Нет таких ситуаций, когда ребенка можно ударить. Да, известно, что Пушкин драл своих детей, но тогда это считалось нормой.
Это удивительно: в 1994 году я опубликовала книгу «Общаться с ребенком. Как?», и вот уже 20 лет она выходит непрерывно. Бестселлер! Но этого я, конечно, не ожидала. Ни один автор, я думаю, не может ожидать, что его книга будет держаться на рынке 20 лет. Лев Толстой, наверное, тоже не ожидал.
Раньше русские люди путали психологов с психиатрами и поэтому к психологу не ходили. Многие говорили: «Я что, псих? Я не пойду!» И до сих пор дети боятся. Думают, что к психологу отводят сумасшедшего.
Болезненное желание Мизулиной заботиться о детях — это вовсе не забота о детях, а использование детей в своих интересах. Ведь дети — это самое чувствительное место в обществе.
У меня есть большая обида на журналистов. Берешь газету и читаешь заголовок: «Насилие над ребенком». Потом читаешь содержание, а речь, оказывается, не о насилии, а о развращении. Но ведь развращение и насилие — это совершенно разные вещи и разные преступления. Люди стали употреблять слова очень легко и перестали воспринимать их серьезно, а это очень затрудняет поиски правды.
Когда Васильеву освободили из тюрьмы и в тот же день Сенцову дали 20 лет, кто-то написал, что это пощечина обществу. И вот вам дали пощечину, что вы будете делать? Я, например, буду читать Платона — просто, чтобы не погрязнуть в негативных эмоциях. Я должна самоизлечиваться. Чем? Культурой.
Власть сегодня боится высокой культуры. Потому что культура — это забота о человеке, а власть о человеке заботиться не хочет. Она заботится о своих прямых интересах.
Мой отец стал взрослым еще до революции. Он говорил: «Меня тошнит, когда говорят «чувство локтя». Он хотел быть сам по себе, независимым. Но он не учил меня жить. Ограничивался фразой «дура ты, дура».
Какое-нибудь стыдное воспоминание? Когда мне было шестьдесят с лишним лет, я пошла получать французскую визу. Был март, таял снег, на обочине начистили большой сугроб. Я иду и вдруг слышу резкий звук, а в следующую секунду ударом в бок меня сбивает машина, и я лечу в сугроб. Из машины выбежал какой-то человек, но я быстро вскочила и сразу дала ему в морду. Он был очень интеллигентного вида. Поднял очки и тревожно меня спрашивает: «Как вы?» И тут мне стало очень стыдно! Я говорю: «Ничего, только бок немного болит» — повернулась и пошла. Он сел в машину, и машина въехала в ворота посольства. Я прохожу мимо полицейских и спрашиваю: «А кто это?» — «Это консул французский». Потом уже, когда я получала визу и меня пригласили внутрь, я думала только о том, как сделать так, чтобы он меня не узнал. Но напрасно. Он выходит с моим паспортом и спрашивает, нет ли у меня к нему претензий — вежливый и худой интеллигент в очках, которому грубая русская баба дала в морду. А ведь в документах написано, что я профессор и мне шестьдесят с чем-то лет.
Я проколола уши в 50. А потом — когда летела в Америку с посадкой в Канаде — купила свои первые сережки. До этого я носила только клипсы.
Я мало что знаю про этикет и не смотрю за тем, как его соблюдают другие. Харкать, плевать и грязь разводить — это неприятно. А надо мизинчик отставлять или не надо — этого я не знаю, и мне все равно.
Меня не отвращает запах пота. Он мне даже близок в каком-то смысле, потому что пот — это либо труд, либо спорт. Тот, кто косит траву, пахнет потом, но я никогда не отшатнусь от этого запаха. Есть в нем что-то родное — в психологическом и в нравственном смысле.
Ценности, которые сегодня пропагандируют и к которым многие стремятся — деньги, карьера и материальное благосостояние, — очень мелкие по сравнению с тем, что такое человек.
Не думаю, что после смерти с человеком что-то происходит. Самое интересное — это то, как он продолжает существовать среди живых людей. Ведь после смерти каждый из нас продолжает жить во многих формах, в разном виде и в разных людях. Лотман сказал, что с возрастом книги умнеют; прочитанная мною книга стоит на полке, но я продолжаю жить, и с моим возрастом эта книга умнеет. Вот так же и ушедший из жизни человек.
Год назад мне поставили диагноз – рак. Мы улетели в Нью-Йорк, мне сделали операцию, потом была химиотерапия. Девять месяцев я боролась за жизнь. Врачи вначале говорили, что я не выживу, и дали мне три месяца. А потом сказали: «You are amazing», — когда на пятый или шестой день после операции меня выписали, и я сразу пошла в китайский ресторан.
Нет для меня такого вопроса – сколько бы я хотела прожить. В науке иногда говорят: неправильно поставленный вопрос. Так вот, это неправильно поставленный вопрос. Я считаю, надо спрашивать не «сколько», а «как».
У меня было так: с двадцати до тридцати — солнце, снег, горы, лыжи, философия, первая любовь и рождение детей; с тридцати до сорока — сплошные романы и наука; с сорока — мой муж Алеша и наука, а с шестидесяти — новая область деятельности.
Что такое научный работник? Это человек, который пытается выяснить истину.
Не забудьте подписаться на текущий номер
