Художник, перформансист, 70 лет, Ташкент — Алматы
Эсэнбэшники следят за моим домом.
Дали визу, и я сразу поскакал по миру (художник-концептуалист Ахунов долгое время был невыездным. — Esquire).
Правила — это устав, ритм, рефлексы на что-то, у меня не получается жить по правилам.
Не приемлю жить несвободным человеком.
Художники работают на общество. Одни – чтобы его законсервировать, другие — чтобы оздоровить. Не то чтобы пророки, но, как говорил товарищ Сталин (смеется. – Esquire), инженеры человеческих душ.
В советские времена я часто писал Ленина под заказ. С одной стороны, деньги, с другой – головная боль. Он же маленький был с большой головой, а писать надо было по античным канонам. Жена вспоминает, я тогда ругался сильно, говорил: «Лучше бы медведя в детский сад нарисовать поручили».
Да нет у меня особого отношения к вождю. Я воспитывался на «Битлз».
Моя Лениниана, точнее Антилениниана — желание показать зрителям итог, к которому неизбежно приходит любой диктатор. А стремление страны к коммунизму вылилось у меня в проект «Пустыня забвения. Зыбучие пески».
Все больше прихожу к выводу, что единственный путь для нас нынешних — это опять-таки социализм. Но, разумеется, при условии отсутствия тоталитаризма, гегемонии любых диктаторов, неизменно загоняющих самих себя в символичную клетку.
В молодости мы говорили: нельзя одалживать любимую, жену и пластинки.
У меня было интересное «археологическое» детство (отец Вячеслава Ахунова, известный узбекский художник-акварелист Урумбай Ахунов, работал в археологических экспедициях и часто брал сына с собой. — Esquire).
Первая квартира в Оше у нас была в краеведческом музее, в здании медресе XV века, где работал папа, точнее келья, которую выделили нашей семье в силу отсутствия более адекватного жилья, и я счастливо рос среди музейных экспонатов: пики, копья, другое старинное оружие, скелеты какие-то — красота.
Мое первое впечатление от театра — испуг: слишком громко и излишне эмоционально актеры общались со зрителем. А когда папа за руку отвел меня за кулисы, я, увидев актеров вблизи в гриме, испугался еще больше. Примерно такой же эффект на меня произвел индийский фильм «Бродяга», я тогда даже сознание в кинотеатре потерял. После чего театр и кинематограф надолго потеряли зрителя в моем лице.
Однажды мы с пацанами играли, носились, я нырнул в кусты и со всего маху налетел на бетонную скульптуру энкавэдэшника с овчаркой, который из кобуры вытаскивает наган, правда с отбитым дулом — хулиганы постарались, такие скульптуры тогда по всему Союзу стояли, вот так я впервые столкнулся с властью.
Я нужный в школе человек был: играл в духовом и эстрадном оркестрах, за это мне прощалась тяга к веселому западному в противовес унылому советскому.
Мне с собой не скучно.
После посещения Пушкинского музея на Пречистенке, где я, попав на выставку импрессионистов и постимпрессионистов, увидел Пикассо, Ван Гога, Дерена, Вламинга, Марке, Анри Фужерона, Третьяковка показалась мне пресной.
Ты мракобес — так меня называл папа.
Отец за меня боялся, думал, что меня посадят, и потихоньку уничтожал мои работы. Пришел в себя, только когда узнал, что Третьяковская галерея купила у меня четыре картины.
В 1979 году я окончил Суриковский институт, а в 1980-м ко мне пришел Игорь Витальевич Савицкий, создатель знаменитого Музея искусств в Нукусе, среднеазиатский Третьяков, и приобрел сорок пять работ. Вот тогда я гордился.
Перед смертью мама очень точно сказала, лучше всех искусствоведов: «Сынок, а ведь «Черный квадрат» Малевича — это могила». Могила прошлому искусству, ответил я тогда.
Искусство не только лечит, но и спасает. Умение рисовать уберегло отца от войны. После учебки приказом майора, который оценил его акварели, папа был распределен на афганскую границу. А все его товарищи до одного погибли под Сталинградом.
Отец учился у Александра Волкова (футурист «второй волны», один из основоположников модернизма Средней Азии. — Esquire) и любил вспоминать свою первую встречу с ним. Им, пацанам, которые занимались в художественном кружке в ферганском Доме пионеров, преподаватель сказал тогда: «Сейчас придет большой художник, его нужно образцово встретить, он покажет солнце социализма». Пацаны помылись, работы свои разложили. Их построили и отвели на спортплощадку. И вот стоят они и видят: идет человек во всем белом, туфли парусиновые зубной пастой начищены. Подошел, молча снял кепку, рубашку, запрыгнул на турник и начал крутить там солнце…
Сейчас многое рассматривается через социальные сети. Это не хорошо и не плохо, это нормально, это новый этап жизни. Такой определенный возрастной период человеческого общества. И это пройдет. И снова вернется желание понюхать цветочек, пожить в палатке.
В свое время, пока я был невыездным, меня сильно заинтересовала возможность применить интернет для своих проектов. И я сначала опубликовал пост о том, что нелегально пересек границу и теперь живу в Орегоне, а потом начал регулярно постить то, как выбираю дом, какую машину хочу купить, в какой бар лучше сходить, сколько тут до океана, рассказывал, как познакомился с индейцами и какие они милые ребята, задавался вопросом — почему Орегон так на Киргизию похож? Все верили, писали: «Как здорово, что вы убежали».
На вопрос «Как вы пришли в современное искусство?» я однажды ответил: «А я и не приходил» — «Как не приходили?! А как же ваши работы?» — «А это не мои работы» — «А чьи?» — «Под Джелалабадом есть шахтерский городок Кок-Янгак, туда художника-концептуалиста сослали по политической статье, его машина сбила, и я у шахтеров его «каляки» за четыре бутылки водки купил». Поверили. История пошла по кругу, докатилась до Алматы. И художники всерьез стали обсуждать: новоделкин я или нет. Многие до сих пор уверены, что я вор, чужие работы выставляю. А я и не переубеждаю. Это интересно. Если художник не создает свою индивидуальную историю, он просто исчезает.
Часто идеи перформансов приходят ночью.
В Средней Азии первыми на современное искусство среагировали казахстанцы.
В Литве, где население три миллиона человек, есть музей современного искусства, у нас нет и у вас нет. Мы все еще оторваны от мировой культуры. Это большая проблема.
Дело было в Минске. Я написал длинный текст и попросил перевести его на белорусский, собрал молодых художников, двенадцать человек, усадил их в круг и раздал по пачке семечек. Я читал свой текст, а они лузгали семечки и кидали в меня шелуху. Это то, что происходит сейчас с искусством. Напоминание, как трепетно мое поколение относилось к своему делу, как мы делали большие проекты с какими-то идеологическими подкладками, актуальные дискурсы создавали и как мы сейчас непонятны молодежи, которая делает то, что я называю приколизмами.
Из любой вещи можно сделать искусство. В Алматы на выставку современных центральноазиатских художников, посвященную коллажу, я привез большую работу под названием Wandering. В поездках по Китаю и США я собирал всевозможные билеты, талоны, чеки, бирки, меню, какие-то фотки, карточки метро, обертки от конфет — все, что подлежит быть брошенным в мусорное ведро. Часть разложил в гигиенические пакеты, которые выдают в самолетах, их еще рвотными называют, а из остального сделал коллаж и разместил под стеклом. И в этом возник какой-то нерв. Из того, что люди не замечают, выбрасывают, вдруг сложился образ человека.
Одному приятелю я подарил свою картину «Каин и Авель», и через какое-то время он умер. Другой друг пригласил на день рождения. Над подарком я долго голову не ломал, сунул руку в стопку работ и вытащил наугад. А там мертвая птица и черное солнце. Друг мне и говорит: «Ты что, хоронишь меня?» Я ему отвечаю: «Ничего подобного, просто случайный выбор». Через два дня он улетел в Прибалтику на съемки, а через неделю был жестоко убит. Получилось, я напророчил. Это история Талгата Нигматулина (советский киноактер, наиболее известный по фильмам «Пираты XX века», «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна» и «Волчья яма», погиб в феврале 1985 года, на теле актера было обнаружено 119 травм. — Esquire). С тех пор я не дарю своих работ.
Всего одна вещь может сказать о человеке все. В 2009 году в Лос-Анджелесе сын познакомил меня с молодым джазовым гитаристом, в этом году я узнал, что он умер от онкологического заболевания. Кроме страсти к музыке у него была страсть к азартным играм, он даже умер с лотерейным билетом в руке.
Одержимость, желание в один момент поймать удачу, обогатиться. Эта американская мечта стала мировой. И я совместно с алматинской Aspan Gallery решил сделать большую картину — полотно пять метров на три выложить тысячами лотерейных билетов, собранных в Америке, а рядом повесить гитару того парня. В память о нем и как маячок всему человечеству — жизнь гораздо больше, чем желание сорвать джекпот.
Натюрморты, пейзажи — красивые вещи, но украшательские. Смыслов там нет.
Зритель часто недоумевает, как выставка может быть без картин.
А ваши читатели не расстроятся, что я тут голенький на фоне Ленина?
Записала Ирина Утешева
Фотограф Екатерина Воба
