после того, как статуя была выставлена в Рокфеллер-центре, обозреватель New York Post Андреа Пейзер разгромила ее в колонке «Позорная атака художника». Пейзер заявляла, что Фишль не имел права обрушивать на пребывающих в трауре ньюйоркцев квинтэссенцию их страданий. Таким образом она защищала право общества отводить взгляд. Ведь хотя статуя изображала модель, катящуюся по полу, она воскрешала в памяти картину реальной, а не символической жестокости.
«Я пытался рассказать о том, что все мы чувствуем, — говорит Фишль. — Но люди решили, что я пытаюсь сказать именно об их чувствах, как будто я пытался украсть что-то, принадлежащее только им. Они думали, что я говорю об их близких, которых они потеряли. «Это не мой отец, — говорили они. — Ты даже не знал моего отца. Как ты смеешь рассказывать мне о моих чувствах?» Фишль рассыпался в извинениях: «Мне стыдно, если я сделал кому-то еще больнее», — но это уже не имело значения.
Джерри Спейер, член попечительского совета Музея современного искусства, управляющий Рокфеллер-центром, через неделю убрал «Падающую женщину» из экспозиции. «Я умолял его не делать этого, — рассказывает Фишль. — Я думал, что, если мы сможем подождать, прозвучат другие мнения, и они, в конце концов, возобладают. Но он сказал: «Ты не понимаешь. Мне угрожают устроить тут взрыв». Люди, потерявшие близких из-за террористов, не станут никого взрывать, возразил я. Но он ответил: «Я не готов рисковать».
Фотографии лгут. Даже великие фотографии. Особенно великие. Снимок Ричарда Дрю запечатлел лишь мгновение полета Падающего человека. После щелчка затвора он продолжал падать. Схваченная фотографом картина — исследование вертикали обреченности, фантазия прямых линий, пронзаемых человеческим телом. Но в реальности этот человек летел отнюдь не с точностью стрелы и грацией олимпийца. Он падал, как все остальные, прыгавшие из окон и отчаянно цеплявшиеся за ускользающую жизнь. Он падал отчаянно, а не элегантно. На ставшем знаменитым снимке его тело находится в гармонии со зданиями. На остальных одиннадцати — это всего лишь тело. Он ничем не приукрашен, он испуган, иногда он летит горизонтально, и его человеческая сущность подчиняет себе и как будто стирает остальные детали картины.
При просмотре всей серии снимков правда выступает из фактов, проявляясь медленно, безжалостно, кадр за кадром. На двух фотографиях перед тем знаменитым снимком Падающий человек поворачивается к нам лицом. В следующих кадрах мы видим, как сила набегающего воздушного потока срывает с него белую куртку. Глядя на эти кадры, начинаешь понимать, что репортер Питер Чейни шел в верном направлении, пытаясь разгадать тайну Падающего человека. У него действительно смуглая кожа и небольшая бородка. Вероятно, он действительно работал в ресторане. Он худ и высок. Его лицо, удлиненное и узкое, похоже на лик Христа на средневековой гравюре, хотя, вероятно, это сходство усилили воздушные потоки и сила притяжения.
79 человек погибли утром 11 сентября, придя на работу в «Окна мира». Еще 21 человек погиб в кейтеринговой компании Forte Food, кормившей трейдеров из Cantor Fitzgerald. Многие из них были уроженцами Латинской Америки, индийцами, арабами и афроамериканцами с достаточно светлой кожей. У многих были темные волосы и короткая стрижка, многие носили усы и бородки. Для того, кто задастся целью установить личность Падающего человека, множество ярких деталей, хорошо заметных на оригинальном снимке, открывают массу возможностей, но и исключают не меньше. Но один факт, пожалуй, наиболее важен. Кем бы ни был Падающий человек, под белой курткой у него была оранжевая футболка. Этот факт, очевидный и неоспоримый, открыла перед нами ужасающая сила падения. Мы не знаем, почему его куртка распахнулась на спине — расстегнул ли воздушный поток пуговицы или просто разорвал ткань в клочья. Но оранжевую футболку мы видим ясно. Если бы его родные увидели этот снимок, они бы тоже заметили ее. Они бы вспомнили, была ли у него футболка такого цвета, надел ли он ее в тот день на работу. Разумеется, они бы вспомнили. Хоть кто-нибудь наверняка обратил внимание на то, что он надел, собираясь на работу в последнее утро своей жизни.
Но сейчас Падающий человек летит не только сквозь пустые небеса. Он проваливается в бездонные глубины забвения, все набирая скорость.
Нил Левин, исполнительный директор портового управления Нью-Йорка и Нью-Джерси, утром 11 сентября завтракал в «Окнах мира» на 106-м этаже. Домой он не вернулся. Его жена Кристи Ферер не обсуждает подробности его гибели, свое горе она выплескивает в работе. В команде мэра Нью-Йорка Майка Блумберга она занимается связями с семьями погибших и пострадавших. Именно Ферер накануне первой годовщины теракта, связавшись с руководителями телеканалов, попросила их отказаться от трансляции самых тяжелых кадров, в том числе с выпрыгивающими из окон людьми. Кристи — близкая подруга Эрика Фишля. Ее муж тоже дружил с ним. Именно поэтому по просьбе художника она согласилась взглянуть на «Падающую женщину». По ее словам, скульптура стала для нее «ударом в самое сердце», но она решила, что Фишль был вправе создать ее и показать людям. Сегодня она полагает, что проблема была в несвоевременности: трагедия была слишком близка, чтобы выставлять подобную работу. Незадолго до гибели мужа они вместе ездили в Аушвиц. Там в выставочных залах они видели горы конфискованных очков и ботинок. «Сейчас они уже могут это показывать, — говорит Кристи. — Но это случилось давно. В то время они не смогли бы демонстрировать это людям».
На самом деле, могли. По крайней мере, на фотографиях. Кадры, сделанные в лагерях смерти, воспринимались как важнейшие свидетельства, вне зависимости от того, задевали ли они чьи-либо чувства. Их показывали людям, как и снимки только что убитого Роберта Кеннеди, сделанные Ричардом Дрю. Как и снимки Этель Кеннеди, умолявшей фотографов не снимать. Как и фотографию вьетнамской девочки, бегущей голышом от напалмового дождя. Как и снимок отца Микеля Джаджа. Как и многие другие снимки. Ведь объектив камеры не способен никого дискриминировать, как и сама история. Фотографии тех, кто прыгал из окон башен, отличаются от многих других, виденных нами раньше, лишь тем, что теперь нас — нас, американцев, — просят заняться дискриминацией от имени погибших. Их историческая особенность в том, что мы, патриоты Америки, сами согласились не смотреть на них. Десятки, а может, и сотни людей погибли, выбросившись из горящего здания, но мы каким-то образом решили, что их судьбы не стоят свидетельства, потому что в данном случае засвидетельствовать случившееся недостойно нас.
Кэтрин Эрнандес не видела снимка, принесенного журналистом на похороны ее отца. Как и ее мать Эвлогия. Его видела лишь Жаклин, в гневе изгнавшая журналиста, пока он не натворил новых бед. Но этот снимок все равно преследовал семью Эрнандес. Для Норберто семья была важнее всего на свете, его девизом было: «Вместе навсегда!» Но Эрнандесы больше не вместе. Фотография разрушила семейные связи. Те, кто твердо знал, что на снимке был не Норберто — его жена и дочери, — отдалились от тех, кто полагал, что на фотографии, возможно, он. При жизни Норберто вся большая семья жила по соседству друг с другом в Квинсе. Теперь Эвлогия с дочерьми переехали на Лонг-Айленд, потому что шестнадцатилетней Татьяне, удивительно похожей на отца, — то же широкое лицо, черные брови, пухлые темные губы, скупая улыбка, — в старом доме все мерещилась тень отца, а из углов ей, казалось, постоянно кто-то шептал, что Норберто погиб, выпрыгнув из окна.
Но он не мог выпрыгнуть из окна.
Во всем мире те, кто прочел репортаж Питера Чейни, верили, что Норберто прыгнул. Люди писали стихи о Норберто и его прыжке. Люди предлагали Эрнандесам деньги — как бескорыстную помощь и как плату за интервью — лишь потому, что прочли, как Норберто выбросился из горящей башни. Но его семья знает: он не мог этого сделать. Ни за что. Кто угодно, только не папа. «Он пытался вернуться домой, — говорит Кэтрин, сидя в гостиной, увешанной фотографиями Норберто. — Он пытался вернуться домой, к нам. И он прекрасно знал, что, выпрыгнув из окна, не сможет этого сделать». Кэтрин — симпатичная девушка, смуглая и кареглазая. Ей двадцать два года. На ней футболка, тренировочные брюки и сандалии. Она сидит на диване рядом с матерью. У Эвлогии кожа цвета жженого сахара, ее медные волосы стянуты в тугой пучок. Она старательно говорит по-английски, но, раздраженная тем, что ее плохо понимают, выпаливает дочери целую тираду на испанском. Та переводит: «Моя мать знает, что перед смертью он думал о нас. Она говорит, что видела его, как он думал о нас. Знаю, это звучит странно, но она знает о нем все. Они были вместе с пятнадцати лет». Тот Норберто Эрнандес, которого знала Эвлогия, не испугался бы огня и дыма. Он все равно пытался бы вернуться к ней. Норберто Эрнандес, которого она знала, мог бы стерпеть любую боль и не выпрыгнуть из окна. Когда Норберто Эрнандес умирал, его взгляд был прикован к картине, запечатленной в его душе — к лицам жены и дочерей, — а не к страшной красоте пустых небес.
Насколько хорошо она его знала? «Я его одевала, — говорит Эвлогия по-английски. На ее губах мелькает улыбка, а глаза наполняются слезами. — Каждое утро, и в то утро тоже. Я помню. На нем было белье из Old Navy. Зеленое. Черные носки, синие джинсы, часы Casio. И рубашка, тоже из Old Navy, в клеточку». Что он надел после того, как Эвлогия, как обычно, отвезла его к станции метро и увидела, как он, махнув ей рукой на прощание, спустился вниз по ступенькам и исчез в толпе? «В ресторане он переодевался, — говорит Кэтрин, работавшая вместе с отцом в „Окнах мира“. — Он был шеф-кондитер, поэтому носил белые брюки или в черно-белую клетку. Белую куртку, под ней должна была быть белая футболка». А что насчет оранжевой футболки? «Нет, — говорит Эвлогия. — У моего мужа не было оранжевой футболки».
У меня с собой снимки. Снимки Падающего человека. Может быть, они хотели бы на них взглянуть?
Кэтрин отказывается за мать: «Маме не стоит это видеть». Но затем, уже выйдя из дома, она садится на ступеньку крыльца и просит: «Пожалуйста, покажите мне. Быстрее. Пока мамы нет». Увидев эти двенадцать кадров, она вскрикивает и сдавленно зовет мать. Но Эвлогия уже здесь, стоит за плечом дочери, не отрываясь, глядит на фотографии. Она просматривает их одну за другой, и ее лицо принимает триумфально-насмешливое выражение: «Это не мой муж, — произносит она, возвращая снимки. — Видите? Только я знаю Норберто». Затем, однако, она вновь берет пачку фотографий, внимательно изучает и трясет головой с бесповоротной уверенностью: «Человек на снимках — чернокожий». Она просит оставить ей отпечатки, чтобы показать их тем, кто поверил, будто Норберто выбросился из окна. Кэтрин по-прежнему сидит на крыльце, прижав руку к сердцу: «Они говорили, что мой отец попадет в ад, потому что прыгнул. Люди в интернете. Они говорили, что дьявол утащит его в преисподнюю. Не знаю, что бы я делала, если бы это был он. Наверное, сошла бы с ума. И меня бы нашли в какой-нибудь психушке».
Ее мать стоит у двери, собираясь войти внутрь. С ее лица слетело выражение воинственной гордости, оно вновь превратилось в маску сдержанной, почти мечтательной грусти. «Пожалуйста, — говорит она прежде, чем закрыть дверь, скрывшись от утреннего солнца. — Пожалуйста, очистите имя моего мужа».
В Коннектикуте звонит телефон. Трубку берет женщина. Мужской голос на другом конце провода просит помочь опознать, кто изображен на снимке, опубликованном в The New York Times 12 сентября 2001 года. «Опишите мне этот снимок», — просит она. Это очень известная фотография, объясняет мужчина, фотография Падающего человека. «А, тот снимок? Да, возможно, это мой сын», — говорит она.
11 сентября она потеряла обоих сыновей. Они вместе работали в Cantor Fitzgerald. Сидели за соседними столами, спина к спине.
Нет, говорит мужчина. Скорее всего, на снимке — сотрудник кафе или ресторана. На нем белая куртка. «Тогда это не мой сын, — произносит женщина. — На сыне была темная рубашка и брюки цвета хаки».
Она знает, во что ее сын был одет в тот день, потому что всеми силами старается выяснить, что случилось с ее сыновьями. Потому что она смотрит и не отводит взгляд. Но эта решимость явилась не сразу. После 11 сентября она прекратила читать газеты и смотреть телевизор. Лишь накануне новогодней ночи она взяла в руки выпуск The New York Times с обзором итогов года — и увидела снимок, на котором сотрудники Cantor Fitzgerald сгрудились на бетонной скале, в которую превратился край рушащейся башни. Ей показалось, что в позе и всей манере одного из них она узнала сына. Она позвонила автору фотографии и попросила увеличить снимок. Вернее, потребовала. И тогда она узнала все — вернее, то, что можно было узнать. Оба ее сына были на снимке. Один стоял в окне — бесшабашно, почти дерзко. Другой был внутри помещения. Ей не нужно было объяснять, что могло случиться в следующую минуту.
«Главное, я поняла, что мои сыновья были вместе, — говорит она, и слезы, звенящие в голосе, заставляют его зазвучать выше на целую октаву. — Но иногда я думаю о том, как долго они знали. Они озадачены, они колеблются, они испуганы — но в какой момент они поняли все? Когда они потеряли надежду? Быть может, все произошло достаточно быстро...»
Ее собеседник не спрашивает, полагает ли она, что ее сыновья бросились из окон. Он не в силах задать этот вопрос. И потом, она уже дала ответ.
Семья Эрнандес считала решение прыгнуть предательством любимых, думая, что именно в этом обвиняют Норберто. Женщина из Коннектикута думает, что это решение было продиктовано потерей надежды, в отсутствие которой теперь предстоит жить нам, живым. Она выбрала жизнь с широко открытыми глазами. Она смотрит и замечает, собирая свои, личные свидетельства.
Наконец ее телефонный собеседник задает вопрос, ради которого он звонил: считает ли она, что сделала правильный выбор? «Для меня этот выбор был единственно возможным, — отвечает она. — Я не могла выбрать незнание».
Посмотрев на снимки, Кэтрин Эрнандес сказала, что узнала Падающего человека, но не может вспомнить его имя. «У него была сестра, в то утро она была с ним, — говорит Кэтрин. — Он обещал матери присматривать за ней. Он никогда не выпрыгнул бы в окно, потому что не мог бросить ее». Тем не менее Кэтрин сообщила: этот мужчина был индийцем. После этого выяснить его имя не составило труда. Его звали Шон Сингх. Но Шон был слишком низкорослым. Он был чисто выбрит. Он работал в аудиостудии «Окон мира», так что, скорее всего, был одет в рубашку с галстуком, и уж никак не в белую поварскую куртку. Ни один из работников ресторана, с которыми удалось пообщаться, не опознал в Падающем человеке Шона.
Кроме того, с ним была сестра. Он не мог оставить ее одну.
Менеджер ресторана, взглянув на снимок, сказал, что Падающий человек — это Уайлдер Гомес. Но через несколько дней он решил, что ошибся. Другая прическа, одежда, фигура. Точно так же не подошли Чарли Мауро и Хуниор Хименес. Хуниор работал на кухне, а значит, на нем были клетчатые брюки. Чарли был сотрудником отдела снабжения и никогда не надевал белую куртку. Официанты, работавшее на банкетах, носили белые куртки и черные брюки, но никто в ресторане не мог припомнить сотрудника банкетной службы, хоть сколько-нибудь похожего на Падающего человека.
Forte Food была еще одной ресторанной компанией, потерявшей сотрудников 11 сентября. Но все мужчины здесь работали в кухне, а значит, брюки на них были белые либо в клетку. Кроме того, компания не позволила бы никому из них носить под форменной курткой оранжевую футболку.
Один из бывших сотрудников Forte Food вспомнил о парне, который забирал с кухни еду для руководства Cantor Fitzgerald. Чернокожий парень. Высокий, с усиками и бородкой. Вечно ходил в поварской куртке нараспашку, под которой виднелась яркая футболка.
Но в Cantor Fitzgerald никто не помнил такого человека.
В итоге оставался единственный способ опознать Падающего человека. Надо было звонить родственникам каждого, кто мог быть изображен на снимке, и расспрашивать о том, что они помнили о последнем дне жизни их сына, мужа, отца. Быть может, кто-то из них вспомнил бы его оранжевую футболку.
Но стоит ли звонить им? Нужно ли задавать эти вопросы? Не усилят ли они ту боль, с которой живут эти люди? Не сочтут ли они это оскорблением памяти умершего? А может быть, напротив, это будет воспринято как искупительное свидетельство?
Джонатан Брайли работал в «Окнах мира». Кое-кто из его бывших коллег, посмотрев на фотографию Ричарда Дрю, решил, что Падающий человек — это он. Брайли был афроамериканцем с довольно светлой кожей. Ростом под два метра. Ему было сорок три года. У него была короткая стрижка, усы и бородка. Его жену звали Хиллари.
Отец Джонатана Брайли — проповедник, всю жизнь отдавший служению Богу. После трагедии 11 сентября он собрал всю семью, чтобы просить Господа сообщить ему, где его сын. Нет, не просить — требовать. Именно так он и сказал: «Господи, я требую, чтобы ты сообщил мне, где мой сын». Три часа подряд он громко молился, пока силой своей мольбы не израсходовал весь запас благодати, накопленный за годы истовой веры.
На следующий день ему позвонили из ФБР. Тело его сына нашлось. Каким-то чудом оно практически не пострадало. Младший сын проповедника, Тимоти, поехал на опознание. Он узнал брата по ботинкам: черным высоким ботинкам. Тимоти снял один из них, отвез домой и спрятал в гараже, как своего рода памятник.
Тимоти знал о Падающем человеке. Он служит в полиции в Маунт-Верноне, штат Нью-Йорк. Через неделю после гибели брата кто-то из сослуживцев оставил в раздевалке раскрытую газету. Тимоти увидел снимок и в гневе отвернулся. Но вместо того, чтобы убрать газету, он засунул ее на дно своего шкафчика, где она с тех пор и находится — подобно ботинку Джонатана, стоящему в гараже.
Сестра Джонатана, Гвендолин, тоже знала о Падающем человеке. Она увидела фотографию в день публикации. Она знала, что у Джонатана астма, что дым и жар могли заставить его пойти на все ради глотка воздуха.
И Том, и Гвендолин знали, как Джонатан обычно одевался на работе. В черные брюки, белую рубашку и высокие черные ботинки. Кроме того, Тимоти знал, что брат обычно носил под рубашкой. Оранжевую футболку. Он вечно таскал ее, надевал так часто, что Тимоти над ним посмеивался: мол, когда ты, наконец, выбросишь эту свою майку, Тощий?
Но когда Тимоти опознавал тело брата, уже невозможно было понять, что на нем было, кроме черных ботинок. Утром 11 сентября Джонатан ушел на работу рано, когда его жена еще спала. Он поцеловал ее, сонную, на прощанье. Узнав о смерти мужа, она упаковала всю его одежду, убрала подальше и никогда не пыталась перебирать ее, чтобы понять, каких вещей нет на месте.
Так что же, Джонатан Брайли и есть Падающий человек? Вполне вероятно. И, может быть, его бросок из окна не был предательством по отношению к тем, кого он любил. И не означал, что он потерял надежду. Возможно, это было выполнение условия, при котором чудо только и могло свершиться. Именно так он мог вернуться домой, к семье. Быть может, он вовсе не прыгал — ведь невозможно прыгнуть в объятия Бога.
В них можно только упасть.
Да, Джонатан Брайли мог быть Падающим человеком. Но доподлинно мы знаем лишь одно — то, в чем не сомневались с самого начала. 11 сентября 2001 года в 9 часов 41 минуту 15 секунд фотограф по имени Ричард Дрю сделал снимок человека, падающего с небес, летящего сквозь время и пространство. Его снимок обошел мир, а затем исчез, будто мы волевым усилием стерли его из памяти. Один из самых знаменитых кадров в истории человечества стал безымянной могилой, и человек, похороненный в этом кадре, стал неизвестным солдатом войны, конца которой не видно. Фотография Ричарда Дрю — это все, что нам известно о нем. И то, что мы о нем знаем, стало мерой того, что мы знаем о самих себе. Эта фотография, как все могилы неизвестных солдат во всем мире, взывает к нам, требуя, чтобы мы посмотрели на нее и сделали одно-единственное признание.
Признание в том, что мы знаем, кто он.
Том Джунод
Похожие материалы читайте в рубрике "Чтение»
