В казахстанский прокат вышла картина «Черный, черный человек» Адильхана Ержанова, за которую режиссер получил азиатского «Оскара». Esquire побеседовал c исполнителем роли «черного человека», актером Данияром Алшиновым, попытавшись разглядеть темные стороны его души, но получилось отыскать лишь гордость за Отечество, некоторую рефлексию и немного юмора.
Провести интервью с талантливым казахстанским актером мы собирались в знаменитой библиотеке нью-йоркского Four Seasons. Там в компании великих, которые бы молча взирали на нас с полок, мы бы говорили о высоком: философии быта и интеллектуальном кино, поэзии, которой Данияр увлечен с детства, и панических атаках, которые появляются в самые важные моменты жизни, о ядерной физике и самолетостроении, изучению которых он посвятил несколько лет, и о том, как забивание косяка на кукурузном поле влияет на восприятие сцены в кино. Данияр бы пил коллекционный массандровский херес, небрежно морщился и шутил, что «херес» — не случайное название, а я бы пила воду, потому что пью ее вне зависимости от обстоятельств.
Но мы решили, что Алматы как-то роднее, и встретились в новой студии журнала Esquire. В руках у Данияра был костюм и реквизит: наполовину съеденный пирожок плюс контейнер с гречкой и, кажется, бризолью. Самое интересное, что поговорить обо всем получилось и без роскошных интерьеров.
Если говорить серьезно, то для актера Данияра Алшинова прошлый год получился прорывным: он сыграл сразу в двух фильмах Адильхана Ержанова: «Черный, черный человек» и «Бой Атбая», и обе его картины были приглашены на фестивали класса «А»: Сан-Себастьян (Испания), Варшава (Польша), Пусан (Южная Корея).
Как говорит сам актер, для роли «черного человека», провинциального следователя Бекзата Алибекова, ему пришлось научиться трем вещам: курить, мало говорить и совсем ничего не играть. А для роли уличного драчуна Атбая — бить женщин, есть макароны на фоне тела близкого человека и носить нос с горбинкой.
— Понаблюдав за вами на фотосъемке, я поняла, что передо мной перфекционист. А как с режиссерами договариваетесь на площадке, они же не любят, когда много дублей?
— Не любят и редко идут навстречу. Вот Адильхан Ержанов, например, считает, что лучшее — враг хорошего, и дает актеру только пару дублей. Но я прошу повторить, только когда есть ощущение, что могу сделать лучше. Если по-настоящему чувствую эту сцену, тогда я настаиваю. Если нет, то даже не пытаюсь. Кстати, когда мы снимали финальный эпизод в «Черном, черном человеке», я, прочитав сценарий, сразу сказал, что для нее мне нужно минимум шесть дублей, ведь для меня это была самая напряженная и важная сцена в фильме, и она нам долго не давалась — мы ее пробовали чуть ли не в десяти вариантах. Адильхан сказал: хорошо, будет у тебя шесть дублей.
— Это та сцена, которая происходит в коридоре полицейского участка?
— Да. Мы договорились, пожали руки, я сыграл первый раз, он сказал: «Супер, классно, снято». Я попробовал еще раз, услышал от него: «Молодец, еще лучше, теперь точно снято». А когда я попросил третий дубль, он сказал: «Не надо, я всем доволен». Я тогда так обиделся, мы же договаривались!
— Почему сцена не давалась?
— Градус напряжения в ней высок, и одно лишнее движение или эмоция могли ее испортить. Только когда мы поняли, что нужно акцентировать внимание на юморе внутри этой кровавой сцены, она подчинилась. Зачитывание в этом забытом богом полицейском участке правила Миранды, ну вы же помните текст? «Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может и будет использовано против вас в суде…» в тех условиях было смешно. Ну какое правило Миранды в коридоре захолустного полицейского пункта, где не соблюдаются ни одни законы?
— В картинах Адильхана Ержанова вы демонстрируете новый актерский уровень, но эволюция — вещь необратимая. Как теперь сниматься будете в народных фильмах?
— Если смотреть глубже, то эволюцией принято считать не какие-то необратимые изменения, а доминирование одного вида над другим, его численное превосходство в силу изменившихся обстоятельств. То, что вы называете эволюцией, для меня скорее трансформация, да, мне сильно повезло с ролью и режиссером, я благодарен за этот опыт, но у меня нет ощущения, что после этих ролей я не смогу вернуться к съемкам в коммерческом жанровом кино.
— То есть это не претит никак?
— Про «никак» не скажу, но не претит. В независимости от того, снялся бы у Адильхана или нет, я давно планировал меньше появляться в комедиях и стараться как можно тщательнее выбирать роли. Для меня эти изменения всего лишь момент взросления. Сейчас мне не хотелось бы делать то же самое не потому, что все до этого было плохо, а потому, что повторять то же самое мне неинтересно. Мне все мои фильмы нравятся.
Время идет, ты растешь, взрослеешь и как человек, и как актер, тебя увлекает что-то новое. Вот сейчас все начали говорить про Адама Сэндлера и его крутую работу в картине братьев Сэфди «Неограненные драгоценности». Почему он раньше снимался только в комедиях? Почему не показывал, на что способен? А мне кажется, это нормально. Я стараюсь расти и не застревать в одной роли, в одном образе, в одном ампула.
— А ведь сразу же после работы с Ержановым вы снялись в комедии «Жаным, ты не поверишь». Правда, ничего не изменилось в ощущениях?
— Сниматься в «Жаным, ты не поверишь» тоже было по-своему интересно. И я согласился, потому что было любопытно, что же в итоге получится. Такого у нас реально не снимали. К тому же там работала отличная команда: один из лучших операторов Азамат Дулатов, лучшие каскадеры из Nomad Stunts, режиссер Ернар Нургалиев, спецгрим делал отличный художник Эльдар Шибанов и снялись хорошие артисты Еркебулан Дайыров, Рустем Жаныаманов, Азамат Маркленов. Думаю, получилось интересно, весело, блокбастерно, молодежно. Должно выйти весной в прокат.
— Я знаю, что картина «Черный, черный человек» понравилась Даррену Аронофски, чей продюсерский проект был в одном конкурсе с вами в Сан-Себастьяне. Какие слова от него услышали?
— От него лично не слышал ничего, но я прочитал чуть ли не все рецензии на этот фильм. Причем на разных языках мира, слава богу, есть гугл-переводчик. Это были рецензии на испанском, баскском, французском, разумеется, английском. Так интересно, как рецензенты из разных стран интерпретируют наше кино и как по-разному они воспринимают одни и те же сцены. К примеру, писали о контрасте между огромными, бескрайними степями и такими маленькими людьми, превращающимися на фоне Степи в каких-то незначительных существ типа муравьев, которые решают между собой какие-то свои проблемы. Позабавило, что наша осенняя степь показалась иностранцам безжизненной.
— Интересное противопоставление природы и человека…
— Да, и такого было много. Например, в рецензиях из Австралии понравилась мысль о том, что природа и главный герой гармонируют друг с другом, родные степи ему помогают. «А ведь мы со своей землей воюем, — писали австралийцы, — и весь наш кинематограф — о борьбе человека с природой, возьмите хотя бы того же «Безумного Макса». «А почему?» — задался вопросом автор. И сам же ответил: потому что мы на этой земле пришлые люди, а не коренные ее обитатели.
Читать все это было очень интересно, там было то, что, возможно, мы и не закладывали, но звучало красиво. Живя в Казахстане, внутри этой ситуации, мы не способны замечать эти вещи, а читая, как люди извне видят в нашей обыденности что-то, что их шокирует или радует и заставляет думать о прекрасном, я так гордился, что я казах.
— Все заметили, что у вас свитер был, как у Данилы Багрова из «Брата» Алексея Балобанова. Но вот чем интересен образ, который сыграл Бодров: он был своего рода архетипичным персонажем, воплощением всего русского, солью русской земли. А ваш Бекзат? Является ли он солью земли казахской, на ваш взгляд? Или он слишком инфернален?
— Не берусь об этом говорить и называть своего персонажа солью казахской земли, это слишком почетное звание. Пусть об этом скажут зрители, если они так посчитают, но что мне нравится в этом герое, так это присутствие в нем мужества. Он мало говорит, но совершает поступки. Да, это антигерой, который творит зло, но почему-то ты ему сопереживаешь, ты понимаешь, почему он такой. И в итоге он все равно ведь приходит от тьмы к свету. Его трансформация на этом пути, наверное, одна из важных вещей для меня как для актера.
— В фильме герой, олицетворяющий тьму, должен однажды исчезнуть, другого выхода там нет. А как вы считаете не как актер, а как человек: может ли человек сломать систему? Или антигерой никогда не станет героем, у него нет будущего?
— Есть такое выражение «Мир начинается с меня». Я искренне верю в то, что мир начинается с каждого из нас. Все мы и каждый человек в отдельности можем изменить мир. Я лично знаю людей, которые это сделали, и они меня мотивируют. И да, я верю, что даже один человек способен изменить систему, и от масштаба его личности зависит радиус его воздействия и территория, которую он может изменить вокруг себя.
— Кстати, о степени влияния. Хотела поговорить с вами на тему вашего базового образования: математика, ядерная физика, вы учились и на авиаконструктора…
— Да, есть такое… Я много раз об этом рассказывал.
— У меня иногда ощущение, что вы этого стесняетесь. Мол, не вышло из меня ученого физика или авиаконструктора…
— Нет, скорее надоело рассказывать.
— Но вам не кажется, что у авиаконструкторов больше шансов изменить мир, чем у актеров? Они, например, могут сконструировать надежные казахские самолеты…
— Здесь не соглашусь. У актеров больше шансов воздействовать на людей, чем даже у лучших инженеров топовых компаний, я имею в виду эмоционально воздействовать. Если твое кино с правильным посылом, да даже если с неправильным, если оно срезонировало и после просмотра у зрителя запустился какой-то мыслительный процесс, зашевелилась эмоция, зашевелилась душа, то мир уже стал лучше. Кино способно больше менять мир, чем суперсамолеты. К тому же мы живем в XXI веке, веке активного создания и потребления разнообразного культурного контента, и за его созданием будущее. Может поменяться жанр, формат подачи, фокус контента, но поглощать мы будем все больше и больше.
— Вернемся к вашему «черному человеку» — следователю Бекзату. Нашла ваше старинное блиц-интервью, где у вас спрашивают: черное или белое? Вы отвечаете: черное.
— Это было очень давно, и я ответил не задумываясь, но если бы спросили сейчас, я бы опять выбрал черное. Недавно вел беседу с одним мудрым человеком, с которым мы говорил о том, что черное, или, если мы говорим о метафизических вещах, тьма, в нашем сознании, в человеческой культуре незаслуженно принимается за зло. Но ведь свет не может существовать без тьмы, и тьма не может существовать без света. Это две части единого целого, даже знак инь-ян состоит из баланса и гармонии черного и белого, а вот противопоставление — это уже искаженное мышление. Люди привыкли делить на черное и белое, счастье и несчастье, добро и зло. Зачем? Я в последнее время убеждаюсь, что нет добра и зла. Так что зря обижают тьму и темную сторону, а поскольку я за слабых и обиженных, то я за черное, за тьму. Давно понял: чтобы стать гармоничным, целостным, каждому человеку стоит подружиться со своей темной стороной, иначе все может плохо закончиться.
— В обоих фильмах Адильхана — и в «Черном, черном человеке», и в «Бое Атбая» — вы антигерой и обнаруживаете свои темные стороны. Возможно, вы о них даже не знали, а теперь знаете. Меняет ли это вас как-то?
— Свои темные стороны мы обнаруживаем не только при подготовке к роли, но и в ежедневной жизни. Каждый день мы должны заглядывать в свою душу, в ее самые темные стороны и пытаться разговаривать с той нашей частью, которая нам не нравится. Если этого не происходит, возникает сильное внутреннее напряжение, которое ни к чему хорошему не приводит. Могут появляться тревожные расстройства, панические атаки и другие неприятные вещи. Да, в эту темную сторону, в страхи страшно окунуться, тяжело и энергозатратно, но нужно, ведь то, что ты получаешь в итоге, очень ценно.
— У вас есть какие-то актерские
табу? Мне кажется, фильмы Адильхана и сложно, и интересно смотреть именно из-за того, что он использует табуированные вещи….
— В фильме «Бой Атбая» есть сцена, где главный герой сидит на фоне тела умершей матери и ест макароны. Я так не хотел этого делать в кадре. Попросил заменить макароны на яблоки. Адильхан сказал: «Хорошо, у нас яблока пока нет, пока мы сходим в магазин за ним, давай пробно снимем, свет выставим, посмотрим». Я согласился, сыграл сцену, а Адильхан говорит: «Все, снято». Оказалось, что за яблоками никто и не ходил. Сначала расстроился и даже обиделся, потом, посмотрев фильм, понял, что был не прав. Нужно слушать режиссера.
— А какая разница, что есть — яблоко или макароны?
— Мне показалось, что это уж слишком чернуха. И эта сцена мне далась очень тяжело.
— Кстати, вы и в «Черном, черном человеке» постоянно что-то цинично едите на фоне трупов…
— На самом деле, это часть актерского читинга, хитрости (от англ. cheating. — Esquire). Когда ты в кадре манипулируешь каким-нибудь предметом, играть легче и образ становится достовернее. Можно есть, курить, забивать косяк и при этом как бы между делом говорить. Такие сцены дают зрителю больше информации, чем те сцены, где актерская игра сконцентрирована только на разговоре ничего не делающих в кадре людей. Когда зрители видят нечто привычное, а не искусственно созданное, ведь мы, разговаривая друг с другом, тоже часто совершаем какие-то действия — то крутим что-то в руках, то чиркаем на листе бумаги, — они охотнее верят в происходящее. И я этим, как актер, пользуюсь.
— Ранее вы затронули интересную тему — панические атаки. Все чаще слышу это слово в интервью наших творческих людей. Голливудские актеры любят говорить про свою дислексию, а наши — про панические атаки…
— Панические атаки — это не то, что ты выбираешь, не знаю, бывали ли у вас они когда-нибудь, но если один раз это почувствуешь, то ни с чем это не перепутаешь и никому такого не пожелаешь. Впервые у меня это началось в 2013 году, и с тех пор они периодически происходят, примерно раз в 2–3 года. Я понял, что это обязательно связано с переходным этапом в жизни. Первый раз они случились, когда я бросил работу и захотел стать актером. С этого момента я очень много что прочитал, прослушал и пропустил через себя на эту тему. Не думаю, что это болезнь или отклонение. Это испытывают абсолютно нормальные люди, просто у всех разные степени эмоциональности: у кого-то это останавливается на уровне страха и тревоги, у кого-то усиливается до панических атак, а кого-то это даже убивает, такое тоже бывает. Думаю, у каждого из нас в жизни есть духовная практика, которая заставляет нас расти, для одних это работа и профессиональные кризисы, для других — семейные отношения, для третьих — панические атаки.
— Но актерская профессия ведь самая непредсказуемая и зависимая, которая просто напичкана разными страхами. Если человек склонен к паническим атакам, то это же мучение одно?
— Нет идеальных профессий. Да, актерство — это зависимая профессия, но это часть реальности, которую нужно просто принять, ведь бороться с этим бессмысленно. Все, что мы можем сделать, — быть профессионалами и расти. Но, с другой стороны, в жизни у любого человека есть много вещей, которые от нас не зависят, с ними ведь мы как-то миримся.
— После каждого вашего фильма у вас остается какой-то образ, одно из ваших альтер эго: то вы актер провинциального театра в костюме оленя, то вэдэвэшник, то еще кто-то. Смотрю за их приключениями в Instagram, и это правда смешно. Вы делаете это для того, чтобы сделать популярнее свою страницу?
— Нет, мне просто это интересно. Я люблю эти образы, и они у меня живут где-то там в альбоме, и я надеюсь, что он у меня будет только пополняться. Мне нравится, что каждая роль позволяет открыть какую-то грань своей личности.
— Как вы считаете, чувство юмора можно воспитать? Вот у вас оно как возникло?
— Не знаю. Я даже не знал, что оно у меня есть, до тех пор, пока не увеличилось количество моих подписчиков в Instagram и мне не стали все об этом говорить. То, что я всю жизнь воспринимал как норму, оказывается, считают чем-то особенным. А ведь дома никогда никому не смешно, мои родные не смеются над моими шутками, я всем надоел. К тому же чувство юмора — вещь относительная: вам смешно, а некоторым непонятно, что смешного в моих шутках, они прям очень сильно не смеются. Но это нормально, мы все разные.
— Так можно ли, по-вашему, чувство юмора развить?
— Думаю, да. С другой стороны, наверное, есть люди, которые рождаются с этим, на них только посмотришь — и уже смешно. Я люблю посмеяться, люблю сам смешить, но стал понимать со временем, что я не комедийный актер, потому что несмешной. И юмор у меня совсем другой.
— Вы хорошо пишете — и стихи, и прозу. Мне так понравился ваш пост про родной аул, цитирую: «Родной аул. Место моих снов. Не важно, что именно мне снится: нашествие пришельцев или ядерный взрыв, огромные жуки в солнечном саду, маги и древние длинноногие боги, бегущие за тобой в одних трусах, цунами или просто, локация в моем подсознании одна — родной аул…» Прекрасно написано.
— В последнее время все больше люблю прозу. Я тут недавно начал баловаться короткими рассказами, и мне понравилось. Пока не хватает литературного мастерства, но мне нравится писать, фиксировать наблюдения, создавать разные образы на бумаге, и я хочу однажды выразить свои мысли в какой-нибудь крупной форме. Я стал понимать, насколько сильно слово, какое воздействие оно имеет на человека. Это как будто заклинание, магия. Мы живем во время, когда люди вообще, кажется, разучились излагать мысли на бумаге, и поэтому умение просто писать хороший текст уже превращается в искусство.
— Мне кажется, вы такой… нежный — наверное, неправильное слово, — чувствительный человек, вас может стошнить от неприятной сцены, вы можете заболеть, если что-то не то на площадке, но режиссеры, как ни странно, видят вашу брутальную сторону…
— Считаю ли я себя бруталом? Точно нет. Люди видят какие-то вещи со стороны, и, наверное, во мне это есть. Я понял, что для меня вообще самое сложное — быть собой, я много времени трачу на то, чтобы постоянно отслеживать, я это или не я, образ ли это или по-настоящему. На мой взгляд, актер должен быть чувствительным человеком, ведь зачастую мы играем ситуации, в которых сами никогда не бывали, по сути, это экстраполяция нашего опыта, наблюдений на некую воображаемую ситуацию, и как здесь без этой, как вы говорите, нежности? Актеру необходима эмоциональная чувствительность, наши рецепторы не должны быть притуплены.
— В фотосессии момент был, где вы в позе эмбриона. Давно вы себя чувствовали на стадии обнуления, когда вы начинаете свой путь заново? Уже как совсем другой человек?
— Это было со мной совершенно недавно, каких-то два месяца назад. Я сильно приболел, истощился от долгих перелетов, был эмоционально перегружен, и я понял, что надо взять паузу ото всего, обнулиться. Я больше месяца был дома с семьей и дал себе право ничем себя не нагружать, я просто жил, дышал, читал, отфильтровывал все ненужное, у меня не было даже сил заниматься спортом, я просто гулял по двадцать километров в день. Прошлый год стал для меня поворотным и, наверное, даже потрясающим в буквальном смысле. Меня потрясло и теперь отпустило.
Записала Галия Байжанова
Фотограф Илья Ким
Визажист Мария Ким
Свет Profoto, снято на Sony a7r iv FE 24–70 mm F2.8 GM.
