Минувшим летом приятель предложил мне подработать.
Известный водочный завод готовил новую коллекцию настоек, в качестве рекламы производители хотели выпустить буклет с фотографиями и рассказом настоящего писателя. А кто у нас писатель, если не я? Тема рассказа должна была соответствовать теме коллекции – охота. Срок – месяц.
Я подумал, что запрет на прямую рекламу алкоголя того и гляди приведет к очередному расцвету литературы, и согласился. Охотой я не увлечен, с ружьем в лесу бывал всего раз, и то больше двадцати лет назад, но воспоминания сохранил яркие, так что попробовать можно. С чего начать, я не знал и перечитал советы приятеля, который упоминал лис, звук рожка, утренний туман и другие охотничьи клише. Перебрав в уме все эти надуманные и реальные факты, я решил взяться за дело не откладывая.
Предложение застало меня в кафе международного аэропорта «Шереметьево», я ждал рейса в Китай, и, чтобы начать работу, достаточно было отодвинуть блюдце с недоеденным кексом и взяться за блокнот и ручку. В течение ближайших суток в аэропортовом кафе, за откидным столиком в самолете, за массивным столом в номере харбинской гостиницы я написал рассказ. Работал я в своей обычной манере: начал писать, как было, но фантазию не сдерживал.
Приятель встретил плод моих стараний словами: «Ты – гений», чем, признаюсь, немало меня порадовал. По поводу рассказа у меня, вопреки восторгам приятеля, имелись изрядные опасения. Рассказ получился мрачноватым, никаких лис, туманов, лая собак и звука рожка. Рассказ скорее отвращал от охоты, чем ро-мантизировал ее. Одним словом, я совершенно не удивился, когда приятель пропал из виду, и, напротив, удивился очень сильно, когда спустя месяц он объявил, что «шедевр» надо срочно сократить на тысячу двести знаков, чтобы он влез в буклет.
Вдохновленный продвинутостью водочных магнатов и перспективой получения кругленького гонорара, я уточнил у приятеля, как он считает знаки: с пробелами или без? Развеселившись, я даже позволил себе фразочку из рациона торговли на рынке: «Давай сокращу шестьсот, чтоб ни тебе, ни мне» – и, не дожидаясь реакции, взялся за дело.
Моя твердая уверенность в том, что разумное сокращение на пользу любому тексту, оправдалась. Начав дело робко, я под конец даже перевыполнил план, удалив аж тысячу двести тридцать шесть знаков. Рассказ избавился от мелкого словесного сора и превратился в идеально выточенную фигуру. Приятель, однако, попросил сократить дополнительные двести знаков, рассказ все еще не втискивался в предназначенную лакуну. Я сократил. Если сначала я волновался, что рискую потерять золотые крупицы смыслов, то теперь рубил наотмашь целые абзацы. Получился уже не рассказ, а острое лезвие. По крайней мере мне так казалось. Войдя в раж, я перестарался, и две удаленные строчки пришлось, к моему большому сожалению, вернуть на место. Еще недавно я этими строчками гордился, а теперь их вынужденное возвращение меня тяготило. Такое бывает в отношениях между мужчиной и женщиной. Хотел удержаться от этой аллюзии, но не могу.
После того как рассказ наконец идеально встал в буклет, его зарубили. Самый главный начальник с кем-то там посоветовался и понял, что текст, во-первых, депрессивный, а во-вторых, в нем фигурирует несовершеннолетний. Эти два свойства совершенно недопустимы для уважаемого водочного бренда и новой линии охотничьих настоек. Я вспомнил, как подростком пил с одноклассниками водку из горлышка, и подумал, что времена изменились.
Приятель сказал, что начальник козел, но не совсем. Он согласен увеличить гонорар, если я напишу новый рассказ к понедельнику.
Разговор состоялся в пятницу. Пересчитав мысленно барыш, я подумал, что никогда не участвовал в подобной авантюре, и согласился. Проблема состояла лишь в том, что все подлинные охотничьи переживания я израсходовал, а перепи-сывать чужие байки не хотелось. Я позвонил отцу и принялся его расспрашивать, оживляя в памяти истории про охоту. В итоге я просто записал отцовские воспоминания в определенной последовательности и даже мораль вывел. Точнее, мораль вывелась сама, подтвердив таким образом чудодейственные животворящие свойства литературы.
У меня невольно получился охотничий триптих. Первый рассказ представляет собой вымысел, основанный на реальности, второй – документ с элементами художественного монтажа, и этот, абсолютно документальный, текст в жанре пояснительной записки. Трехступенчатая то ли эволюция от фантазии к исповеди, то ли деградация, то ли проявление вечного триединства литературы.
Забыл уточнить: получив второй рассказ, заказчики исчезли, а потом объявились с просьбой сообщить мои банковские реквизиты. Когда вышел журнал с рекламным водочным буклетом, я купил номер, но никакого буклета внутри не обнаружил. К тому моменту деньги я уже потратил, и разочарование мое было недолгим. Скоро выяснилось, что я купил журнал в газетном ларьке, а надо было покупать в супермаркете: именно там продаются запечатанные в полиэтилен версии с приложенным водочным буклетом. Покупать журнал второй раз я не стал, выкра-дывать буклет из упаковки тоже. Да и зачем мне это, ведь оба рассказа и так передо мной.
Осетр дергал леску. Он был старый, размером с торпеду. Осетр вымотался, как стойкий боксер к двенадцатому раунду. Он то затихал, то бился, но леска неук-лонно вытягивала его на мелководье. Когда брюхо заскребло по песку, а шипастый хребет показался из воды, изнуренный рыбак бросил удочку, схватил германское ружье с гравировкой и выстрелил ему в голову. Осетр встал на хвост и рухнул с плеском.
В тот день отец впервые взял меня с собой. Мне исполнилось семь. Мясо осетра оказалось жирным.
В сезон отец притаскивал то кабана, то лося. Всю зиму мы отрубали шматы от ледяных кусков на балконе. Я любил утку. Когда я рвал зубами ее жесткое тельце, то забывал обо всем, даже о дробинках. Сколотый зуб напоминает о тех временах.
Отец говорил, что если утка ранена, то найти птицу надо сразу, иначе она нырнет под воду, уцепится клювом за какой-нибудь стебель и умрет там в глубине – назло человеку.
Когда всем офицерам части предписали выполнить интернациональный долг в Афганистане, отец увиливать не стал. Мать его ругала.
К Новому году он прислал матери серебряный браслет, а мне армейскую панаму защитного цвета. Потом стали болтать, что отец спутался с какой-то из медицинской службы. Позже сообщили, что он контужен.
После госпиталя он стал тихий, а однажды начал колотить себя кулаком по колену и ныть. Мама дала ему таблеток, но они не помогли – отец избил участкового. Тюремный срок заменили лечением. Обещали выпустить через полгода, но передумали.
ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Когда мне исполнилось тринадцать, дядя Витя сказал – пора становиться мужиком. Учился я плохо, маму расстраивали мои оценки. Хотелось ее порадовать. Я знал, ей будет приятно думать, что между мной и дядей Витей установились дружеские отношения. Как у отца с сыном.
Без подходящего костюма мужиком не станешь – я надел резиновые сапоги, ватник, в котором обычно помогал на огороде, а на голову нацепил ту самую армейскую панаму. Дядя Витя сказал, что голову надо покрыть, все-таки дикая природа. Тут мама и вспомнила про панаму. Я думал, она давно потерялась. Но у мамы никогда ничего не терялось.
Продолжительные сборы и бутылка, к которой то и дело прикладывался дядя Витя, привели к тому, что на место мы прибыли вечером. Повсюду вода, камыши и густой кустарник. Дядя Витя расчехлил ружье, зарядил, и мы стали прислушиваться и присматриваться. Дядя Витя вел себя ухарски, но взлетевшие из зарослей утки без труда ушли от его торопливого выстрела.
Дядя Витя тоже обеспечивал нас дичью, тоже забивал балкон ледяными обрубками. Я любил подвяленных им уток даже больше отцовских, но тем вечером я радовался его промахам. Радовался, что сегодня ни одной утке не придется нырять и цепляться клювом за камыш. Промазав еще несколько раз, дядя Витя вспомнил о поводе нашей поездки и решил научить меня стрелять.
Оглядевшись в поисках подходящей мишени и ничего не найдя, он остановил взгляд на мне. Точнее, на моей панаме. Я не протестовал.
Дядя Витя повесил панаму на куст шагах в двадцати, а вернувшись, взялся за инструктаж. Велел расставить ноги и, уперев приклад в плечо, слегка наклониться вперед. Когда я принял стойку, он сильно толкнул выставленный ствол, сказав, что отдача будет такой же. Я едва не упал.
Выстрел оглушил. Слышать со стороны – это совсем другое. Кроме того, я едва удержал равновесие – отдача оказалась сильнее дяди Вити. А еще я не мог унять дрожь. Я испытывал одновременно желание и страх – через три года с девочкой из параллельного класса было куда проще.
Подойдя к панаме, которая даже не шелохнулась, мы обнаружили в ней семь маленьких дырок. Я подсчитал. В одном из швов застряла дробина.
Дядя Витя поздравил с почином и велел возвращаться на позицию. Он помог перезарядить и скомандовал «Огонь!».
Радуясь обретенной силе и тому, что не надо никого убивать, я вошел во вкус. Я стрелял и перезаряжал, под ноги падали дымящиеся пластмассовые гильзы, воздух наполнился пороховой вонью. Если вначале я изрядно волновался, то с каж-дым новым нажатием на спусковой крючок, с каждым толчком приклада в плечо мною овладевало все большее спокойствие. Я решетил панаму и укреплялся в мысли, что не хочу убивать никого и никогда. Вместе с этим я понимал, как следует убивать: выцелил, нажал, перезарядил, выцелил, нажал, перезарядил.
Я прекратил пальбу, только когда кончились патроны, а сумерки сменились ночью. Дядя Витя был в восторге и жалел лишь о том, что не прихватил с собой ту бутылку, из-за которой мы припозднились. Панама уже не висела, а держалась кое-как в гуще измочаленных ветвей. Она сделалась похожа на махровое полотенце – из многочисленных дыр торчали мелкие обрывки. Одновременно она стала тяжелее: к первой дробине прибавилось множество других.
Я до сих пор храню эту панаму. Ткань села, и панама на меня больше не налезает. Теперь она впору разве что ребенку. Сыну. Но сына у меня нет. Когда будет, подарю ему – она убережет его от неприятностей, два раза в одну воронку не попадает.
А осетра нам с отцом тогда пришлось бросить. Больно здоровый. Мы смогли съесть только небольшой кусок, засолили полведра икры, израсходовав всю пачку поваренной пищевой, и оставили тело на берегу. Когда я разговариваю с отцом, мы иногда вспоминаем тот случай. Точнее, я вспоминаю, а он трет колено и кивает.
КУЛЬТУРНЫЙ, ДА?
Решил написать охотничий рассказ. У Толстого про охоту есть, у Тургенева есть, у Хемингуэя есть, а у меня нет. Беда только в том, что на охоте я был лишь однажды, дичи мы так и не встретили и от скуки решетили мою панаму военного образца, подвешенную на сук.
И я позвонил отцу. Он у меня охотник.
– Папа, ты же ездил на охоту?
– Больше на рыбалку.
– Но ведь и на охоту тоже?
– На охоту тоже.
– Расскажи что-нибудь, мне для литературы надо, – попросил я, и отец начал вспоминать.
Он рассказал, как в окрестностях Байконура командировочные стреляли сайгаков с автомобилей, чтобы не тратиться на продукты. Подобьют дух-трех, подвесят на морозе и питаются полгода, а зарплату в кубышку. Рассказал, как приятель подделал ему путевку на хорошую охотничью базу – баржу, стоящую в низовье Волги, между Сталинградом и Астраханью. Отец назвал Волгоград Сталинградом на старый манер, и я не стал его поправлять. Неподалёку от той баржи он несколько дней стрелял гусей, пока вертолет не высадил целый десант отпускников-летчиков. Тут егерь-смотритель и догадался, что мой папаша самозванец.
– У вас здесь исправлено, – сказал егерь, внимательно разглядывая путевку, где и в самом деле был мастерски исправлен номер.
– Мне такую дали, – ушел в несознанку отец.
Обошлось без позорного изгнания, гусей было в избытке, хватало всем.
Отец рассказал, как, будучи не в силах справиться с уже вытащенным на берег осетром, они с напарником били его финкой в голову, а тот дрыгался так, что порядочно изранил их своей грубой шкурой. Рассказал о поляне, усыпанной булыжниками, и мужике с кувалдой, который эти булыжники раскалывал и в каждом находил аметист. Отцу тоже захотелось аметистов, но мужик кувалдой не поделился.
Я бы хотел услышать что-нибудь про женщин и услышал – отец вспомнил старушку из заброшенной отдаленной деревни. Старушка, как стивенсоновский Бен Ганн, попросила у охотников маленький кусочек сыра. Сыра у них не нашлось, и они оставили ей свиную тушенку.
Отец говорил о жирных тетеревах, об оленьих рогах, о стрельбе через воду по громадной щуке, затаившейся под лодкой, о том, что забросил охоту после того, как едва не прикончил по ошибке того самого приятеля, подделавшего ему путевку. Вдвоем они выслеживали кабанов, потеряли друг друга из вида, изрядно разволновались: кабан опасный зверь, и, завидя шевеление в кустах, отец выстрелил. К счастью, мимо – через кусты крался приятель.
Среди этих и других не менее ярких, кровожадных историй мне особенно запомнилась та, где отец вспоминал тувинского проводника Седебола. Когда этот самый Седебол встретил охотников из Москвы, он был совершенно пьян и твердил одну и ту же фразу. Речь его была настолько невнятна, что разобрать фразу не удавалось. Все от Седебола отмахивались, и он прибился к отцу, который сидел поодаль. Устроившись рядом, Седебол принялся повторять неразборчивые слова, за которыми осязалась столь же неразборчивая эмоция: вроде не злость, но тревожно. Отец быстро оставил надежду расшифровать бурчание тувинца, но тут его вдруг осенило. Методично, заглядывая в лица гладко выбритых горожан, не меняя инто-нации, как буддистскую мантру, Седебол повторял два слова: «Культурный, да?»
Охотничий поход прошел без происшествий. Седебол свое дело знал. Пил он, наливая водку в ямку между большим и указательным пальцами правой руки. Растопырив ладонь особым образом, он образовывал на тыльной ее стороне углубление и клянчил водку. Развлеченные таким трюком охотники с готовностью наливали, тем более Седебол пьянел с одного глотка.
Отец рассказывал про этого алтайца и раньше, он явно не дает ему покоя. Седебол – житель диких мест, в которые едут и едут сытые, обеспеченные, начитанные мужчины из больших городов. Едут, чтобы выковырять свою природу – аметист, покрытый базальтовой коркой комфорта и цивилизации. Черствые потом хвастают трофеями, чуткие испытывают угрызения совести. И те и другие открыто или втайне считают Седебола полузверем, дикарем, кем-то вроде обученной собаки, годным разве что в провожатые. Теперь я тоже думаю про Седебола и понимаю, что если когда-нибудь и пойду на охоту снова, то исключительно ради пропитания, а не как культурный человек. Или чтобы пострелять в собственную панаму – занятие, достойное мужчины.
Автор Александ Снегирев Иллюстратор Артем Калюжный
Автор Александ Снегирев Иллюстратор Артем Калюжный
Не забудьте подписаться на текущий номер
