Президент Токаев высказался за ужесточение системы наказаний за преступления. Решит ли это проблему, размышляет Гульнара Бажкенова.
Одно из первых политических мероприятий, которое мне, новичку в редакции новостей, доверили освещать, была пресс-конференция Комиссии по помилованию при президенте. На дворе стоял 1996 год. Комиссия была создана буквально на днях, в мае. Нурсултан Назарбаев сидел еще в своей алматинской резиденции на улице Фурманова, где и проходила встреча, удивившая меня необычным форматом.
Журналистам и правозащитникам, среди которых находилась знаменитая уже тогда, яростная и бескомпромиссная Жемис Турмагамбетова, рассказывали в красках подробности уголовных дел, по которым были вынесены смертные приговоры. Это были страшные, леденящие душу преступления – в основном, грабежи и разбои с убийством нескольких человек, часто членов одной семьи, включая женщин и маленьких детей.
Огнестрел, топоры, ножи. Самой маленькой и невинной жертве не было и двух лет…
Председатель комиссии бесстрастным голосом зачитывал с трибуны кровавые сюжеты. Потом делал выразительную паузу и пристально смотрел в зал, как бы вопрошая к совести сидящих: ну и как вам такое, господа гуманисты, заслуживают эти ироды помилования? Зал пребывал в легком шоке. Тем не менее журналисты и правозащитники не сдавались, задавали неудобные вопросы и оспаривали право государства лишать жизни даже самых ужасных злодеев. Их призывали перевоспитывать и перековывать на сторону добра.
Таков был общественный запрос того времени – гуманизация. Тюрьмы были переполнены, в местах лишения свободы находилось более ста тысяч заключенных, половина которых, как минимум, болели туберкулезом. Казахстан беспощадно критиковали как внутри страны, так и за пределами прогрессивные организации, подобные Международной амнистии. Все требовали смягчения законов и системы наказания. Типичная журналистская заметка девяностых рассказывала о приговоре какого-нибудь райсуда, давшего пять лет бедному мальчишке за воровство алюминиевой фляги.
За кражу автозеркал, тем более совершенную не в первый раз «в сговоре группой лиц», могли влепить пятнашечку. Хищение государственного имущества и изнасилование вполне тянули на вышку.
Советский уголовный кодекс, по которому все еще жила страна, был крайне суровым, формально не оставлявшим шансов разного рода усеновым. Но уже шла интенсивная работа над новым Кодексом и, соответственно, борьба за его приверженность демократическим, цивилизованным, гуманным нормам.
Тем, кто предстал перед судом до 1997 года, пока в муках писался и принимался новый Кодекс, можно сказать, фатально не повезло: любой приговор для них мог стать высшей мерой наказания. В том же году я поехала в командировку в Степногорск, откликнувшись на дело, всколыхнувшее те места.
Судья за пару лет до того приговорила к пятнадцати годам лишения свободы в колонии строгого режима двадцатилетнего парня за изнасилование восемнадцатилетней, то есть несовершеннолетней девушки. Углубившись в материалы дела, съездив в село Кенес неподалеку, где и произошло «изнасилование», опросив десятки людей – родителей, друзей, соседей, взяв интервью у следователя, который вел дело, я пришла к выводу: преступление было, но только не уголовное. Абсолютно все жители Кенеса в один голос рассказывали банальную, старую как мир житейскую историю. Студент приехал на каникулы домой и начал встречаться с юной девушкой, которая некстати забеременела, о чем он узнал, уже вернувшись на учебу и вероятно позабыв о сельской интрижке.
Нести ответственность за последствия краткосрочного романа молодой человек не захотел и трусливо слился. Тогда мать девушки обратилась в полицию с заявлением об изнасиловании. И, как говорится, завертелись колеса судьбы. Остановить карательную машину уже никто не смог.
Студент целиноградского сельхозинститута, приговоренный к пятнадцати годам за легкомысленное поведение, выйдет на свободу по состоянию здоровья в конце девяностых. Глубоко больного, немощного инвалида спешно выпустят условно-досрочно, чтобы не помер в неволе и не испортил статистику. Он умрет от туберкулеза в родительском доме меньше чем через год после освобождения.
При всей драматичности это довольно обычная история в анналах девяностых. У меня на старом диктофоне записи интервью не с одной убитой горем женщиной, чей сын, муж, брат был наказан, как говорят юристы, непропорционально совершенному преступлению. Судьи тогда, как и сейчас, давали на полную катушку, если им не преподносили «смягчающие обстоятельства» особого рода, просто у «катушки» была другая шкала.
Гуманизация действительно нужна была судебно-правоохранительной системе, вопрос лишь в том, какой ценой.
Эмоциональный запрос общества, давившего на государство в девяностых и все последующие годы с целью смягчения наказания, тоже ведь сыграл свою роль в том, что убийцы Дениса Тена, не раз пойманные за кражу, гуляли на свободе, а проводники-насильники элитного «Тальго» отделались легким испугом. Власти последовательно смягчали уголовный кодекс, вводили не связанные с лишением свободы альтернативные наказания, вносили штрафы и примирение сторон, как того требовали правозащитники и международное сообщество, но при этом не меняли карательной, тоталитарной сути (все против одного) системы. И маятник общественных настроений не мог не качнуться в другую сторону.
За последнюю неделю за ужесточение «уголовного наказания за наркодилерство, педофилию, сексуальное насилие и другие тяжкие преступления против личности» высказались президент, министр МВД, депутаты парламента и видные общественные деятели.
Касым-Жомарт Токаев собирается дать соответствующее поручение в своем анонсированном сентябрьском послании к народу. У народа появился новый запрос, и государство на него откликается, как когда-то в девяностых откликнулось на противоположный. Заключенных в Казахстане в 2019 году в три раза меньше, чем было в 1997-м на момент принятия нового Уголовного кодекса; страна уже не на втором-третьем месте по их количеству, а на 79-м; изнасилования и кражи давно не являются тяжкими преступлениями, за которые можно схлопотать вышку. Все так, как того хотели граждане. Но теперь они опускают большой палец вниз и требуют самой жестокой кары.
Сегодняшний запрос появился не на ровном месте, но слишком коротка наша историческая память. Ведь за 27 лет суверенного Уголовного кодекса страна проделала не просто путь от ста тысяч заключенных к нынешним тридцати – за этими желанными цифрами стоит снисхождение от пяти лет за кражу алюминиевой фляги до убийства олимпийского чемпиона фактически рецидивистом, отпущенным на свободу; это эволюция, на одном конце которой пятнадцать лет, а фактически смертный приговор за отказ жениться на беременной подружке, а на другом – два с половиной года за групповое изнасилование беззащитной пассажирки поезда проводниками.
И там и здесь, и в прошлом и в настоящем приговоры, демонстрирующие одни и те же качества системы: коррумпированность, непрофессионализм, бездушность.
Более суровый или мягкий, а потом опять суровый уголовный кодекс не решает проблем в условиях, когда мнение о системной коррупции и низком профессионализме судов и следственных органов является аксиомой, не требующей доказательства. Как много времени понадобится, чтобы следственный и судебный абсурд вернулся к аналогам девяностых? Если гуманизация породила усеновых и киясовых, то ужесточение просто породит собственных монстров.
Это замкнутый круг, по которому обречена бродить страна, не желающая по-настоящему меняться.
Да и общество не дает повода для оптимизма: в 2015 году суд присяжных в Алматы оправдал подсудимого, обвиняемого в изнасиловании родного четырехлетнего сына, приговор был отменен по апелляции матери только после того, как камеры засекли, что присяжные провели два часа с адвокатом в уединенном месте, которым оказался туалет суда.
Механические поправки мало что могут изменить, следствие и суд продолжат ломать и перемалывать судьбы, а социальные сети при умелом манипулировании только добавят кафкианского ада в жизнь простых людей. Без закона и справедливости суд при любом УК становится игрой с судьбой в русскую рулетку – и для подсудимых, и для их настоящих или мнимых жертв.
