Галина Пьянова в качестве худрука театра «АРТиШОК» сумела за 20 лет совершить революцию в театральном мире Казахстана. Во многом усилиями Гали и ее соратников многие казахстанцы расстались со стереотипом о том, что театр – пафосное заведение с бархатными занавесками и креслами, где люди смотрят только классику. О своем творческом пути, о том, как постановкой «АРТиШОКа» за 6 лет был предсказан «Кантар», а закрывающий сезон спектакль «Бешеный бык» неожиданно стал созвучен истории с Бейбутом Шуменовым – обо всем этом Галина Пьянова рассказывает нам в эксклюзивном интервью.
— Галь, в последнее время ты – довольно частый ньюсмейкер. Про твои постановки много пишут, их с жаром обсуждают, но при этом про тебя лично довольно мало известно, кроме того, что ты когда-то работала в ТЮЗе у Преображенского, а уйдя оттуда основала «АРТиШОК». Сегодня хотелось бы поговорить о твоем пути…
— Ой, я всегда немного неловко себя чувствую, когда просят рассказать о себе. Я вообще сама из довольно простой семьи. Можно сказать, гоп-стайл (смеется)! Даже когда я тут недавно в очередной раз расстраивалась, раздражалась, кричала: «Да, я не высокодуховный художник! Я гоп-стайл! Делаю, что понимаю!». Но могу точно сказать – про средний и ниже среднего я хорошо понимаю. Впрочем, я и элиту хорошо понимаю, но ровно в тот момент, когда рассматривают ее с позиции «среднего и ниже среднего». Я выросла в рабочем районе, на улице Ташкентской – ныне проспект Райымбека. Там находились все промышленные предприятия города, поэтому среда была соответствующей. Моя мама работала на полиграфическом комбинате, была наборщиком текстов. И до сих пор она очень трепетно относится к книгам, и когда видит у меня заломанные страницы в качестве закладок, она просто негодует. А папа – инженер-проектировщик. В любом случае, рабочая среда накладывает определенный отпечаток. Сначала я хотела быть хлеборобом – прям представляла себя девушкой в комбайне со страниц журнала «Крестьянка». Но однажды, во втором классе, я побывала в гостях у своей одноклассницы, а к ней приехала тетя из Москвы, актриса Театра Маяковского. Кстати, приезжала она вместе с легендарной Натальей Гундаревой, хотя я ее, конечно, не увидела. Меня потрясла ее харизма, умение держать внимание людей. Это было какое-то яркое впечатление, которое я бы и сегодня могла нарисовать, если бы умела. И все, я пропала! Я настолько пленилась ее рассказами про театр, что с того дня начала донимать родителей. Мы ходили по театрам, мы стали выписывать журнал «Театр».
— Каким было твое самое яркое потрясение театральной Алма-Аты 1980-х – про нее же ходят легенды?
— Это было чуточку позже, уже не в раннем детстве. Сначала я переходила на все детские спектакли. А на взрослых спектаклях моим самым большим интересом было: кто во что одет? Вот как сейчас у нас бум комедий, так в 1980-х был бум детективов – Агата Кристи «Мышеловка», «Карман полный ржи». Или вот, например, помню как в ТЮЗе играли «Кошку, которая гуляла сама по себе» и там все пели под фонограмму. Причем, мне казалось, что артист поет не своим голосом, а голосом Боярского.
Не забыть, конечно, и Оперный театр. Потому как перед каждым спектаклем для детей – например «Петя и Волк» Прокофьева выходил Юрий Петрович Аравин, дай ему Бог здоровья, и рассказывал обо всем этом так подробно, доступно, завораживающе. Что говорить, я, девочка из рабочего поселка со второго класса знала, что нельзя говорить «балерун». А нужно говорить «танцовщик». Чем валторна отличается от флейты. Благодаря ему я заставила родителей выписывать журнал «Театр». Почитайте его сегодня: он написан скучнейшим театроведческим языком еще и с бесконечными цитатами классиков марксизма-ленинизма. До сих пор не понимаю, что я там находила?
Но действительно первое настоящее потрясение не только для меня лично, но и для театрального мира Алматы в целом — это приезд в город Бориса Николаевича Преображенского. В городе начал меняться градус. Мы поняли, что можно ставить спектакли не только по пьесам, но и по романам, повестям, рассказам. Например, помню спектакль «То, чего на свете не может быть» по поэме Филатова. Я стала различать артистов, идентифицировать их. Хотя я видела их до этого десятки раз. В общем, я увидела совершенно новый уровень. Театр задышал. Я настолько погрузилась в жизнь ТЮЗа – я стала членом клуба зрителей театра. Нас пускали на репетиции, на каникулах мы шили декорации, мы пересмотрели все спектакли за кулисами. Помню, как в «Красной шапочке» появился ныне популярный Сергей Уфимцев. Тогда на подъеме была рок-культура. Вот он и сделал такого волка-рокера. Артисты запели живьем – это было ново для нас.
– Тебя не испугал упадок театра в 1990-х, когда ты решила поступать в театральный?
— А ведь в 90-е творческого упадка как раз не было. Все что-то пробовали, что-то осваивали. В клубе Дома печати «Баспагер» работала студия, которую возглавлял ученик Азербайжана Мамбетова Кузбол Каримбаев. На весь город гремел театр «Бенефис», который потом в полном составе уехал в Россию. Да, это было безденежье, но ощущение полной творческой свободы. Упадок может быть чувствовался в некоторых государственных театрах. И то, в нашем ТЮЗе творил Преображенский, он же делал и Новую сцену. В общем, без работы актеры не сидели. Много, где профессиональные коллективы смешивались с любительскими и это давало дополнительную энергию. В тот период, когда я закончила академию, я успела сезон поработать в Омске и на все это смотрела с определенной долей снобизма. Но сейчас, с высоты лет я понимаю, что это был мой юношеский максимализм. А ребята просто искали себя.
– И сейчас-то нелегко основать театр, а уж тогда в 2001 году это было вообще немыслимо! Тем не менее ты и Вероника Насальская осмелились сделать это и у вас получилось! С чего же это началось?
— На тот момент я уже уходила из ТЮЗа, я заканчивала в Питере заочно режиссуру и даже планировала уехать туда, так как мне предложили поучится в аспирантуре. Я уже фаталистически ко всему относилась – будь что будет. Но параллельно с этим происходило много интересного. Мы всегда очень дружили с Вероникой. Когда я пришла в ТЮЗ, она болела, и я села на ее место в гримерке. Когда она вернулась, я немного смутилась, но Вероника сказала: «Ничего страшного, будем делить!». Вот так мы по жизни многое и делили. Мы никогда не скучали. Если нас не занимали режиссеры, мы много читали, мы играли в игру «Вахтангов и Чехов», в котором Вероника, учитывая ее армянские корни, непременно была Вахтанговым. Мы называли исключительно Женя и Миша! Нас что-то звало, мы постоянно что-то придумывали: какие-то программы для ТВ, капустники. А однажды мы в ТЮЗЕ увидели объявление, что приезжает знаменитый артист и режиссер из Швейцарии Маркус Цонер и дает мастер-класс в «Жургеневке» по импровизации. Приглашали профессиональных артистов с трико и тапочками. Пришли из ТЮЗа мы с Вероникой, Дима Скирта – ныне худрук Театра имени Лермонтова, там были еще известные ныне корифеи театра Лена Набокова, Сергей Червяков, Наташа Дубс. И в течение десяти дней мы обучались на совершенно иной методологии, чем обучали всех нас. Но все мы в наших старых вузах обучались на психологизме системы Станиславского. И почти всем нам говорили одно: «Импровизировать могут только гении!» — это заведомое подрезание крыльев. А тут нам дали полную свободу по части импровизации. И это правильно! В 20 лет любой актер считает себя гением. Конечно, его жизнь потом еще приземлит. А тут нам как джазовым музыкантам дали структуру и внутри нее творите что хотите. Нас познакомили с системой Чехова, с системой Дель Арте. Это были несколько дней абсолютного счастья. Мне уже было 27 лет и сыграно было немало – от Офелии до Нины Заречной. И тут я попадаю в какой-то новый мир, стихию абсолютного творческого полета и понимаю: как же много я еще могу.
Вот тогда мы придумывали наши уличные акции. Это был первый для Алматы опыт уличного театра. Вероника и я придумали наш спектакль «Цветные люди» — при этом мы не были аниматорами, мы придумали себе образы. Публика ревела – никто тогда у нас еще не видел живых статуй! Они спрашивали, из чего мы сделаны, люди спорили – живые мы люди, куклы или роботы? Мы же по 15 минут стояли застывшие, не двигаясь. В общем, уличный театр нам очень много дал. И вообще, я советую всем, кто профессионально зажирел и хочет проверить себя, немедленно выходить в уличный театр. Если ты остановил двух человек – это уже победа.
— Сейчас проще или сложнее сделать уличный театр?
— Нам было и проще и сложнее, потому что мы были первыми – мы пропахивали целину. Сейчас публика намного более избалованная. Предложения сейчас – на любой вкус. Тогда мы были городской сенсацией. Все спрашивали, кто такие? Мы же были в масках! За нами охотилось телевидение – где-то нас подснимут, каким-то чудом идентифицируют, а потом звонят и приглашают на съемку! Кстати, телевидение во многом нас и раскрутило как новый театр. Помню, 1 июня нас позвали на праздник ко Дню защиты детей в какой-то паб. И перед нашим выходом кто-то из организаторов спросил нас – как вас представить. И вот тут мы задумались. Мы сели посоветовались и признались сами себе, что мы театр. Предлагались разные названия – но, в конце концов, придумали АРТиШОК.
— За 22 года, что существует театр, он был разным: и уличным, и даже революционным вас называли. Но в последние несколько лет у «АРТиШОКа» репутация общественно-политического театра!
— На самом деле уличный театр не так далек от театра, как ты говоришь, общественно-политического. Уличный – театр, поднимающий социальные темы. Это, как говорили раньше, утром в газете – вечером в куплете. Это принцип народного театра, театра для людей, говорящего о том, что их волнует. Как мы с тобой, сидя за чашечкой кофе, вдруг заговариваем за политику и нет-нет вскрикиваем: «Вот что они наверху себе там думают! Вот сейчас мы им покажем, кто они есть такие!», и получается такой социальный театр, о том, что волнует нас, простых людей.
— В дни январских событий 2022 года многие вспоминали финал вашего спектакля «Уят» и поражались – как так вы могли все предугадать за 6 лет?
— Тут не только наша заслуга. Мы делали этот спектакль при содействии политолога Досыма Сатпаева. Мы основывались на его анализе. И мне было очень важно услышать Досыма. Я поразилась тому, насколько он авторитетен в народе – все хотят его выслушать. Причем, он каждого старается выслушать и даже дать какую-то надежду. Когда я ставила «Уят», я перед этим два года проработала в Новосибирске и при встрече с Досымом я слушала его очень внимательно. И финальная сцена «Уята» — почти дословное воплощение последних строчек его книги «Коктейль Молотова. Анатомия казахской молодежи». Как я это услышала, я и поставила. Он сказал: «Мы сидим в центре Алматы, пьем кофеек и не догадываемся, сколько коктейлей Молотова готовится сейчас в Шаныраке». И это был мой первый образ. Я увидела этих ребят, которые работают на рынках, водителями-контролерами в автобусах (тогда еще кондукторы существовали). Они смотрят на нас, как на зажравшихся буржуа, хотя мы такими не являемся. Но мы это им не объясним. Вернее я своей работой и пытаюсь разным людям объяснить. И наверное в этом и есть главное отличие меня той, 2001 года и нынешней. Тогда я просто кайфовала от того, что я делаю театр. Сегодня я стараюсь хоть чуть-чуть воздействовать на ту часть общества, снять напряжение, проговорить какие-то болевые точки. Проговариваем болевые точки! Наверное, это самое важное, чем занимается сегодня «АРТиШОК».
— Какую болевую точку стоит проговорить сегодня?
– Этот год нереально сложный. Мы не успели осмыслить январь, как начался февраль. А когда началась война, пошел поток релокантов. Я наверное, впервые почувствовала огромный разрыв во всем нашем сообществе. Даже не столько в нашем, внутритеатрально. Это дело не только в позиции по политическим вопросам. Моя позиция однозначна – я категорически против войны в Украине, и многие мои коллеги по театру в России разделяют эти мысли, часть из них оказалась здесь, у нас в потоке релокантов. И за несколько месяцев общения с ними я одновременно поняла, насколько огромная между нами ментальная пропасть. Настолько, что мне захотелось закрыть свой театр от всех релокантов, чтобы его сохранить. И – парадокс – за эти месяцы я поняла, что как ни крути, а я русская. Хотя я казахстанка в четырех поколениях, у меня идентификация давно сложилась. Мои предки — либо бежавшие от голода, либо ссыльные по политическим мотивам. Я и понимаю то, что я русская и в то же время, я не принимаю все русское, после всего, что случилось на планете. Вот об этом внутреннем расколе, раздрае и будет новый спектакль «АРТиШОКа».
Мы просто говорим то, что нас волнует. Опять же совпадение – мы выпустили спектакль «Бешеный бык» о слетевшем с катушек боксере – и на тебе – происходит история с Бейбутом Шуменовым в ТРЦ в Астане. Я читала эту новость как анонс к нашему спектаклю. Даже подумала: может у меня и парапсихологические способности есть? Но, конечно, важнее темы, чем самоидентификация в наших новых условиях для меня сейчас нет.
— При этом ты делаешь много двуязычного контента и в АРТиШОКе, и в музыкальных постановках, чтобы на этих постановках комфортно себя чувствовали как казахоязычные, так и русскоязычные. Ты чувствуешь какую-то обратную связь? Реагируют ли на это люди?
— Конечно, реагируют. Это не так масштабно. Но, даже сидя в зале, я чувствую реакцию. Казахоговорящий зритель очень благодарен. Театральное разделение ведь нам навязала советская власть – русская труппа, казахская труппа, уйгурская, немецкая. У театра должен быть какой-то свой язык. Понятно, что если это не пантомима и не пластический спектакль, это все гораздо сложнее происходит.
В нашем новом спектакле мы даже ввели персонажа, который изучает казахский язык. И если это настоящий язык, а не шала-казахский суржик, ты понимаешь: чтобы выучить его хорошо, нужно перестроить свой образ жизни и образ мышления. Я посвятила всю жизнь разбору текстов и могу сказать: слова — это кровь. Влить себе другую кровь – задача, на которую психологически решится далеко не каждый человек, мягко говоря. Я много ставлю в казахских театрах и вижу, как люди там иногда как-то дистанцируются от меня в обсуждении каких-то вопросов, связанных с чисто казахской тематикой. При том, что там меня очень уважают и очень любят. Они объясняют мне, что для того, чтобы понять многие вещи, нужно родиться в казахской среде, нужно пожить у аташки-ажеки в ауле. Только тогда это станет ясно. И нам, пусть даже сильно укорененным в Казахстане русским, это достигать придется только методом проб и ошибок.
Беседовал Константин КОЗЛОВ
