Специально для Esquire номинант многочисленных премий и лауреат «Русской премии», прозаик Леонид Левинзон написал рассказ «Опять отказали тормоза».
Родился в 1958 году, закончил мединститут в Ленинграде, жил в России и в Украине, с 1991 года проживает в Израиле. Член редколлегии «Иерусалимского журнала». Первая книга прозы «Ленинград-Иерусалим» вышла в 1997 году, следующая «Дети Пушкина» – в 2015-м. В 2017 году удостоен израильской литературной премии Юрия Штерна.
***
Я возвращался домой. Автобус был почти пуст, и свет еле освещал лица. Было промозгло – зима с ее достающей до печенок сыростью уже как месяц властвовала на Ближнем от Европы Востоке. Я очень устал – рабочий день затянулся до позднего вечера, в шесть нам выдали булочки с повидлом, но меня давно тошнило и от работы, и от булочек и тем более от повидла. А вот водитель автобуса попался веселый – каждый раз разгонялся, набирал скорость, потом резко тормозил перед остановкой. Пассажиров согласно качало, но никто не возмущался, ехали и ехали. За окном лил дождь, струи бежали по стеклу, я машинально протирал стекло ладонью, зачем-то пытаясь разглядеть хоть что-то в мелькающей темноте. И тут начался шум. Впереди кричали.
Отсесть назад? Оцепенение проходило.
Вслушиваться в крики не хотелось, женские голоса, мужские голоса. Нет, мужской голос один, а точнее юношеский – наглый, с ленцой.
Осеклись. Кто-то вышел? Да, была остановка. И опять перепалка с просьбой вызвать полицию. Но водитель на просьбы не реагировал. Разгонялся, тормозил, открывал двери, опять разгонялся.
– Эй, ты! Сколько можно?! А ну хватит! – громко вмешались рядом.
Я повернул голову – стояли мама и сын. Светловолосая еще молодая мама и юноша лет шестнадцати – высоченный, тоненький. Юноша, крикнув, гордо улыбнулся маме – мол, как я? И она одобрительно расцвела.
Но вдруг около них оказался наголо бритый восточный парень с одутловатым самодовольным лицом.
– Ты что-то сказал? Я не понял? Пидор, я тебя спрашиваю!
Юноша побледнел. Это было видно даже в неярком автобусном свете.
– Выйдем, пидор!
Юноша стоял, держась за поручень дрожащей рукой. Бритоголовый зашипел:
– Я кому сказал – выйдем!
Юношу будто заморозили. А бритоголовый все напирал, выплевывал:
– Ты что вякаешь? Смелым стал, пидор? Может тебе целку сломать?
Юноша судорожно сглотнул.
– Или отсосешь? – бритоголовый хохотнул. – А это кто? Мамочка? С мамочкой до сих пор ходишь? Хочешь, я ей засуну?
И тут я вспомнил себя. Дрожащего, постоянно избитого, скованного тем же всеобъемлющим страхом, когда дрожат и предательски слабеют колени. Здравствуй, юность! Я вернулся!
Скуля, я рванулся к этому восточному пацану, неожиданно вместившему в себя все мои унижения, и вцепился, что есть сил. Непонятно, что я хотел сделать – выбросить из автобуса или задержать до прихода полиции. Кажется, я одновременно делал и то и другое. Автобус резко остановился, мы повалились, я получил по зубам, ответил. Кажется, я его душил. Пацан орал и смотрел на меня блестящими расширенными глазами. Открылась дверь, пацан, отбиваясь ногами, выпал наружу. Водитель удачно закрыл дверь – поехали. Я встал и молча прошел на свое сиденье. Перед тем как сесть я обернулся – автобус был полон смотрящих в пол мужчин. Водитель в очередной раз остановил автобус, и наружу метнулись две тени. Пахнуло стыдом и ненавистью.
Две недели у меня болели руки – я отвык драться. Глаз расцвел синим, а потом желтушным, как орден. Одна из баб на работе, насмешливо улыбаясь, осведомилась:
– Ты с дверцей шкафа столкнулся?
Я зачем-то рассказал.
– Сколько же ему лет было? Двенадцать?
Я дотронулся до глаза – синяк саднило.
Я долго злился на себя – за длинный язык, за свою глупость. У молодого наркомана мог быть нож, и явно были родители. И если бы родители написали заявление в полицию, то мне бы мало не показалось.
Повезло.
Я злился, что поддался вспышке ярости, так легко позволяющей освободиться от накапливающегося в душе мусора. Это же не ненавистную работу бросить! И не изменить свою жизнь одинокого угрюмого человека.
Ровно через месяц в другом автобусе… Молодой пьяный эфиоп ругался со своей женщиной, отчетливо и с наслаждением выговаривал пакостные слова. Женщина плакала. А я сидел и улыбался.
– Я теперь умненький! Осторожный! Что вы от меня хотите? Ручки у меня слабенькие, очки у меня круглые…
Только встал – протяжно так, каждой жилочкой чувствуя свое поднимающееся тело… Эфиоп, его мать, вышел. Женщина слезки вытерла и начала смотреть в окно. На ногах сапожки модные.
Повезло.
А сегодня застрял в лифте с девушкой. Она, черноволосая, нервно бросилась к кнопкам, начала нажимать одну за другой. Длинная челка, рассыпаясь, спускалась на тревожные глаза, она челку убирала и опять нажимала на кнопки. Большая для худенького тела грудь, стреноженная в бюстгальтере, туго заходила. Туда-сюда. Туда-сюда. Раздалось шипение в динамике.
– Да, слушаем!
– Помогите! Помогите! Мы застряли!
А меня в этот момент так заломило… Еще немного, еще! Уже почти шагнул… Мужик я, или не мужик?
Но тут ремонтники, счастливые от сознания своей нужности, открыли дверь.
Повезло.
А то, как бы все изменилось? Всего две минуты – полиция, следствие, адвокаты… Столько бы нового узнал! Яркости нет. Месяц назад я жил? Жил. А что делал? То-то. Несу собственную жизнь в собственном теле и ничего о ней не знаю. Монотонная работа. Монотонная жизнь. Надо было того эфиопа отоварить.
Военная подготовка в школе. Темный двор с забором, холодно, пар изо рта. Березонька стоит одинокая. А мы идем, стучим ботинками.
– Ать-два! Ать-два! – командует военрук.
И вдруг пацаны молодыми глотками начинают скандировать:
– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!
Дурак-военрук улыбается. Я бью ногой под колено переднего, и он с криком падает. Бью еще одного. А потом бьют меня. Военрук расталкивает пацанов, и дает мне платок:
– На, утрись!
Я плюю кровью:
– Сам утрись!
И захохотал в холодном незабытом воздухе тысяча девятьсот семьдесят третьего года:
– Повезло вам!
Пацаны угрюмо смотрят.
Когда я избил того наркомана… Недостаточно, надо сказать. Меня по плечу начал хлопать русский старик. Радовался протезным, съезжавшим на бок, ртом:
– Так и надо! Так и надо!
Он хлопал, а я смотрел на его уши. Сам старик выглядел худым, а уши распахнуты.
– Ты где работаешь, старик?
– На шлагбауме. Открываю, закрываю.
Я подумал, что старик явно воевал. Война давно закончилась, но что ему? Откроет шлагбаум, закроет шлагбаум, прошепчет:
Над нами небо голубое,
Под нами черная земля,
А выживем ли мы с тобою,
Не знаешь ты, не знаю я…
И хотя уже семьдесят лет знает, что выжил, чтобы убедиться, приедет домой, позовет кого-то из домашних, попросит:
– Сфотографируй меня…
Девочка поднимет фотоаппарат, прищурится…
И вот на фотографии ее дед сидит прямо и строго. Сзади окно, из окна льется рыжий свет и окутывает старика с оттопыренными ушами сияющим ореолом.
– Покажи, внучечка?
– Да, дедуля!
Старик посмотрит, недоверчиво вздохнет – действительно он.
После войны старик явно работал геологом. Много летал на вертолетах. Его за уши кусали комары. Кашляя, он разжигал костер, ходил по мокрому лесу, пил чай, сидя на пне над обрывом, где быстрая река, открывал тушенку. А теперь в будочке около шлагбаума показывает в окошке свое лицо.
– Старик, – говорю ему. – Сколько времени прошло с той войны? Ты уже давно должен был коньки отбросить!
– Открываю шлагбаум, – бормочет старик. – Закрываю шлагбаум. О чем ты говоришь? С той войны минута прошла!
– Хватит меня хлопать, старик. Иди. Остановку пропустишь.
Один из ремонтников, открывших лифт, был араб. Он всунулся внутрь рукой, а потом грубо ногой и пятна побелки на его штанах сложились в очертания неизвестных островов. Поразительная непосредственность!
Я ему так врезал!
А что, полезно. Он же знает, что евреи сволочи? Знает. Теперь будет знать из собственного опыта.
Полиция набежала, адвокаты… Нет, адвокаты это лишнее. Психологи!
– Зачем? – спрашивают психологи. – Зачем?
– А представляете, с какой осторожностью он теперь будет открывать лифты? Разве не смешно? Сегодня же первое апреля!
В тебе ненависть вначале растет, а потом ломается. Например, меня били, обзывали, а я защитил русского мальчика. Может и ремонтный араб дорастет до такого? Да и вообще… Полет бабочки не нужен. Трава зеленая. А потом мы, семиты и антисемиты, уходим в роскошное марево, которое ждет всех.
В полиции на меня завели дело. С работы уволили. Психологи сделали по паре диссертаций. Где те булочки с повидлом?
Я взял в банке оставшиеся от адвокатов деньги, точно вам говорю – адвокаты это лишнее. И купил путевку в Румынию. В Румынии на второй день обещали фольклорный вечер – проститутки приедут. Отдохну.
Леонид Левинзон © Текоа 01.04.2016
В рассказе использованы стихи Иосифа Гиршова
Впервые рассказ Леонида Левинзона «Опять отказали тормоза» был опубликован в журнале Esquire в 2017 году.
Читайте другие материалы из рубрики «Чтение» здесь.
