Писательница из Дании Мия Тарп Нурмагамбетова публикует отрывок из своей книги об Алматы.
Старые дома
Писательница поднимается вверх по Валиханова, она в наушниках. На переходе улицы Кабанбай батыра машины тормозят перед зеброй, пропуская её. Сегодня немного зябко, но не холодно. Она аккуратно ступает по треснувшей плитке тротуара, помня про неровности в этом месте из-за огромных корней деревьев, что растут вдоль улицы. Укол боли в спине – тянет вес ноутбука в огромном рюкзаке на плече. Этим утром она прошла несколько километров, слоняясь бесцельно. Писательница делает так довольно часто. Каким-то образом всегда возвращается на одно и то же место. К скамейке, наполовину покрытой мягкой тенью сосны. Садится. Внимательно изучает жилые дома напротив. Немного левее стоят четырехэтажки, все с балконами. Серые, из некачественного бетона. Окна и балконы у всех квартир разные — каждая уникальна. У одних совершенно новенькие окна, у других — старые, еще советские, с форточками, маленькими окошками в верхней части для проветривания. Некоторые с решетками, некоторые без. Одни балконы соединены с комнатами, застеклены и обшиты дешевым металлом, другие — открыты и обнажены. На третьем этаже мужчина в майке — большой пивной живот, лысый и с седыми усами, зажигает сигарету и курит, высунувшись из застекленного балкона. Он смотрит на неё, но она не замечает. Она увлечена зданием, что стоит правее. Оно примерно тех же лет постройки, но намного выше. Дом белый, эдакая увядающая брутальная красота с художественными орнаментами в стиле соцреализма, не то место, где хотелось бы оказаться, если вдруг случится землетрясение. Она очарована этими зданиями. Жилой дом прямо напротив — другой. Розовый, вернее телесного цвета или был таким когда-то. Теперь светло-коричневый. Она закуривает сигарету и внимательно рассматривает здание. Выдыхает дым и вглядывается в окна первых этажей. Закрывает глаза.
Она замечает девочку-подростка и малыша рядом с ней, те высунули головы из окна. Левее, в окне кухни — женщина лет сорока швыряет на пол старый мобильник, мужчина спокойно наблюдает за происходящим. Это его телефон. Слышатся вопли женщины. Чуть позже та открывает среднее окно квартиры, закуривает сигарету, всплакнув. Еще немного погодя она возникает у дома с малышом на руках, их ждет машина. Они с чемоданами. Девочка-подросток следит за ними из окна справа, мужчина — из кухни. Писательница открывает глаза. Бросает сигарету в урну. Снова смотрит наверх.
Никто годами не живет в этой квартире.
В наушниках играет композиция All Saints “Black coffee”: I wouldn’t wanna be anywhere else but here, wouldn’t wanna change … anything at all… мысли обрывает рука на плече, она поднимает взгляд и встречается глазами с Художником.
— Опять на своей скамейке. Ты если не в кофейне, то здесь!
Она снимает наушники.
— Ну, я очень предсказуема. Что могу сказать… — Он садится рядом. — Знаешь, мы, французы, говорим: преступник всегда возвращается на место преступления.
— Это не только у французов.
— Ты знаешь, о чём я. Он достаёт из кармана синюю пачку Winston и зажигает сигарету спичкой. Выкуривает до самого фильтра, до конца, и бросает на землю перед собой.
— Я здесь столько же лет, сколько и ты, — говорит он, — непростое место.
Она не отвечает.
— Тебе надо это отпустить.
Писательница не отвечает.
— Отличный день, — продолжает он.
Она молча смотрит на него. Замечает седину в волосах. Живот давит на ремень синих джинсов. Он, как обычно, небрит.
— Хорошо, что уже нехолодно, — резюмирует Художник.
На секунду она берёт его за руку. Кожа грубая и поврежденная. Под ногтями засохшая краска. Она сжимает его ладонь. Как и он в ответ. Наклоняется и целует в щеку.
В тишине они снова идут вниз по направлению к кофейне. Оба погружены в свои мысли. Ветка дерева хлещет ее по лицу, оставляя красный след на щеке. Когда она оборачивается, видит как на ветке появляется маленький зеленый лист.
Сорока секундами позже Бариста запускает кофемолку.
Пена и дружба
Писательница берёт чашку. Мягкая и сладкая молочная пена ласкает губы, как лёгкие поцелуи, как поцелуй, который ты лишь представил, но представил так отчётливо, с закрытыми глазами, что он показался реальным, и ты уже не уверен, что этого не было на самом деле, вспоминая потом. Горький кофе посреди этого шума, сладковатый только за счет тёплой молочной пенки, без сахара, вполне годный. Она облизывает губы. Опускает чашку.
Фарфор, ударив о фарфор, издает нежный чистый звук, сделав мир капельку лучше. Хозяин смотрит, как Писательница потягивает капучино. Подмечает, как она вглядывается в пену и почти набрасывается на нее с ложкой, как только чашка оказывается напротив. Он уже знает, когда она собирается сделать перерыв — вот она закрывает ноутбук и ставит блюдце с чашкой прямо на крышку. За ноутбуком лежит раскрытый блокнот. Лист исчерчен запутанными каракулями и рисунками, это смесь разных языков и алфавитов, и никто из непосвященных не разгадает этого сложного кода. Пока он смотрит на неё, она снова погружает чайную ложечку в пену, зачерпывает немного, пена почти стекает с ложки, густая, тяжелая. Она берет её губами, и взгляд слегка меняется.
Несколько секунд и с пеной покончено. Она добралась до кофе, взгляд мечтательный, устремлен в бесконечность улицы Кабанбай батыра. Через полторы минуты покончено и с кофе. Она убирает чашку. Продолжая пристально смотреть на проезжающие машины, щурясь, немного нервничая. Она разглядывает что-то, но ему, как обычно, неведомо что именно. Через пару минут снова берет чашку, не глядя, пытается сделать последний глоток, но это невозможно, потому что чашка пуста. Она и забыла, что кофе закончился пару минут назад. Он слегка переживает. Так пить кофе неправильно.
В необычайно дорогой квартире по Абылай xана, недалеко от кофейни, Фотограф и Трубач сидят на двух прилегающих черных кожаных диванчиках. Между ними кофейный столик светло-коричневого цвета, с разбросанными по нему глянцевыми журналами из США. Трубач наслаждается минутой покоя, полным умиротворением. Молча Трубач начинает аккуратно перебирать струны черной акустической гитары Fender, он наигрывает для друга мелодию без названия. Фотограф раскинулся на диване, с закрытыми глазами слушает музыку. Они пока не готовы начать говорить, но друзьям это не проблема. У этих двоих иной способ общения. Дыхание Фотографа спокойное и мирное. Трубач продолжает петь, темп аккордов нарастает, а энергичные звуки гитары, вырываясь из деревянной колонки, эхом разносятся по квартире, отскакивая от стен и накрывая их мягким одеялом эмоций. Мелодия в духе Pat Metheny. Фотограф вдруг открывает глаза, садится и пристально смотрит на Трубача.
Хватает камеру и тайком делает фото своего рыжебородого приятеля, изогнувшегося по ту сторону стола над черной гитарой, погруженного в музыку, исчезнувшего для остального мира, глаза закрыты, брови слегка сошлись на переносице. Картинка в голове Фотографа сложилась черно-белая, в мельчайших деталях, даже волоски на бороде Трубача отчетливо прорисованы. Всего лишь фото. Всё, что нужно.
Он аккуратно и без единого звука кладёт камеру на кофейный столик между ними.
Снова ложится, закрывает глаза и растворяется в музыке.
Так проходит их общение.
Трубач все еще играет.
Он никогда не узнает об этом снимке.
Творческий тупик
Она сидит с мечтательным видом, вглядывается в машины на Кабанбай батыра, смотрит сквозь них куда-то дальше. Закрыв глаза, кладёт руки на стол, потом опирается на локти и закрывает ими нижнюю часть лица, словно запрещая себе говорить. На мгновение открывает глаза и снова закрывает. Это повторяется раз пять подряд. Она меняет положение тела, раскрывает свой ноутбук и пишет на протяжении тридцати шести минут. Её пальцы бегают по клавиатуре, то и дело нажимая кнопку “delete”, но потом продолжают. Щелк-щелк-щелк.
Рядом слышен гул диалога на русском. Она ничего не фиксирует боковым зрением.
Позже вспомнит, что дверь кофейни открывалась и закрывалась пару раз, но выходили люди или заходили, и кто это был, она бы не смогла сказать. Спроси Баристу, людно или пусто в кофейне было пять минут назад, у неё бы не было ответа. Бариста наблюдает за Писательницей из угла. Улыбается. Знает, что лучше не прерывать потока слов, когда она, наконец, стучит по клавиатуре.
Писательница заканчивает писать и поднимает взгляд, будто вновь вернулась в реальность. Смотрит на экран, уставившись, перечитывая написанное несколько раз.
Громко вздыхает, медленно закрывая ноутбук, разворачивается прямо к Баристе.
— Привет! Говорит она Баристе, и та начинает смеяться.
— С возвращением! Ну, и как оно?
— Не знаю… Приготовишь мне кофе? Надо покурить. Писательница улыбается.
— Конечно, конечно… Бариста улыбается в ответ.
— Который час?
— Около полудня.
Ровно через три с половиной минуты, ни больше, ни меньше, в кофейню входит Трубач. Громко возвещая о своем присутствии, он приветствует всех на двух языках по очереди, и обнимает сначала Баристу, потом Писательницу. Перебрасывается несколькими фразами с Баристой, Писательница улыбается им, встает и выходит на Кабанбай батыра, покурить. Она наблюдает за ними снаружи, через окно. Оба выглядят расслабленно, Трубач облокотился правой рукой на стойку, а Бариста запускает кофемолку, то и дело переводя взгляд с кофейных бобов на него. Оба улыбаются. На секунду Писательница отворачивается от них и созерцает улицу. Облака, легкий, непонятно откуда взявшийся ветерок на мгновение подхватывает ее волосы и ласкает лицо. Она тушит сигарету в пепельнице и возвращается в кофейню. Сидит на стуле и спокойно цедит кофе.
Трубач, громко и облегченно вздохнув, садится на стул рядом с Писательницей. Он переходит на другой язык, и между ними вдруг возникает атмосфера гармонии и комфорта. Мягкие слоги их странного родного языка льются потоком, отдаваясь эхом в маленькой кофейне. Крошечная чашечка с ристретто умещается у него между большим и указательным пальцами, он опустошает ее одним глотком. Кофе успел остыть, но совсем не горчит, и аромат — то что нужно.
— Рад тебя видеть! — говорит он. — Как поживаешь? Такое чувство, что мы не виделись
уже очень давно.
— Кажется, неделю, улыбается она.
— Ты в порядке? Как жизнь?
— Закончила, наконец, большой фрагмент. Кажется, одна глава почти готова.
Приятное чувство….
— Здорово! Поздравляю. Иногда так трудно бывает что-то вытащить из себя. Тебе не кажется?
— Да, я несколько дней билась над этой частью. И вот сегодня наконец пошло. В итоге все заняло пару часов. (Конечно, Бариста не понимает их речь, но если бы понимала, вмешалась бы и вежливо заметила, что на этот отрывок текста у Писательницы ушло полчаса. Писательница явно не чувствует времени, когда печатает).
— Знаешь, когда я пишу музыку, не советовал бы никому оказаться рядом!
— Звучит как-то странно.
— Да, но это, должно быть, ужасно! Моя жена не против, ей нравятся мои
творческие потуги, она позволяет мне это … Обычно все кончается тем, что я стою и играю без конца одни и те же ноты, не задумываясь о том, что я делаю, просто позволяя звукам свободно парить. Одни и те же две ноты. Мои глаза закрыты, просто чувствую музыку и играю с ней. Но для окружающих, наверное, звучит кошмарно! Так может продолжаться неделями. Но потом вдруг что-то происходит, наступает озарение и песня рождается естественным образом. Это трудно объяснить, чувство, будто преодолеваешь преграду и вдруг и тональность и ноты как на ладони, как будто они всегда существовали. Потрясающе. И потом я играю это снова и снова, и понимаю, что песня не была бы полной, завершенной без этого важного откровения, которое снизошло на меня, пока я стоял там. Похоже на транс.
— Удивительно… Невероятно, но это же творчество, — отвечает она.
— Ты знаешь, вот мой дедушка… Он не был особенно творческим человеком, но он учил меня жизни. Мы говорили с ним о многом. Хорошо помню, как он сказал, что ни в одной его идее нет его заслуги. Он добился многого в бизнесе и верил, что все хорошие идеи, которые были у него, они просто сваливались из ниоткуда. Вдруг возникали перед ним готовыми, и оставалось только протянуть руку.
— Просто материализуются из ниоткуда, будто ты никогда о них не думал, — говорит она.
— Точно! — отвечает он.
— Знаешь, в моем случае это похоже на одержимость. Не в плохом смысле. Просто в какой-то момент я чувствую, как слова словно льются из-под моих пальцев, я даже не думаю над ними, и когда я вдруг смотрю в монитор, такое чувство, что слова просто родились и я не могу контролировать этот процесс, все идет так, как должно идти, сгусток эмоций воплощается в символах на экране.
— О, да… это правда, как наваждение, просто приходит к тебе из ниоткуда и как
только на тебя находит, уже невозможно… ничего невозможно с этим поделать.
Несколько минут они сидят молча со странным выражением на лицах, будто
уставившись в пустоту. Бариста замечает, что они вдруг затихли. Улыбается, глядя на них. Страсть, с которой они говорят на родном языке, завораживает. Она чувствует, как эти два хорошо знакомых ей человека, словно освобождаются от лишних слоев, когда начинают говорить на своем языке. И, хотя она не понимает ни слова, чувствует, что сейчас видит их настоящих.
