Улья Нова – творческий псевдоним автора современной прозы Марии Ульяновой, которая живет в Риге. Для ее творчества характерен уникальный стиль – легкий и жизнеутверждающий. Esquire публикует одну из новелл писательницы.
Русалка и Смерть
-1-
Дом-корабль медленно плывет к ратушной площади. Проститутка отеля курит на балконе, рассматривая облака над жестяными крышами/крылышками жуков. В новой жизни, которую она ведет почти два года, ее зовут Русалкой. Не она так придумала, а кто-нибудь из клиентов, но прозвище ей подходит.
Русалка курит на полукруглом балконе под защитой черного кружева кованой решетки. Она неподвижно летит над туристами, застывшими вокруг экскурсовода с фанерной табличкой и рыжей бородой.
Русалка парит с сигаретой над уходящей вдаль горбатой улочкой старого города. По брусчатке цокает лошадка, волоча за собой в лакированной карете двух стариков с мягкими одуванчиками волос. Русалка летит над одинокими прохожими и неторопливыми парочками, в ее правой руке появляется бокал. Снизу кажется: сверкающее стекло звенит на ветру. Русалка на фоне голубого, июльского и шифоновых облаков прихлебывает шампанское. Белая волна локонов обрамляет безмятежное рыбье лицо. Золотое платье на тонких бретелях — сверкающая на солнце королевская/вульгарная/обещающая чешуя. А под платьем — порнографически белесое тело, без возраста, без особенных притязаний.
Среди цоканья и шепота улочки туристы умудряются выловить тихий голос экскурсовода. Благодаря ему они сообща сливаются в тридцать старательных молчаний. Добровольно став туристом, каждый из них на неделю утратил имя, возраст, привычки. Превратился во внимательный/сосредоточенный/ждущий взгляд. Тридцать пар глаз разрозненно и в то же время сплоченно готовы удивляться, поглощать город, с жадностью пить имена и даты, увязывая рассыпающиеся в пыль, умершие дни в кружево, в крошево своего долгожданного беззаботного дня. Голос экскурсовода — поток названий-событий-прозвищ. Прозвучавшее мгновенно распадается на прозрачных стрекоз и призрачных бабочек, норовит рассыпаться/разлететься шелухой времен, омертвелых лиц, отделившихся от трупов имен. Которые сумели выкрикнуть себя из подвальных глубин прошлого. И теперь снова рассыпаются в ничто под ясным июльским небом.
Раньше Русалка каждое утро спешила по брусчатке старого города в свое обувное ателье. Но теперь, кажется, настал ее день: кованая решетка балкона, золото-платье на тонких бретелях, шампанское пузырьками в небо, бокал в тонкой руке. Сегодня Русалка торжествует над улочкой и прохожими. Почему бы и нет? Ведь она не какая-нибудь избалованная девочка из семьи врачей, с обязательными занятиями хореографией, керамикой, историей Древней Греции и немецким. И уж, конечно, не щекастая девочка-принцесса, которую с трех лет готовили к непременному владению миром. Русалка с детства осведомлена о своем скромном месте, о лимите времени, о сумме отцовского долга и поэтому умеет ловить выпавшие ей королевские/вульгарные мгновения, прозрачных стрекоз и призрачных бабочек, догадываясь, что они всегда спешат рассыпаться/разлететься, стремительно обернуться в ничто. Пусть некоторым прохожим снизу, с земли, ее выход на балкон кажется пошловатой картинкой дома-корабля. Ну и что, если волна пергидроля издали напоминает синтетические волосы куклы, обрамляющие целлулоидное лицо без черт. Ведь сегодня ее день. Сегодня — ее полет над городом.
Когда молчание Русалки становится насуплено-рыбьим, балетно-точным, улочка дает трещину и прорывается к ней всем своим шарканьем, цоканьем, чирканьем, чмоканьем, шелестом, визгом. Русалка делает еще один неторопливый глоток из бокала, перекатывает ледяную, горчащую виноградину во рту, прищуривается, чтобы ей все-таки достался из мешанины-мешковины звуков серый крик чайки над шпилями старого города, голубиная неподвижность во дворике монастыря, полуденная поступь собачьих лап вдоль крепостной стены. И тишь одной маленькой смерти — целлофановый скелетик вороненка, выпавшего из гнезда возле хромой лестницы. До нее доносится колодезная сырость подвалов, гниль, мох, помои отполированных шагами надгробий. Волны музыки из динамиков ратушной площади. Белый локон танцует на ветру хвостом воздушного змея. Тоненькая рука с бокалом над городом. Полукруглый балкон над сувенирными лавками. Открытая карета, виляющая по брусчатке к пороховой башне.
-2-
Туристы высматривают бежевое здание в глубине проулка. Экскурсовод указывает на него свернутой газетой и просит не отвлекаться, не заглядывать в телефоны. Ведь сорок лет назад сюда приехал писатель. Сбежал из советской страны, которую уже тогда считал глубоко прошлой, пошлой, устаревшей рухлядью государства. Он знал, что иногда прошлое завоевывает настоящий момент. И решил все-таки сопротивляться, попробовал уехать от пошлости и подлости. Здесь он работал в центральной газете. Редакция находилась на втором этаже, в поздней пристройке добротного каменного амбара. В средние века амбар упоминается дважды, в нем жил глава гильдии мясников. В новое время на чердаке ютился студент, ставший органистом церкви святого Безгласия. Здание несколько раз горело и пострадало от наводнения. Именно оно стало сценой скандальной заметки писателя и политического эмигранта, из-за которой его все-таки уволили из газеты. Что поделать, времена бессовестно перескакивают одно в другое. Иногда настоящее сменяется прошлым, а вместо будущего настает бесконечное вчера.
Русалка оставляет пустой бокал на парапете балкона. Ее полет над городом завершен. Она ощупывает свои бедра, возвращаясь из мечтательной рассеянности. Приглаживает чешую-платье, лепит себя назад из забытья. Ее бока скрипичным ключом — из стороны в сторону, утверждая тональность всего, что произойдет дальше. Цоканье копыт по брусчатке, музыка «Звездных войн» из телефона, хлопает дверь в сувенирную лавку, звонит колокол. Русалка поворачивается спиной к улочке и туристам — белесая кожа в низком вырезе платья — ныряет в распахнутую балконную дверь. Сделав шаг внутрь, она заранее жмурится от вспышки множества ламп, свечами венчающих люстры. Черная ниточка слепоты на секунду прошивает глаза. Волны тепла, потные духи, шелест и гул, затхлость общественных кресел.
Именно в этот момент духоты и беспомощности кто-то подкрадывается к ней сзади и легонько обнимает за плечи. Неожиданное прикосновение заставляет вздрогнуть и очнуться. В дальнем углу залы, среди колонн и пыльных пальм в кадках, очнувшаяся Русалка замечает стройную девушку в сиреневом. Узнает себя лет десять назад. Без особенного сожаления признает, что утрата времени невосполнима. У окна среди гостей пьет лимонад немолодая шатенка в голубом шелке, торжественно выпячивая навстречу каждому из своих собеседников дородную тыкву живота. Увесистый, туго накаченный жизнью шар, теплый пульсирующий глобус. Беременность, рождение, миллион мелких заботливых движений, тихая молочная радость, необходимость повторения песен и слов заставляют Русалку отпрянуть. Она отшатывается от тугой женской шкатулки, набитой кишками, подгузниками, пульсирующими капиллярами, мутными водами, каловыми скоплениями, белыми жилами, среди которых плавает целлофановый скелетик вороненка. Русалка отступает от визга, молока и тепла, меда и плача, от звука погремушек, от личика из тьмы. Она делает шаг назад, таким образом нечаянно покоряясь незнакомому объятию, окончательно и добровольно в нем утопая. Будто захлопывая замок.
Холодные пальцы ползут/пронзают ее кожу колышущейся ледяной волной. Из-за их цепкости на сердце хруст заиндевелого снега, гниль застоявшихся георгин. Еще она чувствует необъяснимое, ножевое, скорее всего, так себя проявляет необратимость времени. Русалка не оборачивается посмотреть или убедиться, кто это там, за спиной. В ней больше нет ни любопытства, ни ожиданий. Пронизанная холодом, маленькая взволнованная женщина готова разрыдаться от страха, от бессилия прямо посреди залы, под пыльным хрусталем тринадцати люстр.
Цепкие пальцы ползут/пронизывают ее кожу февральским фарфоровым безвременьем. Русалка не сомневается: так прихватить за плечи умеет только Смерть. Да, на этот раз она уверена: Смерть пришла за ней сегодня. Через несколько минут случится что-нибудь мелкое и незначительное. Нелепое и смешное, отчего дыхание прервется, оставив недоумение и жалость. В близости Смерти нет ничего особенного, все как обычно. В близости Смерти есть что-то будничное и даже оскорбительно-бытовое. Никакой романтики, никакой черноты, только слабость, слабость и первые признаки гнили. Ну, может быть, тяжелее дышать. И еще это необузданное, животное волнение, из-за него пальмы, платья и колонны сливаются в мутный шелк, закручиваются каруселью. Смерть обнимает за плечи ледяными костяшками, вот холод уже добрался до сердца, оковав его жестокими пластинами, заключив в тесный жестяной корсет. Ей бы сейчас выбежать в туалет, запереться в кабинке, съехать на корточки и как следует нареветься. Но Смерть держит крепко и вряд ли позволит вырваться и сбежать.
За несколько секунд Русалка проходит все стадии неизлечимой болезни: отрицание, гнев, торг, депрессию, принятие. Но на этом история не кончается. Несмотря на панику и страх она втыкает растопыренные пальцы в свои кукольные волосы, пытаясь поддержать себя и встряхнуться. Жаль, что в помещении нельзя курить. Как душно. Но она намерена бороться, она решилась хоть что-нибудь сделать. Переплеты, в которые Русалка попадала за эти два года, наградили ее белесое, порнографически-пресное тело сломанными ребрами, вывихнутым плечом, шрамом на шее, следами от наручников на запястьях и веревок — на голенях. Какое уж тут принятие. Она всегда до последнего надеялась выкрутиться, и ей это всегда удавалось. Так почему бы и сейчас не попробовать? Почему бы не попытаться перехитрить Смерть. Ну и пусть, если для этого нет никаких подручных средств, инструментов или особых способностей. В конце концов, что она теряет кроме своей маленькой целлофановой жизни?
Сжав кулачки, Русалка так сильно вонзает алые ножички-ногти в линии судьбы и сердца, что распознает подушечками пальцев жилистые шнуровки, косточки ладони. Что она может поделать? Не найдя ничего лучшего, не придумав ничего более жизнеутверждающего, Русалка неимоверным усилием преодолевает рыбью немоту, рабью бессловесность, панику и рыдания. Она уже разодрала, разлепила рот, да так, что кажется: губы кровоточат, струйка крови течет по подбородку на чешую платья. Она уже выплевывает слова, переходя то на крик, то на хрип, то на шепот. Тоненькая, безликая, порнографически-невыразительная женщина, раздавшая всю себя, борется за жизнь, отчаянно машет руками. У нее ничего не получается, в ней больше нет ни сока, ни соли, ни блеска. А Смерть держит крепко. И духота зала сгущается в тяжкий июльский полдень. Русалка тонет, теряет кислород, переходит на визг. Она догадывается, что все бесполезно. Но все равно упрямо пытается выторговать у неба, отвоевать из жирных лап земли еще хоть минутку, хоть крупинку своей ничтожной и бесполезной жизни.
-3-
вчера по дороге домой почувствовала себя маленьким бумажным корабликом в бурлящем море. слишком много противоречий. очень мало понимаю в политике и в жизни. с трудом ориентируюсь, где север, где юг, где добро, где зло, кто плохой, и кто хороший в нынешние времена.
Не оборачиваясь, натужно улыбаясь, Русалка старается говорить со Смертью спокойно и вкрадчиво, как будто они давно знакомы:
на днях по телеку шел какой-то фильм. там изредка появлялся петух. обычный белый петух с зубчатым гребешком. и я подумала: а ведь совсем исчезли петухи из моей жизни. в детстве у бабушки в деревне всегда были куры, с ними всегда жил петух.
Русалка через силу перекрикивает немоту. Старается быть беспечной, как если бы они со Смертью были давними приятельницами, частенько ходили вместе в кино или пили по субботам чай в уютном кафе возле Ботанического сада:
я, кстати, больше всего в петухах люблю, когда они возмущаются. капризный выкрик недовольства средь бела дня. петухов было много у нас в деревне. спишь, а они спозаранку начинают горланить с разных сторон сна. эти петушиные состязания помогали проснуться, приоткрыть глаз, сквозь щелочку увидеть, как луч утреннего солнца дрожит и рассыпается радугой в ресницах. когда совсем рассветало, начинал голосить самый настырный, завершая всеобщее состязание. был, значит, у них свой уважаемый старикан, за которым оставалось последнее слово.
но шли годы и незаметно петухов становилось все меньше. петухи как будто обозначали ход времени, необратимые изменения мира. петушиные крики раздавались по утрам все реже, будто их проглатывало голодное молчание, звуки стройки, шум шоссе. теперь по утрам со всех сторон сна всегда тишина. никто не кричит: ни у соседей, ни в парке, ни за рекой. сейчас в моей жизни между тремя петушиными криками могут пройти годы и годы…
Русалка запыхалась, но боится перевести дыхание. Не оборачиваясь, она щебечет Смерти:
недавно поняла одну вещь: смирение — что-то вроде плотины, которую однажды устанавливаешь между собой-мечтами, собой-ожиданиями, собой-воодушевлением и всем миром. бывает, что такие плотины рушатся, их снова приходится отстраивать. я думаю, смирение иногда необходимо. но в некоторых людях оно навсегда поселяется: на месте тебя-мечты, тебя-ожидания, тебя-воодушевления возникаешь ты-смирение. конец это или начало — даже не знаю…
Надеясь, что откровенность немного ослабит хватку ледяных пальцев, Русалка примирительно признается:
на самом деле я недолюбливаю все эти магнитофоны, микрофоны, камеры, зеркала. поэтому и не стала актрисой, а не потому, что отец не пустил. с детства мне неприятно получать свидетельства своего облика. намного уютнее ощущать себя иллюзией, сном, парком переплетающихся тропинок, океаном возможностей. верить, что сейчас подойду к зеркалу и увижу там кого-нибудь другого, незнакомого и даже совсем непонятного.
Чуть осмелев, повышая голос, Русалка кричит:
шла месяц назад по мосту. позади — собор святого Безгласия. это святой, который с двадцати семи лет и до конца своих дней молчал во имя Бога. он находил смысл жизни в том, чтобы помалкивать во имя веры. не всегда понимаю таких людей, если честно, ну да ладно.
иду, значит, по мосту, привычно раздумывая о том, что смысла в жизни нет никакого. и вдруг меня от этого охватывает восторг. становится непередаваемо хорошо, я испытываю прилив сил, как в день рождения или перед новым годом. и думаю: уф, как же здорово! а то был бы смысл в жизни, мне бы тогда пришлось за ним гнаться, его воплощать, создавать видимость увлеченности этим смыслом. а так я иду, кругом бестолковщина, потерянные люди, не совсем понимающие, для чего они все это делают. пустые глазищи, дорогие автомобили, рестораны и кафе, страх и стыд. и все это несется в космической тьме, в неизвестном направлении, вместе со мной. вот если бы люди испытали радость подобную моей от такого прозрения, им были бы не нужны ни наркотики, ни крепкие алкогольные напитки, ни религия, ни дорогие машины, ни все эти загородные виллы с бассейнами.
Время тянется, ничего плохого пока не произошло, и Русалка с некоторым облегчением признается:
странное утро настигло меня недавно в загородном отеле. накануне было гадко, но все же и весело. так вот, рано утром я проснулась и секунд десять не могла вспомнить, кто я. то есть вообще не помнила себя: пустота, чистый лист, вакуум, пугающий и манящий. ужас длился всего десять секунд. кромешный, леденящий ужас. но и восторг тоже, словно я заново родилась. теперь очень боюсь, что подобное когда-нибудь повторится. теперь я могу догадаться, как это изнутри, когда у людей отказывает память. совсем не больно. и в общем почти не страшно. просто возникает кристальная, невесомая пустота на месте всего, что обычно было тобой.
-4-
Русалка догадывается: Смерть не отпустит, так и будет держать, впиваясь все крепче костяшками в плечи. Страшно и безнадежно, из-за этого Русалка говорит-говорит, без остановок, без пауз, не переводя дыхание. Она надеется, что Смерть заслушается клочками ее жизни, отвлечется на ее рассуждения и мечты. Русалке хотелось бы так рассказывать, чтобы Смерть оказалась не в состоянии очухаться, подхваченная водоворотом слов/ворохом снов, ослепленная искрами лампочек в золотой чешуе платья.
Русалка рассказывает, а Смерть покорно внимает, осторожно переводя ее из помещения в помещение, раздевая и любя, насилуя и ненавидя, вытряхивая из нее мелочь и чешую, высыпая в нее икру и кольца, выскабливая из нее осколки ночного неба, лаская ее перышком, цветком, обрывком кружева. Смерть молчаливо выслушивает, струясь за ней следом по улочкам старого города, теряя по дороге свои мелкие косточки, засыпая под водопадом кукольных волос, утопая в потоке слов/в ворохе снов.
Пока Русалка рассказывает, у Смерти нет сил противиться, сомневаться, отстаивать, противостоять. Все, что Смерть в состоянии делать — покориться, вслушиваться в серебристый голос, пропускать мимо ушей обессмысленный ручеек речи, расценивая происходящее как необратимость, как ворвавшуюся в окно птицу, как реанимацию, нечаянно свершившуюся в зале тринадцати люстр. До сих пор не зная, какая именно Смерть обнимает ее за плечи, Русалка наугад вырывает из своего прошлого разноцветные лоскутки, яркие пульсирующие сгустки и подбрасывает их в холодный и пугающий антрацит вечернего неба.
-5-
Туристы расступаются по сторонам улочки, освобождая путь понурой лошадке. От черной лакированной кареты веет цирковым реквизитом, взятыми напрокат театральными костюмами, пыльными декорациями, повторяющимся ежедневно маршрутом от ратушной площади до северных ворот, вдоль крепостной стены, мимо хромой лестницы, по перекрестку пяти углов, вдоль дома-корабля и церкви святого Безгласия — к ветхой площади, где старинная сыроварня, мастерская стеклодува и самый древний в городе дуб. Карета-катафалк вприпрыжку перекатывается по кочкам брусчатки, тащит по городу будущих мертвецов. Лица туристов сливаются в разрумяненный ветром маскарад ежедневного представления старого города, где пестрые платки ратушной, жареный в корице миндаль, тихие звуки аккордеона и выкрики толпы вокруг уличных акробатов.
Иногда по вечерам Русалка гадает на картах. Она прекрасно знает, что Смерть вечно молчит, но все равно на всякий случай прикладывает палец к губам и сурово шипит: «ш-ш-ш-ш». Взяв в руки карты, Русалка хмурится. Именно в эти минуты ей особенно ненавистны любые звуки из-за спины. Она сосредоточенно тасует растрепанную, пропахшую множеством рук колоду. Тасует/пережевывает китовыми зубами карт всю свою тревогу, неопределенность и недоверчивый страх завтра.
Потом она всегда неторопливо и торжественно выкладывает карты, как деньги, с легким хлопком, перед собой. Алые ногти-ножички маникюра цокают по столу, когда она одну за другой медленно и вдумчиво переворачивает карты. С таким лицом, будто перед ней деньги на операцию или билеты на самолет. И еще она говорит-говорит без остановок, без пауз даже во время этих своих гаданий. Например, трещит, что, если находишь карту на улице, не помешает узнать, что тебе предстоит. Особенно если нечаянно встреченная карта лежит на тротуаре рубашкой вверх.
Русалка рассказала, что однажды нашла под пасхальным дождем, возле банкомата, пиковый туз. А в другой раз призналась: как-то на центральной улице города, прямо на зебре пешеходного перехода, были рассыпаны карты. Возможно, они разлетелись из окна машины. В первую очередь она приметила бубновый туз и туз пик.
Чего уж скрывать, Русалка больше всего уважала тузы и высматривала их повсюду. Особенно, она любила и в то же время опасалась туза пик и туза червей. Она была помешана на черном и красном, на любви и смерти. Туз червей всегда был ее счастливой картой. А туз пик с некоторых пор указывал на присутствие Смерти, подтверждал, что Смерть теперь всегда где-то рядом, что Смерть здесь, под рукой.
Но любые выпадающие ей карты никогда не срабатывали, все ее гадания редко сбывались. Однажды Русалка проговорилась, что знает великую хитрость. Эта хитрость не раз была проверена и всегда подтверждалась: карта города сильнее любой карты колоды. Карта города, развернутая на столе или заключенная в рамку на стене дома, сильнее любой игральной и гадательной карты, и с легкостью бьет любого туза. Все карты теряют силу при столкновении с картой города, все карты утрачивают смысл и значение вблизи паутины улиц, корневой системы переулков и тупиков. Особенно если смотреть на карту города, как будто летишь над проспектами и мостами. Или если водить пальцем по карте города, будто прокладываешь маршрут пути, план побега, составляешь схему эвакуации, ищешь точку отсчета, выбираешь место встречи. Так болтала Русалка и раскладывала пасьянс перед темным окном, чувствуя на плечах ледяные костяшки, изо всех сил стараясь ничего не бояться. А потом, однажды весной, она ехала на велосипеде.
Слишком поздно заметила красный свет, испугалась, сжалась, умолкла. И попала под грузовик.
-6-
После того, как Русалка погибла, он некоторое время помнил себя как диванную неподвижность. Прижимал колени к груди, тщательно выдавливая из тела избытки отчаяния, такое положение он нашел терпимым, так коротал первые дни. По комнате басила муха, жирная черная точка гудела под потолком, надолго замирала на стекле, за шторой. И он часами ждал, когда же гудение возобновится. Ответом ему было медленное молчаливое время, топкий день, саднящий изнутри разрывом. Обморочная тишина квартиры, в которой вслед за утратой Русалки один за другим начали увядать комнатные растения. Будто чувствуя его грусть, осыпался цветочками-кровинками чуткий каланхоэ. В молчаливом сострадании его горю щучий хвост каждый день терял кожистые листья. Не находя иных утешений, способных его поддержать, ржавели и опадали пластмассовые иглы мексиканского кактуса.
Последующие несколько недель он жил в прихожей. Устроился на старом диванчике, укрылся осенней курткой и даже иногда ухитрялся на часок-другой утонуть, исчезнуть, выпустить необъятную тяжесть из груди. При первых секундах пробуждения гнетущее наваливалось на сердце огромной ледяной зверюгой, мешающей дышать. Беспощадная тварь необратимости подстерегала его каждое утро тишиной комнат, пульсирующей в висках бессловесностью. Каждый день он переживал повторяющееся недоумение. Тогда, будто в отместку за отсутствие Русалки, за ее невыносимое, непосильное молчание он принялся истязать ее растения. Поначалу нечаянно мстил, ненамеренно делал им больно забывчивостью и невниманием. Не поливал и задушил жаждой ее главную гордость, фикус. Медленно сгноил карликовый клен. Залил водой, оставив умирать в забродившем болоте королевскую фиалку. Распахнул форточку и три дня медленно гробил холодом куст гибискуса.
Скоро по дому веялся землистый сквозняк утопающих в ледяной воде стеблей и гниющих листьев. Горький запах бессловесных мук и бесшумных страданий зеленоликих святых, заключенных в глиняные горшки. Несколько недель он вымещал на них боль утраты. Один за другим медленно и жестоко убил кактусы, утопил и сгноил орхидеи. Каждым умершим растением он упрямо доказывал ей: раз ты однажды выбрала Смерть, смотри, как умирают твои цветы и твои следы. Все, что от тебя осталось, рассыпается в пыль. Все, что помнит твой голос, прикосновение твоих пальцев, распадается и гниет.
Горшки с мертвецами фиалок, горшки с мумиями кактусов, горшки с подгнившими трупами декоративных папоротников, ее зеленых утешителей, ее молчаливых ветвистых подружек он выносил на лестничную клетку. И оставлял на подоконнике огромного барочного окна. Уборщицы подъезда поглядывали ему вослед с ворчливой жалостью. Потом, молчаливо и насуплено, сбрасывали землю и останки растений в черные мусорные пакеты. Пустые горшки с затхлой землистой пустотой ставили возле двери его квартиры. Там они и стояли рядком, пока их кто-нибудь не подбирал.
-7-
Когда все комнатные растения были убиты, ему слегка полегчало. Он еще не понимал, как такое возможно, но уже был способен съесть несколько ложек супа. Вскоре он нашел новое утешение. И постепенно вошел в захватывающий ажиотаж. Все началось с того, что однажды вечером он почувствовал: когда неосознанно или намеренно спорит с ней, когда пытается уязвить каким-нибудь бестактным замечанием, Русалка возникает где-то рядом, она снова здесь, с ним. С тех пор по вечерам, налив себе большущую чашку чая с молоком, он старательно упрекал ее за равнодушие, пилил за нежелание бороться, за вечный испепелявший ее страх нищеты. Распалившись, дав волю ярости, он напоминал Русалке, кто она вообще такая. И тот день в зале тринадцати люстр, когда впервые увидел ее и как-то нечаянно подобрал.
Со временем он распустился, дошел до того, что стал предъявлять ей счета. Мелочась, вечер за вечером пересчитывал все, что было потрачено. До встречи с Русалкой он вел книжку расходов, старательно записывал туда любую мелочь, вплоть до кофе и маршрутных такси. Впервые обняв ее за плечи, он как-то сразу выпустил из рук не только ежедневник трат. Ухватив ее за плечи, он как будто вынырнул из темно-синего озера и полетел вслед за ней над городом. Все эти годы он плыл под облаками, ослепленный блеском золотого платья. Легко доставал деньги, легко тратил, давал в долг, дарил подарки, разбрасывал тысячи на ненужные побрякушки. Теперь природная, свойственная ему с детства скупость, вернулась. По вечерам он попрекал Русалку за легкомысленные покупки, за бесконечные платья и босоножки, которые теперь пылятся в комоде. И скажи-ка на милость, где взять силы, даже хотя бы на то, чтобы сложить их в черный мусорный мешок и отнести в церковь или сдать в магазин ношенных вещей.
Он отыскал смысл в том, чтобы каждый вечер дерзить ей. Он вошел в раж, вся его жизнь теперь сводилась к тому, чтобы высказывать наболевшее, будто заполняя опаленную пустоту внутри бытовыми придирками, мелочными попреками. В эти часы он признавал себя гнусным, омерзительным, приземленным. Зато в какой-то миг своего низкого бытового ворчания он начинал ощущать присутствие. Иногда чувствовал так сильно, что сомнений быть не могло: она стоит за спиной, молчит возле окна, разглядывая мерцающую фонарями улицу, накручивая на палец синтетический кукольный локон.
Однажды вечером он понял, что необходимо сделать дальше. Его осветило изнутри прозрение, в нем как будто зажегся противотуманный фонарь. Сомнений быть не могло: он так и поступит. Это был первый день со дня ее смерти, когда он почувствовал, что справится. И почти поверил, что сможет все это как-нибудь пережить.
В намеченное утро он надел лучший костюм: сине-черный твид, осыпанный солью. На всякий случай прихватил конвертик с дождевиком и бумажник со всеми кредитками. Надел шляпу, внимательно осмотрел себя в зеркале. Посчитал, что шляпа слишком старит осунувшееся, настороженное, будто после долгой зубной боли лицо. Снял шляпу. Положил в карман пиджака три карамельки. С порога все же вернулся: решил еще раз проверить, выключена ли плита. Опустил жалюзи на всех окнах квартиры. Выключил из розетки компьютер. Он подозревал, что вернется нескоро. Он догадывался, что в следующий раз войдет в дом другим человеком. И, как всегда, не ошибался.
За коробкой со старыми проводами, которые таились в кладовке спутанным змеиным клубком, несколько десятилетий без дела жил старый бидон. Белый, эмалированный, с двумя синими каемочками, он ненароком затесался из прошлого, был из немногих вещей, которые выстояли в упрямом противоборстве со временем и сумели вынырнуть в настоящее призраками без дела, без применения. Как-то раз Русалка держала бидон в руках и щебетала, что это не иначе, как письмо из детства, что этот бидон необходимо перекрасить в темно-синий и превратить в вазу или кашпо. После этого бидон с вопросом о дальнейшем своем существовании пылился на подоконнике, таился в кладовке. Теперь, покидая дом, он взял бидон с собой. Скрипучая, чуть шершавая деревянная ручка, детский покой и предполагаемое присутствие внутри молока, земляники или ржавых гвоздей вдруг привели его в равновесие. И даже придали решимости.
-8-
Ручка бидона скулила голодным щенком, когда он неторопливо шел по осенней улице. Беленое личико девушки за конторкой казалось плоским. Бумаги были в полном порядке: паспорт Русалки, свидетельство о смерти и заявление на выдачу праха. Все три стадии существования Русалки теперь умещались в папочке из голубого целлофана. Здесь было ее рождение и жизнь, здесь была смерть и дальнейшая судьба ее останков. Поначалу его просьба так обескуражила, что девушка с беленым лицом на всякий случай уточнила дважды. Она пережила несколько секунд растерянной неподвижности, потом попросила разрешения отлучиться за советом к администратору. Через каких-нибудь двадцать минут он уже шел по аллее бульвара, по-осеннему пронизанной растрепанными лучами антоновского солнца. Неторопливая походка мужчины в костюме. Спокойствие и самообладание. Тихий октябрьский мир. Сухие листья дуба, будто аккуратно вырезанные из оберточной бумаги, летали над городом, кружились на фоне свежего ледяного неба, которое хотелось беспечно тянуть через трубочку, чувствуя острые крупинки льда и ментоловую пену облаков.
В правом кулаке он крепко сжимал шершавую ручку бидона, ощущая некоторую, едва уловимую тяжесть. Теперь там, в бидоне была Русалка, точнее, все, что от нее осталось. Он не осмелился, не счел нужным заглядывать внутрь, не захотел выяснять, как выглядит пепел. Он попросил девушку за конторкой закрыть крышку и на всякий случай прихватить с двух сторон прозрачным скотчем. В бидоне была Русалка. Теперь она была с ним, она была здесь. Некоторое время он шел и старался об этом не думать. Трудно было однозначно сказать, что он чувствует. Скорее всего, его истязали усталость и паника, одинокая растерянность и грусть. Но еще он испытывал ликование. Потому что, как ни крути, Русалка, точнее все, что от нее осталось, теперь была рядом, она была снова с ним. Она умещалась в белом бидоне с двумя синими каемочками. Она была с ним как послание из детства, она таилась в бидоне вместо молока, земляники и ржавых гвоздей. И он долго еще шел и старался не думать о разных вещах, связанных с ее присутствием, с ее близостью, а одновременно с ее очевидным отсутствием, с ее невыносимым молчанием. А вот Смерти как таковой в его мире никогда не существовало. Поэтому ему потребовалось некоторое время, чтобы перевести дух и привыкнуть к этой новой для него, истязающей ситуации. Ему нужно было как-нибудь приспособиться к прогулке вместе с ней и отдельно. Ее отсутствие и одновременное пребывание здесь, рядом, окончательно лишали равновесия. Отнимали спокойствие. Наполняли все тело дрожью горя и ликования. И он почувствовал, как его прохватывает насквозь сырой холод осени.
Несколько часов он неторопливо шагал по проспекту, не обращая внимания на ветер и дождь. Он помнил любимое суеверие Русалки: она верила, что карта города перебивает любую карту. Она верила, что карта города сильнее любого туза. Отсюда и возник его нынешний план: ходить по городу, носить по улицам все, что от нее осталось. Ходить по городу, пройти все улицы, закоулки и тупики. Таскать пепел Русалки за собой по проспектам и переулкам до тех пор, пока все карты колоды не будут побеждены. Пока все черные и алые тузы не отпустят, не отступятся и не отставят их в покое. Все еще чувствуя пропасть ее отсутствия, пока что не в силах противостоять тому, что ее больше нет, он не нашел лучшего, чем продолжить высказывать ей свои упреки. Чтобы не молчать, чтобы не уточнять, что же он сейчас чувствует, чтобы не заострять внимание на равенстве своего нынешнего одиночества и своей безбрежной беспомощности что-либо изменить. Он шел и упрекал ее за эту манеру вдруг сделать вид, что она здесь ни при чем.
Продолжая отчитывать и упрекать Русалку, ближе к вечеру он зашел в первый попавшийся отель, совсем новый, возле Ботанического сада. Невозмутимо кивнул портье. Косо ухмыльнулся блондинке, проводившей бидон глазенками растерянной канарейки, обведенными по контуру черным бархатом. Он подошел к вертушке с буклетами, с бывалым видом проверяющего свою утреннюю корреспонденцию, выбрал компактную карту города, которая складывалась крест-накрест. Только улицы и главные достопримечательности. Без навязчивых подробностей про скидки, акции и специальные предложения. Уложив в карман город, он почувствовал себя вооруженным против любых невзгод и препятствий. Даже назревающий вечерний ливень не показался ему помехой и веским аргументом, чтобы на некоторое время прервать начатую прогулку.
По пути он продолжал упрекать Русалку за то, что она никогда не пекла пироги. Ни одного пирога с капустой, ни шарлотки из яблок, ни даже простой коврижки он от нее не дождался. Только бы сидела под лампой, под сиреневым настольным светом, подпиливала ногти стеклянной палочкой и трещала о рождественской распродаже. Иногда ей верилось, что в этих скидках вся жизнь и весь смысл. Лишь бы только купить за полцены блестящие босоножки, обшитые чешуей топики, блестки на губы и блестки на веки. Так и не испекла ни одного пирога, зато как же любила, когда ее угощают. Особенно, морепродуктами: мидиями, гребешками, устрицами. Сколько она их проглотила за жизнь. А еще она очень любила мартини с оливками, у которых вместо косточки — нежный пресноватый анчоус. Только бы тянула из низкого бокала что-нибудь искрящее, с вишенкой. Только бы улыбалась, играя всеми своими ямочками, блестками на губах и на веках. Только бы говорила-говорила без умолку, заговаривая ржавые зубы Смерти. Ну скажи же хоть что-нибудь, почему ты теперь-то все молчишь, Русалка?
В сизых сумерках парка он заметил зайца. Зверь замер среди лип, насторожился и тревожно прислушивался к шуму города. Он тоже на всякий случай остановился и застыл на тропинке. Всматривался в силуэт вечернего зверя на фоне черной травы и кружева кустов. Некоторое время молчал возле зеркально-плоского озера, отразившего в стылой сырости клубки алых, тающих за горизонт облаков. Вдруг показалось, что он молчит не один. Он был почти уверен. «Ты тоже видишь зайца, Русалка?» — на всякий случай спросил он шепотом. «Тебя тоже не удивляет его присутствие здесь, в двух шагах от Национального музея Искусств? Ты же всегда была страшно суеверной, Русалка. Видела какие-то намеки на будущее в любых мелочах. Что ты думаешь сейчас, к чему нам встретился этот заяц, что предвещают его настороженные уши здесь, в темноте?»
Заяц сделал круг по лужайке под чернеющими в сумерках липами и лиственницами. Стал совсем сизым, тенью пробирался среди стволов, потом в одно мгновение стрелой улетел от полицейской сирены, не дождавшись, когда вспыхнут и расцветут фонари и гирлянды проспекта. «Посмотри, посмотри, убежал. Шить — и нет его. А, Русалка? Помнишь, мы с тобой напились до беспамятства, а потом ты рыдала вон там, на лавочке у озера. Рыдала и все говорила-говорила в потемках, размазывая по лицу тушь, смахивая и раздирая прилипшие к помаде пряди. Потом хотела прыгнуть в воду. Потом кричала, что хочешь ходить по воде. А потом рыдала, что хочешь родить, что не хочешь рожать, что хочешь сбежать, что нет сил дышать, что не хочешь больше брать в рот, что хочешь только по любви, что хочешь только денег, что не хочешь войны. А потом ты стояла в темноте на коленях над озером, волнами и судорогами по твоему телу катилась рвота, но так и не разодрала тебе горло. И ты плакала, пела и шаталась в темноте по тропинке. Вон там, помнишь, Русалка? Плакала, пела и обнимала меня, крепко впиваясь в плащ своими тонкими пальчиками».
-9-
В его кармане таилась всесильная карта города. В кулаке он сжимал деревянную ручку бидона. Его Русалка была с ним, здесь, под рукой. Одновременно с ним было ее отсутствие, ее безбрежное, нескончаемое молчание. Одновременно с ним была ее Смерть. В его ботинках хлюпала слякоть ночных дождей, он несколько суток без передышки и без еды ходил по улицам. Расспрашивал, какие кафе ей нравились до того, как она стала Русалкой. И кто лишил ее девственности. Пересказывал ей городские сценки, не все, а только те, которые привлекали его внимание. Приглядывал за улицами и мостами. Стал ее глазами и ушами, ее тихим шпионом, ее тайным наблюдателем города.
Ранним утром в субботу он решил немного перевести дух и притих на скамейке бульвара. Прямо у него на глазах два прозрачных, беспомощных старичка вдруг решительно начали вскрывать покосившийся ящик, хранилище паркового инвентаря. Он наблюдал, как старички деловито сняли ржавый навесной замок, принялись медленно вытаскивать из ржавой темноты громоздкие деревянных шахматы и медленно переносить их на шахматную доску, побуревшую от дождей. На этой огромной площадке можно было устраивать танцы. И старички одну за другой установили на огромную доску всех пешек и деревянных коней, тихонько переговариваясь, таскали ладьи, будто какие-нибудь чурбаны. Потом они разбрелись и надолго застыли по сторонам доски, наблюдая строй своих воинов, хмурясь перед предстоящей игрой. В этот момент старость покинула их, оба они вдруг стали решительными и суровыми игроками, лишенными возраста, с глазами тридцатилетних влюбленных. И он тихонько пересказывал Русалке их ходы, хотя и был уверен: в шахматы она уж точно никогда не играла и вряд ли сумела бы отличить коня от ладьи.
Вечером на бульваре открылась выставка фотографий, виды природы далеких стран и чужих континентов пестрели на фоне неподвижно-скрипучего колеса обозрения и темных деревьев. Он неторопливо рассматривал водопады и заснеженные вершины. Шепотом спрашивал: «Помнишь, Русалка, мы с тобой мечтали как-нибудь съездить в Африку — в Египет или в Тунис. Ты собиралась купить серебристый купальник с открытой спиной. Чего уж скрывать, скажем прямо: тебе всегда было к лицу серебристое и золотое».
Ночью в проулке к нему подошел немолодой парень в косухе, пьяный, с разбитой в кровь бровью. Попросил денег на пиво, сказал, что может взамен почитать свои студенческие стихи. Это все, что от меня на сегодня осталось, сказал битый парень, но я возьмусь за себя, я продолжу бороться прямо сегодня, вот увидите, старенькая мама и отчим в могиле еще будут мною гордиться. «Ты слушаешь, Русалка, — прошептал он, — от каждого из нас что-нибудь остается на сегодня. От тебя — карта города в моем кармане. От меня — твоя Смерть в бидоне». По некоторым улицам он проходил уже в третий раз за эту прогулку. Особенно ему нравился невысокий квартал сити, где зеркальные кубы аккуратно установили один на другой, а потом еще насыпали сверху стеклянных кубиков, как придется, в офисном бардаке и поэтическом беспорядке.
На сцене летнего кинотеатра проходил танцевальный класс свинга. Шуршали разноцветные юбки девушек, мелькали клоунские штиблеты парней. «А мы с тобой так ни разу и не танцевали, Русалка. А почему так, почему вечно что-нибудь отвлекает от танцев?» Возле фонтана старушка кормила голубей и чаек. Мимо ехал парень на велосипеде со встроенной детской коляской. Вечером небо над городом исходило судорогами, мигало тут и там сиренными трещинами молний, но дождь все же сдержался, улицы укутали духота и испарина. Ближе к утру он понял, что теперь пора.
-10-
Море притаилось в двух кварталах от стены старого города, но в последнее время он редко ходил туда. Если только на рыбный рынок, который устраивали по субботам на берегу местные рыбаки — за копченым лососем или королевскими креветками, которые так любила Русалка.
По пути к морю он почувствовал, что еле-еле плетется, так он устал, вымотался за эти дни. Но он был уверен, что теперь пора, поэтому кое-как шевелился, обходя лужи старого города. На улицах была ранняя розово-серая пустота, повсюду пахло небом. Чайки задумчиво мяукали над крышами. Ни людей, ни кошек, лавки заперты, витрины закрыты ночными щитами.
В руке у него был бидон, в бидоне у него была Русалка, а одновременно там было ее отсутствие, а еще — ее непрекращающаяся, безвозвратная Смерть. Но о смерти он никогда не думал, от этого смерти в его мире попросту не существовало. И сейчас его полностью занимало, заслоняя собой весь мир, одно жгучее, неудобное сомнение, оно было многоугольное, с острыми неумелыми краями. Оно распирало его. Оно не умещалось внутри, царапало и саднило. От волнения и неудобства стало тяжело дышать. Но он все равно не знал точно, надо ли закрывать глаза. Или правильнее будет все-таки посмотреть. Зажмуриться, все сделать и ничего не узнать. Или рассмотреть все, а потом как-нибудь с увиденным справиться, пережить, выстрадать. И таким образом окончательно расстаться с Русалкой.
Он все смотрел на море, сегодня оно было тяжелое и неохотное, оно перекатывалось, как если бы его огромную чашу шатали из стороны в сторону. Вдали, на глади угрюмых вод, висел белый паром, будто небоскреб, уложенный набок. Чайки скользили на ветру, качались на мелких волнах, сидели на торчащем возле яхт камне, похожем на горб старика.
Он не пошел в сторону пирса, а спустился на маленький каменистый пляж, подошел к самой кромке. Одна волна тут же окатила его, захлестнула ноги, промочила краешки брюк. Морщась, он кое-как отодрал от крышки бидона сначала одну полоску скотча, потом другую. «Эй, Русалка, приготовься, скоро будет твой выход», — даже в этот момент он постарался кое-как пошутить.
Сначала он зажмурился, потом все-таки раскрыл глаза. Потом осторожно потянул крышку бидона. С чуть слышным скрежетом ржавчины и эмали крышка ползла вверх. Тогда он посмотрел вдаль, на горизонт, где полз по краешку моря черный корабль. Отбросил крышку бидона в сторону. Сжал губы и все же отважился заглянуть внутрь. Секунды хватило, краем глаза он сумел увидеть: там, в бидоне. Кажется, там была вода. От неожиданности он вытянулся во весь рост, вскочил, опомнился, выкурил сигарету. Его костюм обтрепался за эти дни, стал совсем ветхим, пузырился на коленях, отяжелел и отсырел от десятка дождей.
Отбросив окурок, он взял бидон двумя руками и опустился на одно колено. Медленно, тоненькой струйкой лил воду в море. В какой-то момент из бидона выпала и тут же опустилась на песчаное дно рыбка. Маленькая мертвая рыбка с золотой чешуей. Отбросив бидон, он осторожно взял ее в руку и некоторое время держал в ладони, у самого дна, на кромке моря. Он ничего не говорил, он ни о чем не думал, только грел маленькую рыбку в руке. Волны одна за другой захлестывали его, он промок до нитки, но не чувствовал холода. Только ветер, пахнущий астрами и солью ветер хлестал его по щекам. Рыбка была у него в ладони, на фоне песка и мелких камешков, в прозрачной воде моря. Потом, он даже не сразу это понял, рыбка шевельнулась в его руке и мигом скользнула вглубь волны, оставив после себя секундную золотую искру.
Поверхность залива сверкала в лучах проснувшегося солнца. Далекий черный корабль издал на всю округу пронзительный тюлений гудок. В ответ ему с разных сторон промяукали чайки. Потом из-за спины, из-за стены старого города три раза сиплым басом отозвался колокол собора святого Безгласия. И он еще долго стоял на одном колене над морем.
